Текст книги "Тень Экзюпери над космодромом «Гея»"

Два слова о парапсихологии

В науке Психология есть понятие «период размытых смыслов». Что это такое? Много лет назад попалась мне в руки книга французского скульптора Аантери «Лепка». Лантери был, ни много ни мало, учитель великого Родена, поэтому мой интерес к книге был освящён именем величайшего из художников. Однако, читая её, я постепенно забывал священное имя и погружался в лоно высокомудрых рассуждений о жизни, на которые не скупился автор простой на вид книжки. Припоминаю одно. «Главные массы формы не должны соприкасаться физически. Всегда в высоком искусстве между ними существует некая зона перехода, которая позволяет взгляду при осмотре скульптурного изображения иметь возможность «перевести дух» и не тесниться между упирающимися друг в друга фигурами. Эта зона перехода устраняет конфликт равновеликих форм». «Верно, – подумал я тогда, – например «нейтральная полоса» между границами государств…» Из многих мыслей, которыми щедро делилась эта замечательная книжка, мысль о зоне перехода между двумя объёмами (двумя событиями, двумя состояниями) запомнилась мне особенно.

Я припомнил рассуждение Лантери, когда приятель-психолог, оглядев меня, издал вердикт: «Всё ясно. У тебя наступил период размытых смыслов!»

– Что это значит? – спросил я, надеясь на дружескую шутку.

– Это значит, что ты временно как социум не существуешь. Если ты мне скажешь, что делать прежнюю работу не в силах по совокупности омерзительных обстоятельств, с ней связанных, – я отвечу тебе «Понимаю!» Когда же я тебя спрошу: «А дальше что?», и ты, кривясь на Луну, выдавишь «Не знаю!», мне, как специалисту, остаётся одно: поставить тебе страшный диагноз – «Период размытых смыслов».

Он обнял меня и, копошась в кармане, усадил на укромную скамейку в стороне от оживлённой вечерней аллеи.

– Это поможет! – Олешка (Олег Петрович) достал из бокового кармана пальто бутылку фирменной водки, два пластиковых стаканчика и свёрток с обильно пахнущими бутербродами.

– Слушай, – я попытался его остановить, – может, мне на курсы твои походить, обрести, так сказать, веру в себя?

– Ты чё! Я твой друг и зла тебе не желаю. Ко мне же ходят задвинутые, а ты – нормальный! Я могу определить проблему, поставить диагноз. Но не дай Бог, какой-нибудь психопат тронет тебя! Мои пациенты – это мой хлеб, а ты – мой друг. Чуешь разницу?

– Тошно мне! – я действительно посмотрел на Луну и замолк.

– Пей! – Олешка протянул мне ломкий стаканчик с водкой, удерживая другой рукой на весу раскрытую книгу по парапсихологии. На странице с подзаголовком «Период размытых смыслов» были сложены горкой бутерброды с докторской колбаской, каким-то невероятно пахучим сыром и, кажется, слабосолёной сёмгой…

Зимовка-жизнь

Грязный мартовский сугроб таял в лучах весеннего солнца. Из-под его основания вытекал тоненький мутный ручеёк талой воды. «Как неприлично!» – вздыхал сугроб, глядя на мокрую дорожку. Это был воспитанный сугроб. Несмотря на горечь прощания с миром (он прекрасно понимал, что его ждёт), сугроб хранил уважение к окружающей его территории. Этой территорией была детская дворовая площадка, сплошь укрытая зеркалами весенних луж. Они добросовестно отражали яркое голубое небо, и печальный сгусток бурого снега возле песочницы, выкрашенной по осени в жёлтый цвет, конечно, не добавлял красоты в палитру притаившейся до срока детской ойкумены. Это чувствовал сугроб и морщился от стыда при каждом всполохе солнца, искрящемся на голубой поверхности луж. «Поскорей бы уж что ли, – бормотал он, припоминая свою короткую, наполненную трогательными событиями зимовку-жизнь…

Снег валил вторую неделю, а дворник Семён пил, на работу выходил пошатываясь, не пройдя и десяти шагов, падал и подолгу не мог подняться. Ругался он при этом очень неприлично, но как-то беззлобно. Старушки его не перебивали и только посмеивались: «встанет-не встанет». А Семён им грозил почему-то не указательным, а большим пальцем. Порой, не имея сил подняться, он уползал на четвереньках к себе в дворницкую и там засыпал, раскатисто храпя на весь двор. Обычно запой у Семёна продолжался с неделю, но в этот раз, то ли что-то случилось в атмосфере, то ли письмо какое получил, но пил Семён целых четырнадцать дней. А на пятнадцатый день утром вышел из дворницкой потрёпанный, серый и давай расхаживать по двору. Мороз в тот день ударил под тридцать, он же в одной рубахе носится – хоть бы что и причитает по-своему, по-татарски. Побегал так, потом укрылся в дворницкой, минут пятнадцать его не было, глянь, выходит, в руках огромная лопата, на голове шапка с рассыпанными ушами и в овчинном тулупчике. Три часа без передыху снег грёб. Тогда-то и навалил Семён огромный сугроб возле песочницы. Решил он его на следующее утро перебросать на газоны, но детвора в тот же день «обкатала» сугроб, и получилась классная горка. Так сугроб начал своё общественное служение.

Резвые выдались в тот год детишки! Сколько их было – маленьких, больших, вредных, простодушных – всем сугроб охотно подставлял укатанную детскими попками спину. И разговоры их помнил наперечёт. Даже с психологией сдружился. Вот, к примеру, один мальчик строит снеговика, катает шары и бегает домой за морковкой, а другой отсиживается в сторонке и вроде ни при чём. Только первый доделает первую в жизни скульптуру, второй с криком выскакивает из-за соседней лавочки и в хлам разваливает белоснежное чудо. Совершив акт несовершеннолетнего вандализма, разрушитель убегает с площадки и прячется где-нибудь на соседских дворах. А первый, отревев, катает шары заново. «Нет, – размышлял сугроб, – из того, второго, строитель не получится. Разве что, революционер какой или бандит». Конечно, сугроб не мог знать, кто такие революционеры и почему они разрушают то, что создали другие. А кто такие бандиты, сугроб знал хорошо. Однажды на его глазах два взрослых парня отняли у женщины сумочку. Эта женщина потом долго сидела на скамейке и горько плакала, повторяя: «Бандиты, бандиты!..» На другой день мужчина спортивного вида приволок пару сопляков, укравших ту самую сумочку, и показал их пострадавшей женщине, которая вышла из подъезда им навстречу. «Они?» – строго спросил он и хорошенько встряхнул обоих. «Они, – подтвердила женщина, принимая из рук мужчины свою сумочку, – отпустите, им больно». Мужчина разжал кулаки. Один из хулиганов бросился бежать, оборачиваясь и крича непристойные ругательства, а другой подошёл к женщине и, заплакав, просил простить его. Мужчина в растерянности смотрел то на одного, убегающего прочь, то на другого, вытирающего рукавом слёзы. А женщина сказала: «Выходит, наш дворик кому-то – гора Голгофа! Надо же…». Что значит «гора Голгофа» сугроб не понял, но понял одно: есть такие места, где проявляется в человеке и хорошее, и плохое. И что это особенные места…

Всю зиму сугроб служил детворе первоклассной горкой. К нему пристроили подходы, в подходах вырубили ступеньки, удлинили спуск. Всё это делали сами дети. А высокие сильные мамы стояли в стороне, болтая о каких-то безделушках, и ни разу не помогли малышам в исполнении столь ответственной задачи капитального снежного строительства.

Время шло, наступила весна. Странная она, эта весна. Согласитесь, когда приходит лето, оно не обрывает весенние цветочки, а любуется на них и украшает пестики да тычинки ягодками, чтоб ещё краше стало. Правда, осень все труды летние срывает, топчет, мочит дождями, как тот злой мальчишка, что разбил снеговика. Конечно, она красивая, эта осень, но уж очень зла, особенно под старость! И только зима может укротить эту строптивую красавицу, прикрыть её наготу, унять ветер, успокоить душу. Это бы ценить надо! Куда там…

Так думал крохотный бурый сугроб, утопая в собственной мокроте и оглядывая прощальным взором подслеповатых карих глазёнок голубой простор детской площадки. Последние кусочки свалявшихся декабрьских снежинок таяли и убегали прочь, пенясь в весёлом ручейке мартовской зажоры. «Ну, вот и всё» – выдохнул сугроб, бросив прощальный взгляд в небо. В небе всюду кружились белые хлопья снега, и словно манна небесная, тихо падали на воспалённую жарким солнечным светом землю. «Как хорошо! – подумал исчезающий сугроб, – я в раю!»

Что отдал, то – твоё

– Дяденька, скажите, что такое «бескорыстие»?

– Представь, мальчик: ты что-то отдал и не жалеешь об этом.

– Потому что не нужно?

– Нет, как раз нужно, но не жалко.

– Не понимаю!

– Я тоже…

Какое звено в геноме человека отвечает за бескорыстие? Не рвётся ли на куски формула нашего «я», когда мы отказываем себе в естественном удовольствии высокого ума – радоваться счастью другого человека? Ведь, чем теплее вокруг, тем нам же самим теплее! «Да, такое звено есть» – отвечают ангелы с небес.

А теперь послушайте вот что.

О чём хлопочет человек? Что он хочет сейчас, вообще – всегда? Ну, понятно: добра хочет, справедливости, мира в доме. А что же он творит на протяжении всех веков от сотворения мира – братоубийство, разбой, насилие… Странно! Хочет одно, а творит совершенно другое! Ещё апостол Павел, великий мудрец древности, сказал: «Творю не то доброе, что хочу, но то злое, что ненавижу!» Выходит, мы сами – источники наших бед? Выходит, в нас самих что-то не ладно? Выходит, никакими революциями, никакими позитивными реформами не сделать нас счастливыми, коли именно в глубине житейского «я» зарыта та собака, от которой нет нам покоя…

Да, следует признать – мы больны. Эта неизвестная науке болезнь поражает всех: и топ-менеджеров, и бомжей, и вполне порядочных законопослушных граждан. Мы отгораживаемся от мира осуждением. Мы завистливы, горды и непреклонны, мы не готовы уступить друг другу даже лишнее, мы милы и приветливы, пока такой же милый и приветливый не перебежит нам дорогу. Мы из весёлого сослуживца превращаемся в деспота, поднимаясь вверх по служебной лестнице. Но главное, мы всегда правы! Нам нетерпимо присутствие собственной вины. Виноваты в наших построениях ума всегда одни и те же: он, она, они – но не я! А теперь представьте, как могут жить счастливо миллиарды людей, исповедующие философию личного благополучия, на небольшой планете, которая на две третьих залита водой, а оставшаяся треть поделена заборами по признаку силы?

Знаете, в чём заключается главная мудрость нашей маленькой планеты? – «Что отдал, то – твоё!»

Он выплывет!

– Пожалуйста, не занимайтесь публицистикой! Пишите серьёзно, – Иван строго посмотрел на своего молодого коллегу, до которого ему в общем-то не было никакого дела. Разве что жалко. Иван страдал, и давно страдал, похвальной с точки зрения христианства отзывчивостью, совершенно невыносимой в условиях городской торопливой жизни. «Эх, пришёл бы ко мне этот юнец в деревне, мы б с ним чайку выпили, побалакали. Что сейчас-то парня корить? В его годы я был проще, проще в смысле не нажитого добра на душе. Он же, молодец, по крайней мере, думать начинает». Предложу-ка я ему написать что-нибудь совместно! А что? С моей стороны – имя, общая, так сказать, редакция, с его – молодое трудолюбие – пусть роет!» Последняя мысль Ивану особенно понравилась. Просиживать с утра до вечера вертлявый стул с разрушенной механикой и обивать старую, как мир, клавиатуру зависающего порой ноута – надоело до чёртиков! Последние годы его эмоциональную харизму, как поношенный вельбот, рвал на части неведомый искус житейского моря. Жизнь проходит! Сколько раз, увлечённый прелестями виртуальных построений, он отказывал себе в простых человеческих радостях! У него не было женщины. Не было друзей. Гонорары, которые он зачем-то копил на сберкнижке, в одночасье съела сволочная гайдаровская денежная реформа. Тогда же он перестал копить и зачастил по пивнушкам в поиске друзей и впечатлений. Друзей не приобрёл, но сорить деньгами научился. Рассыпая червонцы, не дотягивал до предстоящего гонорара и с чувством огромной неловкости занимал деньги у соседей. Те давали, зная: уж кто-кто, но Иван отдаст. Постепенно Иван терял тот невидимый кураж мастерства, которым блестяще владел на заре своей творческой биографии. Нет, его рассказы и заказные эссе по-прежнему охотно брали редакторы, но с некоторого времени он почувствовал тончайшую ледяную корочку безразличия к себе, которая мгновенно таяла в живом весёлом разговоре, но чувствовалась вновь при следующей встрече. Его реже стали приглашать на словесные турниры и профессиональные корпоративы. Однажды он пришёл в глянцевую редакцию, распахнув дверь по привычке ногой, и с удивлением заметил, что главред прячет глаза в ворох бумаг и не выбегает, как прежде, из-за стола с приветствием. А заказ на очередное эссе, заказ, который в прежние времена его ждал как что-то естественное и закономерное, оказалось, уже отдали другому. Отдали поспешно, совершенно случайно, просто так сложились обстоятельства. Обо этом ему с печалью в голосе лепетал главред, дружески хлопая по плечу и откровенно посматривая на часы.

– Знаешь, старик, у меня сегодня что-то голова развинтилась, договорим в другой раз, – с некоторым надрывом извещал Ивана главред. Иван же, закрывая за собой дверь, слышал спиной, как редактор кричал в телефонную трубку: «Отлично, старик, ты – гений, беру!»

И вот теперь этот молодой, задвинутый на литературу человечек смотрит на него, как на памятник, и ждёт ответ Мастера. Да, – подумал Иван, – из мастера я превратился в долбаного литературоведа. Всё понимаю, любой текст, как осьминог, могу утащить на творческую глубину, там заилить и вернуть назад – не узнаешь! Вот писать разучился – это факт. А парня, и правда, жалко. Не гоже вешать на него водолазное грузило и топить в родном море литературы. Пусть барахтается – он выплывет! Иван вздохнул, хитро улыбнулся и размашисто написал на титуле скрепленной степлером пачки листов «Рекомендую к печати».

Из цикла Рассказы об отце

Отец мой был человек спокойный и рассудительный. Правда, сестру, которая родилась на четыре года позже, отец любил больше. Меня же терпел, ни в чём не проявляя отсутствие сердечной привязанности. Помню случай. Я учился в третьем классе, в школу ходил и возвращался без провожатых. Повадился приставать ко мне наш сосед по дому, рыжий парень лет четырнадцати. Ему нравилось наблюдать моё смущение и испуг, когда он нагло хватал меня своими длиннющими руками, валил в сугроб или, сорвав шапку, забрасывал её куда-нибудь за помойку. Мама, увидев любимого сына изрядно помятым, спрашивала «Что случилось?» Я же ей отвечал всегда одно: поскользнулся или что-то в этом роде. Эта длиннорукая сволочь, наверное, умела гипнотизировать, тле. у меня и в мыслях не было дать хоть какой-нибудь отпор. Я понимал, что от страха перед очередной встречей страдаю больше, чем, если б получил пару раз по лицу, но поделать с собой ничего не мог. Каждый день я хитрил, выбирая новый маршрут в школу, но всякий раз у меня на пути вырастало отвратительное рыжее чудовище, и всё повторялось.

Наконец я не выдержал и в великом смущении поведал отцу о своей беде. Отец выслушал и предложил план. Он встретит меня из школы и, как посторонний, будет идти неподалёку, когда же мой мучитель проявит себя, он вмешается.

Окончились уроки. Я вышел из вестибюля школы на улицу. Падал крупный снег. «Хорошая маскировочка!» – мелькнуло у меня в голове. Обречённо вздохнув (в роли живца я был впервые), не виляя задворками, пошёл прямо к дому.

– Эй, мурло толстое, ну иди сюда! – услышал я противный до боли знакомый голос. Не останавливаясь, я пошёл дальше – будь что будет! Рыжий подскочил ко мне, подсёк мои ноги и повалил в снег. В это мгновение огромная фигура человека заслонила собой яркое небо в фонарях и повалила рядом в снег моего обидчика. Конечно, это был отец! Я встал на ноги, отряхнулся и стал наблюдать происходящее. Отец за отворот пальто вытащил из сугроба рыжего и пару раз сильно встряхнул его, как старую мусорную холстину.

– A-а, дядя Лёша, не надо!.. – рыжий знал моего отца и пытался хоть чуть разжалобить. Но отец и не собирался вытрясать из него гадскую рыжую душу, поэтому вскоре от рук перешёл к словам. Пока он с рыжим вёл усмирительную беседу, я спокойно стоял в стороне. Честно говоря, на душе у меня скребли кошки. Ещё не существующее мужское начало, тем не менее, во мне совершало свою работу. Я стыдился самого себя, своей робости и безволия. Меня даже не радовала перспектива будущего, в котором не будет липкого и злого пакостника. Отец на моих глазах выталкивал рыжего из моей жизни, но он никак не мог вытолкнуть страх, преодолеть который предстояло всё равно только мне. Это внутреннее ощущение проблемы непривычно беспокоило мой детский умишко и настолько восхитило мысли, что я совершенно забыл о совершающемся акте возмездия. Вернул меня в происходящее гнусавый речитатив рыжего:

– Дядя Аёш, а чё он мне рожи корчит за вашей спиной?

Отец, забыв на мгновение, что верить рыжему нельзя, ослабил хватку и строго посмотрел в мою сторону. Пленник вырвался и отбежал на несколько шагов.

– Да пошли вы!.. – заорал рыжий на нас обоих и бросился бежать по переулку, исчезая в хлопьях мокрого снега.

– Забудь о нём. И в будущем, как бы больно ни было, постарайся быть мужчиной!

Отец обнял меня за плечи, и мы зашагали к дому.

Мне было лет семь. Отец работал начальником команды водолазов Волжского пароходства и иногда брал меня с собой в летние волжские экспедиции. Целый месяц, а то и больше я плавал на небольшом водолазном пароходике по Волге. Отец работал, я же до самого вечера был предоставлен самому себе. На воде всегда что-то случается. Из калейдоскопа событий того лета в память врезался вот такой случай.

Наш кораблик лето напролёт спускался по большой воде от истока к устью. И где бы ни приходилось команде выполнять водолазные работы, всюду местные жители просили о помощи. А какая помощь от водолаза? Как есть одна – поднять утопленника. Просьбы сыпались почти каждый день. Отец старался оградить меня от этих печальных зрелищ. Или отправлял с кем-нибудь на берег за продуктами, или просто запирал с книжкой в каюте. Но однажды я всё таки сумел выбраться из заточения.

Мы стояли на якоре метрах в сорока от берега. На пологой песчаной отмели собралась толпа местных жителей, человек пятьдесят. Царило гробовое молчание. Лёгкий ветерок играл волной о борт нашего судна, редкие крики чаек вспарывали полуденную тишину странным костяным тембром голоса. Посреди лагуны со строгой периодичностью на поверхность воды вырывались из глубины клубы пузырей воздуха, говорящие о том, в каком месте сейчас находится водолаз. Я знал, что сейчас там, под водой, мой отец. Когда эту работу выполнял кто-то другой, отец часто заходил ко мне в каюту, что-то рассказывал, стараясь отвлечь от тягостного ожидания, царившего в такие минуты на корабле. В этот же раз прошло почти три часа, а отец не приходил. Тогда я стал машинально дёргать все защёлки и вентили в каюте, пока случайно не обнаружил неопломбированный люк верхнего хода, через который и вылез наружу.

Шёл четвёртый час поиска. Как я потом узнал, утонула девочка лет десяти. Они с мамой пришли купаться четыре дня назад. Приезжие. Их не успели предупредить, что этот залив пользуется дурной славой. Не раз тут случались истории. Дело в том, что ровный песчаный сход в воду метрах в десяти резко обрывается вниз, говорят, метров на тридцать. Да ещё чуть от берега отойдёшь, как ногами чувствуешь сильное течение, которое делает у берега разворот и сносит на глубину. Был жаркий день. Девочка с разбега побежала в воду. Мать раскладывала вещи, вдруг услышала короткий испуганный крик дочери, бросилась к воде, но всё уже стихло, водны разгладились. Девочка утонула. Искали три дня, как могли, всей деревней. Прошли по течению на три километра вперёд, думали, может, там вынесет – нет. На четвёртый день пошли к водолазам. Видать, зацепилась она за что на глубине или ещё как. Помогите, люди добрые, мать её совсем с горя тронулась, лежит, никого не признаёт!.. Тут-то и запер меня отец в каюте. Видно понял сразу: искать долго придётся, никого не назначил на погружение, пошёл сам.

До меня доносился разговор по рации с отцом. Основное количество слов я разобрать не мог и вдруг чётко услышал «Вижу!» Команда оживилась.

– Тридцать четыре метра! Мать твою, многовато, – расслышал я голос старпома.

– Сил бы ему хватило, эх, Лёшка, – пробасил дядя Никита.

– Н-да, по отвесному склону выбираться, да ещё руки заняты! – добавил кто-то. Я в волнении уже никого не слушал. Чем заняты руки отца, я понимал и, не отрывая глаз, следил за клубами вздымающихся из глубины пузырей. Я маленьким своим детским нутром чувствовал, что сейчас происходит борьба. Что отец из последних сил карабкается на берег со смертной ношей в руках. Наверное, я в те минуты молился, сам не зная того, посильно пытаясь что-то сделать, чтобы отцу стало хоть на чуточку легче. Прошло ещё минут двадцать.

– Ребята, майна трос, выходит! – услышал я команду старпома.

…Как только из воды показалась медная сфера водолазного шлема, над толпой, как прощальный дымок сигареты, взвился короткий вздох «Охх-х…» Казалось, молчание людей вжалось в окружающую тишину и превратилось в невидимое простым глазом каменное состояние. Над водой показались плечи отца и грудь, увешенные двадцатикилограммовыми свинцовыми грузами. И вот наконец из воды выступили руки, огромные руки водолазного скафандра, на которых лежало что-то почти бесформенное, что-то очень хрупкое и белое…

Все пятьдесят человек, как по команде, взвыли, заголосили, закричали, замахали руками и бросились к воде. Отец пошатываясь, как былинный великан, вышел на берег и передал несчастную мёртвую девочку окружившим его селянам. Слёзы брызнули из моих глаз, как кровь из надрезанных вен. Не помню, что было дальше. Меня обнаружили и увели в каюту. Там я зарылся в подушку и ревел, не в силах остановить слёзы. Продолжая реветь, я почувствовал, что Он рядом. Я оторвал голову от подушки и действительно увидел отца. Он сидел, привалившись своей огромной спиной к спинке койки.

– Боря, не плачь, ты же мужчина!

– Папа!..