Текст книги "Предчувствие беды. Книга 1"

Часть вторая

Глава 10

30 мая 1936 года армии Тухачевского и Якира перешли границу Польши по всей ее длине, одновременно войска Уборевича вторглись в Эстонию и Латвию и высадили морской десант в район Данцига. Войска Блюхера, к этому времени подмявшие под себя всю Венгрию, перешли границу Австрии. Ошеломленные, растерянные, не верящие, что все это происходит наяву, Германия, Англия и Франция в тот же день объявили войну СССР. В странах-союзниках была объявлена всеобщая мобилизация.

События развивались стремительно. Шестого июня капитулировала Эстония, 10 июня – Латвия, 16 июня – Литва. Семнадцатого ТАСС объявил о добровольном присоединении трех новых «союзных республик» к Советскому Союзу. В два дня были сформированы «социалистические правительства» (и откуда только взялись?). Армия устремилась дальше, войска НКВД остались. Начались чистки и депортации.

Наступающие танковые армии несли большие потери, но это не могло остановить наступление: сказывались и фактор внезапности, и умелое использование штурмовой авиации и воздушного десанта. Бои в Польше шли четыре недели, после чего все пятьдесят польских дивизий, наспех отмобилизованные и плохо вооруженные, оказались либо разгромлены, либо рассеяны. Тухачевский занял Варшаву 26 июня – пятнадцать лет ждал! К середине июля его войска и войска Якира заняли уже всю территорию Польши. И здесь схема была прежняя: территорию Польши разделили на части, что-то присоединили к Советской Украине, что-то – к Советской Белоруссии, из остатков скроили Польскую ССР, поставили просоветское правительство, и пошли чистки, массовые аресты, жестокая расправа НКВД с любым инакомыслием…

У Блюхера дела шли несколько медленнее: Вену он взял в первые же несколько дней, благо близко от границы, но к 7 июня немцы успели подтянуть в восточную Австрию войска, и Советы впервые столкнулись с серьезным сопротивлением. Тем не менее к концу августа и Австрия тоже была целиком оккупирована.

30 августа советские войска перешли границу Восточной Пруссии на севере и Баварии на юге. Из сбивчивых рассказов беженцев, из отчаянных радиопередач немногочисленных оставшихся польских, венгерских и австрийских очагов сопротивления постепенно стала вырисовываться общая картина того ужаса, который творили войска НКВД на оккупированных советами территориях. Поражал не террор – поражали его масштабы.

В сентябре вначале Германия и Англия, затем и другие европейские страны приостановили деятельность социалистических партий. Деятельность коммунистов и без того была под запретом. Едва успевший сложиться французский Народный фронт распался, Леон Блюм ушел в отставку, забастовки были запрещены, к власти во Франции пришли националисты – и быстро нашли общий язык с националистами германскими и итальянскими. Все в тот момент думали одинаково: да, у нас есть разногласия, но сейчас не до них. Сначала нужно защитить Европу от большевиков, а с внутренними проблемами мы разберемся потом.

Но защитить Европу оказалось не так просто. 25 октября началось знаменитое сражение при Альтгейме, длившееся три дня. Немцы с немногочисленными успевшими подойти французскими частями потерпели сокрушительное поражение, Красная армия форсировала реку Инн, Якир и Тухачевский захватили Браунау на Инне, родину Гитлера (каждый сообщил в ставку, что это именно его войска заняли важный символический пункт, и так до конца и не смогли договориться – кто же все-таки был там первым). Обе армии вторглись в южную Германию. Северная группа войск 5 ноября взяла Дрезден, 30 ноября – Берлин. К январю 1937 года фронт несколько стабилизировался по линии Росток – Потсдам – Дрезден – Цвикау – Нюрнберг – Мюнхен. Стремительное наступление Советов выдохлось, требовалась передышка, нужны были свежие силы и новая техника.

* * *

Петр Николаевич с Верой ни в какую Россию, естественно, не поехали, а поехали в Констанц, к адмиралу и Ольге – мюнхенская-то квартира продана, жить негде… Приехали, кое-как разместились вчетвером в адмиральском доме, в немецкой части города, куда адмирал вернулся сразу после окончания Великой войны. Мобилизация Петра Николаевича уже не коснулась – старше сорока на тот момент еще не брали, а добровольцем ходить еще было не принято. Но к концу сентября стало понятно, что и тут не отсидеться, что пора, как и двадцать с лишним лет назад, перебираться в швейцарское «шато». Все-таки была надежда, что извечный швейцарский нейтралитет и на этот раз устоит… После Рождества перебрались.

Наступил страшный тридцать седьмой год – год, когда судьба Европы висела на волоске. В феврале СССР выдвинул ультиматум Чехословакии: подписание мирного договора на условиях, продиктованных СССР. Нет, не оккупация – но договор разрешал советским войскам пересекать границу страны на глубину не более пятидесяти километров (за точным соблюдением этих километров никто, естественно, уследить не мог), и Чехословакия фактически стала советским сателлитом. Ее промышленность (как и промышленность Польши, Венгрии, Австрии, да и Румынии, формально независимой) стала в три смены работать на производство вооружений для Красной армии – все те же тысячи легких танков, сотни штурмовиков, стрелковое оружие, гранаты, мины и снаряды, снаряды, снаряды…

Тем временем и союзники, слегка оправившись от шока, полным ходом наращивали силы. Французские войска соединились со спешно мобилизованной армией Германии и двинулись на юго-восток к австрийской границе навстречу Блюхеру. Англичане высадились в южной Дании, соединились с немцами и пошли к польской границе, навстречу Тухачевскому. Итальянская армия заняла позиции вдоль границы. На некоторое время наступило затишье: обе стороны готовились к наступлению. Но Советы успели раньше.

13 марта 1937 года Красная армия нанесла удар из южной Австрии в северную Италию, на Милан. Через неделю Милан пал, Советы вышли к французской границе. Французы попытались атаковать в районе Мюнхена, но неудачно, пришлось отойти обратно на свою территорию. Теперь уже было не до наступления: французы укрепляли границу, итальянские войска заняли оборону по сорок пятой параллели. Итальянский фронт временно стабилизировался.

Второго апреля началось наступление Советов на юге. Оборону французов прорвали без особых усилий. Лавина большевистских танков потекла на Авиньон, Гренобль, Дижон. Остановили их только под Лионом, и началась знаменитая осада Лиона, она же Лионская битва, она же – Битва на Роне, она же – поворотный момент войны…

Обо всех этих событиях Андрей знал не только, как все, из школьного курса истории, но и из дневника адмирала, который тот вел еще с петербургских времен – писал скупо, но систематически, почти ежедневно, использовал для записей стандартные судовые журналы русского флота – где брал, бог знает. Как раз одного журнала хватало на год, и накопилось их почти сорок. Для историка – бесценный, вообще-то, документ.

Заполнял, как привык: мелким ясным почерком, всегда по-русски, кроме цитат, в левом верхнем углу дата, время, направление и скорость ветра, температура и давление, а также прочерки там, где должны были быть сведения о скорости судна и курсе, ибо на суше курс и скорость были несущественны, но прочерки ставить не забывал; под ними – короткие записи: описывал редкие домашние события, прочитанное в газетах и услышанное по радио, особо примечательные газетные заметки вырезал и вклеивал. Записи и вырезки коротко комментировал.

Из дневника адмирала

4 марта 1937 года: 8 утра, SW, 3 ms, +1 °C, D 760. Вчера Эдуард Даладье и Йоахим Риббентроп совещались в Лондоне с Чемберленом. Принято жесткое коммюнике: объявлен крестовый поход против большевизма. О чем раньше думали, интересно?

14 апреля: 8 утра, SW, 4 ms, +13С, D 754. Вчера началось наступление немцев и англичан на севере, из гамбургского укрепрайона в направлении Берлина. Видимо, накопили там изрядные силы. Дай-то Бог.

15 апреля: 8 утра, SW, 4 ms, +13С, D 754. У Веры жар. Вызывали доктора. Говорит, что ничего опасного. Би-Би-Си сообщила, что США объявили войну Советам. Не знаю, какие они солдаты, но оружием и деньгами помочь смогут.

24 апреля: 8 утра, W, 3 ms, +12С, D 752. Советы начали наступление из северной Италии на юг Франции и из Австрии – в южную Германию. В местных газетах паника: Швейцария окружена Советами со всех сторон. Здесь пока тихо, сбор резервистов не объявлен – власти боятся рассердить Советы! – но во всем чувствуется напряжение: швейцарская армия готова собраться по первому сигналу.

29 апреля: 8 утра, NW, 3 ms, +11С, D 748. Всю ночь шел дождь, и с утра не прекратился. Вчера Советы взяли Гренобль. Не понимаю, где же хваленая французская армия? Почему англичане не помогают?

15 мая: 8 утра, W, 2 ms, +17С, D 756. Советы вышли к Лиону. По радио говорят, что город держится, что сражение идет за каждый дом, что в бой вступили подошедшие английские и американские части и еще какие-то австралийцы и новозеландцы. Ну, эти много не навоюют.

2 июня: 8 утра, W, 7 ms, +19С, D 764. Огромная армия большевиков окружена под Лионом. Schweizerische Schachzeitung пишет, что это перелом в войне. Боюсь, как бы то не оказались очередные прекрасные мечты. На 45 параллели упорные бои между Советами и итальянцами; позавчера с юга подошли первые американские части.

И так далее. Писал не каждый день, но довольно часто. Писал и про англо-американо-французский десант в районе Данцига (30 июня), и про американский десант на Дальнем Востоке, и вступление Японии в войну, и про взятие Владивостока (2 июля), и про стремительное летнее наступление немцев, про штурм Берлина (20 августа), и про англо-американский десант на Балтике в районе Нарвы (30 сентября), и про грандиозное наступление немцев от Берлина на восток – то наступление, которое сломало-таки хребет Советам, и про последовавшее бегство Советов и из Германии, и Польши, и из Франции и Италии, и про окружение Петербурга (тогда еще Ленинграда, конечно, – но этого названия адмирал решительно не признавал).

В феврале 1938 года началось франко-итало-американское наступление на Вену. Первого марта произошла историческая «встреча на Дунае»: итало-французские и американские войска – с юга, немцы – с севера. В западной Австрии оказалась в окружении огромная армия Советов. С этого момента война стремительно покатилась в обратную сторону, на восток. Седьмого апреля началось знаменитое Варшавское восстание, к концу мая немцы полностью освободили от красных Польшу, а англичане и американцы – Прибалтику. В июне война практически закончилась: остатки Красной армии рассеяны, немцы шли к Москве, почти не встречая сопротивления. Французы и итальянцы вошли в Румынию, Дальний Восток практически полностью оказался в руках американцев и японцев.

Первого сентября 1938 года была подписана полная и безоговорочная капитуляция, хотя это и было формальностью: правительства в России фактически не было, на документе поставил подпись какой-то штабной комиссар, довольно высокого, впрочем, ранга. Большевистские вожди бежали, большинство были арестованы, остальных еще долго вылавливали по всему миру. Сталина не нашли: нашли тело, полусгоревшее, в неразберихе непонятно: то ли он, то ли не он, то ли его убил кто-то из охраны, то ли сам застрелился, то ли пытался бежать, то ли бежал-таки…

Потом был Тартуский договор, по которому территория СССР была разделена на оккупационные зоны – немецкая, самая большая, и, заслуженно, со столицей в Москве, американская и японская – на Дальнем Востоке, британская и французская – на северо-западе, от Прибалтики до северного Урала. По договору процесс десоветизации России и создания независимых государств в Прибалтике и Восточной Европе планировался на пять лет, после чего союзники должны были уйти, передав власть местным органам, хотя и оставив на этих территориях некоторую часть своих войск еще на десять лет.

Потом, в начале декабря 1938-го, был знаменитый Харьковский процесс – суд над советскими военными преступниками, главным образом большевистскими вождями и руководителями НКВД, но и над некоторыми военными тоже. Отношения между вчерашними союзниками быстро портились: практически после Тарту и начала Харьковского процесса никаких консультаций они не вели и действия свои согласовывать перестали.

23 декабря 1938 года Гитлер произнес в Берлине свою знаменитую речь, положившую начало холодной войне. Но этой записи в дневнике адмирала уже не было: он умер, как и боцман, во сне, в ночь с 22 на 23 декабря. Похоронили Николая Карловича по лютеранскому обряду на Эрматигенском кладбище в швейцарской части Констанца, на самом берегу, напротив Райхенау. За гробом шли Петр Николаевич, Вера, Ольга, Елена – муж ее остался дома с детьми – и одна пожилая соседская пара. Петр Николаевич все время думал почему-то, что` отец написал бы в журнале сегодня утром: ветер юго-юго-восточный, облачность, температура плюс три, давление в норме. «Давление в норме, – повторял он про себя, пытаясь проглотить комок в горле, – давление в норме…»

Глава 11

В начале февраля 1939-го Петр Николаевич случайно встретил на улице в Констанце Фрица Гюнтера, своего давнего приятеля по Мюнхену. Обрадовались, разговорились, зашли в кафе на Айхенштрассе.

– В Россию не собираешься? – спросил Фриц, когда они устроились за столиком, Фриц с кружкой пива, Петр с чашкой кофе.

– Обязательно собираюсь, – ответил Петр и добавил без всякой видимой связи: – Я отца похоронил месяц назад.

– Мои соболезнования, – привстал Фриц, – и куда собираешься? Надеюсь, в немецкую зону?

Петр Николаевич знал, конечно, что Россия теперь разделена, но как-то об этом не думал, и вопрос приятеля застал его врасплох.

– Тут и думать нечего, – продолжал Фриц, видя замешательство Петра Николаевича, – не к англичанке же проклятой ехать. Сердце России – в Москве, и тебе, как немцу, конечно, место там найдется.

– Да какой я немец, – махнул рукой Петр Николаевич, – только что по фамилии.

– Не скажи, кровь – штука важная. Отец у тебя чистокровный немец, мать, правда, славянка, кажется. Славянка?

– Да, русская, но я ее не помню.

– И воспитывал тебя отец. Так?

– Гувернантка была, – отчего-то засмущался Петр Николаевич, – фрау Гизела.

– Оно и видно, – хмыкнул Фриц. – Чистый немец, значит. Ты посмотри, как ты кофе пьешь, как чашку ставишь, как салфетку кладешь. Разве славянин так аккуратно может кофе пить? И фамилия у тебя немецкая, и говоришь ты по-немецки как немец – ну, разве только как-то слишком правильно. А жена у тебя немка?

– Украинка. Я и по-русски говорю правильно, – улыбнулся Петр Николаевич.

– Вот то-то и хорошо: немец, по-русски говоришь как русский, эмигрант, бежал от Советов, в сочувствии к большевикам не замечен – да это не анкета, а чудо! Да тебя с руками оторвут в Москве! Как жену зовут?

– Вера.

– Хорошее имя, христианское. Сейчас все эмигранты поехали в Россию – репатриантами их называют – и неважно, кем они были четверть века назад, военными или помещиками, монархистами или кадетами, или просто русскими людьми – все едут очищать страну от большевистской скверны.

Петр Николаевич открыл было рот, чтобы пошутить насчет своего эсеровского прошлого, но вдруг задумался и ничего не сказал. И про свое заявление о возвращении в Советскую Россию смолчал, и про странного и неприятного Сергея, который приходил к ним в Мюнхене и расспрашивал про планы, и про полученное от большевиков разрешение вернуться, и про то, что чуть было не оказался в России перед самой войной… Почему-то расхотелось с Фрицем откровенничать.

Но разговор запал в душу, и через пару дней Петр Николаевич написал письмо в германское посольство в Берне с вопросом – может ли он в сложившейся ситуации пригодится германским оккупационным властям в Москве?

А дальше все разворачивалось стремительно: через неделю на пороге возник молодой сотрудник посольства, который без лишних слов вручил Петру Николаевичу («Герр Петер Рихтер? Erlauben Sie mir, das Ihnen zu reichen»[6]6
  Позвольте мне вручить это вам (нем.).


[Закрыть]) плотный конверт, в котором оказались немецкий паспорт на имя Петера Рихтера и его супруги фрау Верены Рихтер, билет на поезд для него из Мюнхена до Москвы на 24 февраля и для Веры – с открытой датой, грозного вида бумага с орлом и свастикой, предписывавшая «оказывать подателю сего всемерное содействие», а также письмо, подписанное военным комендантом Москвы с приглашением «принять участие в очищении России от большевистской скверны».

– Мою супругу зовут Вера, – растерялся Петр Николаевич.

– Поверьте мне, – ответил молодой человек без улыбки, – немецкое имя ей более подобает в сложившейся ситуации. Денег у вас достаточно?

– Да, – сказал Петр Николаевич и подумал: «Фриц-то не так прост оказался…»

Решили все-таки сразу вдвоем не ехать, хотя Вера и сомневалась – но разница в билетах недвусмысленно на это намекала, так что Петр Николаевич стал собираться. Я устроюсь, говорил он, и тут же тебя вызову. Не волнуйся. Хорошо, что поезда уже ходят – в газетах пишут, что в Германии и Польше страшные разрушения, да и на юге тоже. Лион, говорят, полностью разрушен.

Да, Вера это знала, потому что разговаривала с женщиной-беженкой из Гренобля, поселившейся по соседству, у подруги: не только обстрелы и бомбежки, но и большевики, отступая, взрывали все, что можно было взорвать, жгли виноградники, где они еще были, оставляя за собой черную пустыню и груды камней.

Накануне отъезда долго сидели, Вера глотала слезы – главным образом от невозможности произнести вслух то, что остро чувствовала: и до войны она немцам не верила, боялась их, и теперь не верила и боялась чуть ли не сильнее, но как скажешь? Немцы – освободители, спасшие Европу от красной чумы, разгромившие большевистские полчища… И Петя такой счастливый, что они едут на родину, как покойный адмирал мечтал, и все время говорит о новой России, о том, как они оба смогут, наконец, быть ей полезны… А она чувствует, чувствует, что все не так, что беда идет, но как скажешь?..

Проводила Петра Николаевича на вокзал, багажа у того почти не было, так, пара чемоданов, основной багаж должна была она, Вера, отправить, когда получит от него письмо, что все хорошо, все устроилось и можно приезжать. Постояли на платформе, Петр Николаевич все говорил, строил планы, а Вера все больше молчала, смотрела на него, какой он радостный, какой молодой в свои сорок четыре, какой счастливый. Какой родной.

Кондуктор дал свисток, Петр Николаевич зашел в вагон, сел в купе, снял шляпу, Вера встала у окна, через стекло он еще что-то пытался говорить, махал рукой, улыбался. Поезд дернулся, Вера подняла руку, перекрестила Петра, медленно пошла вслед за двинувшимся поездом, потом быстрее, потом почти бегом. Он махал ей, смеясь, что-то кричал, а она остановилась и вдруг заплакала – горько, молча, безнадежно…

Больше они никогда не виделись.

* * *

Мюнхен, куда приехал Петр Николаевич, оказался сильно разрушен – так разрушен, что знакомых улиц не узнать. Вокзал был забит военными – демобилизованные солдаты, веселые, едущие по домам, офицеры в сером, куда-то спешащие группами и по одному, и довольно много черных мундиров с молниями в петлицах. Schutzstaffel[7]7
  Ударный отряд (нем.), SS.


[Закрыть], догадался Петр Николаевич и стал с любопытством приглядываться: много слышал и читал о них, но близко никогда не видел. Лица серьезные, даже мрачные, какая-то подчеркнутая гордость или даже высокомерие, и если офицеры вермахта и солдаты вели себя раскованно, смеялись, перешучивались, то у этих на лицах улыбок не было. «Как будто они понимают, – подумал вдруг Петр Николаевич, – что для них война не кончилась».

То ли он слишком пристально одного такого разглядывал, то ли штатское его пальто и шляпа подозрительно смотрелись на этом вокзале, но один такой, в черном и с молниями, с офицерскими погонами неожиданно шагнул к нему и коротко отрубил:

– Документы!

Удивленный Петр Николаевич попытался было улыбнуться – чего вдруг? – но офицер, отвергая человеческий контакт, повторил, не меняя тона: «Документы!» Пришлось доставать паспорт и ту бумагу с орлом, которые офицер внимательно изучил, вернул и, вскинув руку, выкрикнул Петру Николаевичу в лицо:

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, – повторил тот, неловко поднимая руку и чувствуя себя очень странно.

Офицер презрительно скривил рот, развернулся на каблуках и пошел прочь, а толпа военных перед ним расступалась, шутки при его приближении замолкали и улыбки гасли.

«Ого!» – подумал Петр Николаевич, сам не очень понимая, что «ого».

Поезд шел медленно, и картина страшных, невероятных разрушений также медленно разворачивалась перед потрясенным Петром Николаевичем. Нет, он знал, конечно, что война была жестокая, но такого все-таки не ожидал и не предвидел. Это была не та Германия, которую он знал и любил. Это была Германия каменных развалин, Германия пожарищ – хотя и прошло с последних боев уже несколько месяцев, хоть и видны были везде усилия людей что-то расчистить, восстановить, отстроить, но целые, с крышами и стеклами дома все еще смотрелись чужаками среди тысяч и тысяч разбомбленных, сожженных, разграбленных. Вот Нюрнберг, и из высоко идущего поезда видны внизу пробитые во многих местах его красные черепичные крыши. Вот Берлин – тут поезд стоял долго, и Петр Николаевич успел прогуляться по улицам, ужаснуться разрушениям и порадоваться тому, что хотя бы в столице работы по восстановлению идут полным ходом, и даже новые здания строятся – в одном месте он увидел огороженную забором большую стройку и прочитал на плакате: «Здание Рейхсканцелярии. Архитектор Альберт Шпеер».

«Шпеера я знаю, – подумалось Петру Николаевичу. – Лучше бы жилые дома быстрее восстанавливали». Но быстро прогнал эту мысль: немцам, конечно, виднее, что строить в первую очередь.

В Познани вокзал был в самом центре, поезд шел, как трамвай, практически по улицам, и Петр Николаевич хорошо все сумел рассмотреть. Все было еще хуже, чем в Германии – разрушений не меньше, а восстановительные работы не в пример более вялые: так, копошатся какие-то люди среди камней, катят куда-то какие-то тачки. В Германии, особенно в Берлине, на расчистке развалин работала техника, а здесь, в Польше, все делалось вручную.

Ночью приехали в Варшаву, но Петр Николаевич решил не выходить, хотя поезд и стоял часа три – невозможно было на это смотреть. Самому себе не мог признаться, что стесняется своего щегольского светлого пальто, да и всего своего штатского, благополучного вида. Лежал на полке без сна, в окно старался не смотреть – к тому же темно было, кроме редких фонарей, никакого освещения. Не заметил, как уснул, а проснулся уже в Белоруссии.

Минск и Смоленск оказались войной почти нетронутые – сказывалась скорость отступления Советов, защищать эти города было некому, и штурмовать их практически не пришлось. Петр Николаевич вышел на перрон размяться и покурить. Он смотрел на обшарпанное здание смоленского вокзала, на флаг со свастикой над фронтоном, на хмурых, одетых в черное и серое людей с мешками, узлами, чемоданами, на многочисленные немецкие патрули, искал и не находил в своей душе радости от того, что вот он, наконец, на русской земле. Эта земля, эти люди, эта серость, узлы и мешки были совсем не похожи на то, что он помнил по своей молодости, и тем более – на то, что виделось ему в мечтах: на широкую, привольную, свободную и радостную Россию, которую он ехал строить. На лицах он видел горе, страх и растерянность. И тут, на смоленском перроне, его вдруг впервые – но не в последний раз, далеко не в последний – пронзило это чувство: ощущение стыда за то, что он русский, что именно с его земли, из его страны обрушилась на Европу эта страшная чума, эта жуткая война, принесшая столько смертей и горя, столько бедствий и разрушений.

«Все-таки я лично не виноват, – трусливо подумал Петр Николаевич, – и вообще я все-таки не совсем русский».

Странно было видеть Москву – практически не пострадавшую от боев, да и боев-то никаких здесь уже не было, просто приехал на грузовиках вермахт и занял советскую столицу вместе с Кремлем. Последняя стычка имела место вроде бы в районе Ржева, там кому-то из большевистских генералов удалось собрать что-то похожее на боевую часть, но задержали они немцев дня на два, не больше. А так – после Минска это уже была для немцев не война, а форсированный марш.

В письме коменданта значилось – явиться в центральное отделение комендатуры, и адрес был указан – Ильинка, дом девять, третий этаж. Улицу со стороны Кремля преграждал шлагбаумом, у шлагбаума по обе стороны улицы стояли автоматчики в сером и офицеры в черных мундирах – Петра Николаевича, несмотря на его вполне европейский вид и прекрасный немецкий, офицер долго расспрашивал, кто, куда и откуда, потом долго изучал его паспорт и все бумаги, включая письмо коменданта. Потом вернул документы, прокричал, вскидывая руку, «Хайль Гитлер!». На этот раз Петр Николаевич сумел ответить без задержки и довольно молодцевато – привыкать стал, видимо, – и его пропустили.

Большое тяжеловесное серое здание, прежде – Петербургского международного коммерческого банка, ныне – штаб германских оккупационных войск в России. Над входом – огромный флаг со свастикой и большой транспарант, красно-белый, с черными буквами, по-русски: «Германский вермахт – гарант европейского мира». И опять охрана, на этот раз два армейских офицера, в сером. Пришлось снова доставать паспорт и все остальное. Изучили, отсалютовали молча. Петр Николаевич потянул на себя тяжелую дверь и вошел внутрь.

На третьем этаже в приемной коменданта на стульях вдоль стен сидело человек двенадцать, все мужчины, все, кроме одного в какой-то неизвестной форме, в штатском, одетые явно не в совдеповское. Сидели молча, только двое в углу тихонько о чем-то разговаривали. Петр Николаевич подошел к секретарю – молодому лейтенанту, отдал письмо, лейтенант пробежал его глазами, кивнул, черкнул что-то на лежащем перед ним разграфленном листе и сказал: «Я записал вас, герр Рихтер, присаживайтесь, придется подождать».

Петр Николаевич сел на свободный стул. Пока ждал, начал обдумывать свое первое письмо жене – писать он собирался регулярно, раз в неделю, отчасти потому, что с момента отъезда из Констанца лавиной пошли события и впечатления, а все события и впечатления он привык пересказывать Вере, отчасти с тайной мыслью, что записывать необходимо: ведь он в самом сердце исторических событий! Ну а таким способом можно двух зайцев одним выстрелом – и с Верой поделиться, и исторические события в Лету не канут.

«Все-таки немцы всюду немцы, – писал он спустя несколько дней, сидя на шаткой табуретке перед подоконником своего гостиничного номера – стола в номере не было. – Как прекрасно у них тут все организовано. Ни минуты лишней ждать мне не пришлось. Комендант оказался приятный, немолодой уже офицер, Obersturmbannführer он тут называется, по-нашему примерно подполковник, лысоватый, с глазами слегка навыкате, очень хорошо меня принял и тут же дал назначение в польский отдел. Я спросил, почему именно в польский. Он поморщился, явно не привык, что его приказы вообще обсуждают. Ничего, переживет, я им не лейтенантик какой-нибудь, а солидный человек. Объяснил, что создано Управление по расследованию преступлений большевизма, и для удобства оно разделено на отделы – по странам. Самый большой отдел – германский (Германия, Австрия и Венгрия), потом южный (Румыния, Богемия, Моравия и другие), потом украинский и белорусский, потом польский, это мой, и отдельно – управление люстрации – эти занимаются Россией. Задача русского отдела – выявление недобитых большевиков и сочувствующих, расследование преступлений Советов, координация работы оккупационных властей на местах. Но это другое управление, а наше занимается возвращением пленных, арестованных и угнанных большевиками и расследованием преступлений в других странах.

Устроился я пока в гостинице, довольно жуткой, но это временно, пока не дадут квартиру. Зато в самом центре, на Большой Никитской, до работы минут пятнадцать хода. Наш польский отдел расположен в очень милом особнячке в Малом Знаменском переулке, стоит немного в глубине, за железной оградой с желтыми каменными тумбами, наш тут весь второй этаж, а на первом – южный отдел. Вчера был мой первый день – знакомился с коллегами, в основном поляки, но есть двое русских, как и я, бывшие эмигранты, жили в Кракове, сейчас вернулись. Работа, как я понимаю, в основном бумажная, хотя и в командировки ездить, наверное, придется».

«Ты не можешь себе представить этого ужаса, – читала Вера две недели спустя. – Со всей бескрайней России плывут и едут десятки тысяч освобожденных поляков, и всех их свозят в Москву, и почти все они проходят через мой отдел. Каждый из них рассказывает о собственных злоключениях или о своих знакомых по лагерю – кто не дожил. У нас эти рассказы аккуратно стенографируют, потом переписывают на машинке и собирают вместе, и постепенно они складываются в трагическую картину двухлетнего уничтожения всех активных, здоровых, общественно значимых сил. Поляки, украинцы, белорусы, литовцы, евреи, землевладельцы и крестьяне, фабриканты и рабочие, офицеры и рядовые, судьи и торговцы, полицейские и ксендзы, пасторы и раввины – все были вырваны из своих домов и втянуты в огромный механизм НКВД. Я теперь понял, Вера, на чем держалась власть большевиков: не только на страхе, а на этой вот политике обезглавливания – то есть изъятия, как они выражались – тех, кто умеет думать. Это – непременное условие советизации народа, превращение народа в безвольную, бесформенную, безголовую, покорную людскую массу, с которой можно делать что угодно».

«Чудовищная абсурдность всего этого, – писал Петр Николаевич, – не поддается никакому (зачеркнуто) – это невозможно понять, разум нормального человека не в силах это вместить. Все поляки были осуждены по статье Уголовного кодекса номер 58, то есть за контрреволюцию. Службу собственному государству совдеповская “справедливость” интерпретировала как преступление против интересов революции и международного пролетариата. А если этот самый польский пролетариат заступался за арестованного хозяина или управляющего фабрики (я знаю полтора десятка таких случаев), то инициаторы петиции тот же час отправлялись в лагеря вслед за своими работодателями как “пособники капитализма”».

«Постепенно становится ясно, – читала Вера, – какие страшные масштабы имели большевистские репрессии. И не только против поляков, хотя эту часть истории я, понятно, знаю гораздо более детально. Мы собрали 62 письменных свидетельства от тех, кто спасся из колымских лагерей – это самые страшные лагеря, все в один голос говорят, что это так. Вера, по самым осторожным оценкам на Колыме было около десяти тысяч поляков. Вернулось 170. Ты понимаешь?! Я ничего не могу с собой поделать: меня охватывает гнев и ненависть к тем, кто это все устроил. И молитва не помогает: я их ненавижу! Трудно оценить, сколько всего поляков было арестовано, вывезено из Польши, отправлено в лагеря, сослано на поселение, но похоже, что цифра эта приближается к полутора миллионам… Вера, мне становится страшно, когда я думаю: а сколько нужно было людей, чтобы это осуществить? Сколько вооруженных людей, чтобы провести аресты? Сколько шоферов, машинистов, кочегаров, охранников, сколько следователей и тюремных надзирателей? Сколько лагерных начальников и прочего персонала… Это что, всё большевики? Нет, Вера, это русский народ, тот самый, о счастье которого мечтали предшественники нынешних большевиков! Господи, спаси нас и помилуй! Мне стыдно, что я русский».