Текст книги "Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна"

Людмила Алексеева

Алексеева Людмила Михайловна (1927–2018), известный правозащитник, многолетний руководитель «обновленной» Московской Хельсинкской Группы. Общалась с Еленой Георгиевной в первую очередь в связи с деятельностью МХГ.

Елена Георгиевна и я были среди основателей Московской Хельсинкской Группы в мае 1976 года. Как она решила туда вступить, я знаю со слов Юрия Федоровича Орлова. Когда он создавал МХГ, он обратился к Андрею Дмитриевичу Сахарову с просьбой эту группу возглавить. Андрей Дмитриевич отказался: он сказал, что не склонен работать в каких-либо группах. Но, чтобы было видно, что он эту идею поддерживает, в группу войдет Елена Георгиевна. С одним условием: что это будет чисто символически, потому что у неё очень много работы и так, как помощницы Андрея Дмитриевича.

Людмила Алексеева на маевке в Сахаровском Центре, 2000-е.

На это Юрий Федорович согласился. Но первое, что сделала Елена Георгиевна – села за пишущую машинку, чтобы составить первое обращение группы и тут же его напечатать. До ареста Орлова в феврале 1977 года Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич приезжали на все пресс-конференции МХГ, участвовали в обсуждении документов, какие-то подписывали. Мне неизвестно, принимала ли она участие в работе МХГ между пресс-конференциями. После 1977 года я была уже в эмиграции, в Америке, как зарубежный представитель МХГ. Я продолжала поддерживать отношения с группой, хотя это было очень трудно: через письма, случайно передаваемые с надежными людьми, которым удавалось посетить Москву. Так же трудно было получать ответы обратно.

После ареста Орлова руководили работой Группы Елена Георгиевна Боннэр и Софья Васильевна Каллистратова. С ними я и общалась, от них и получала ответы, как зарубежный представитель группы. Ещё я виделась с Еленой Георгиевной, когда ей в 1979 г. удалось выехать во Флоренцию для лечения глаз, я специально приехала, чтобы обсудить текущие проблемы. Елена Георгиевна ни в коем случае не говорила, что руководит группой, но очевидно, что её роль была именно такой.

8 сентября 1982 года на пресс-конференции именно Елена Георгиевна объявила о прекращении работы группы. К тому времени на свободе и в Москве оставались только три члена МХГ. Елена Георгиевна, Софья Васильевна Каллистратова и Наум Натанович Мейман[184]184
  Н.Н. Мейман (1911–2001) – советский математик, физик, диссидент, активист еврейского отказнического движения, член Московской Хельсинкской группы (1978–1982). – Сост.


[Закрыть]. Софье Васильевне угрожали уголовным делом по 190-й статье, что грозило тремя годами лагерей. Она была старым и очень больным человеком. Если бы её арестовали, она бы умерла через несколько дней. Это было очевидно, и именно это вынудило Елену Георгиевну заявить о прекращении работы группы. Много лет спустя я виделась с Наумом Натановичем. Он говорил, что они это обсуждали втроем. Софья Васильевна хранила молчание, поскольку это касалось её судьбы, Наум Натанович был категорически против, а Елена Георгиевна взяла на себя инициативу и это всё-таки сделала.

Я считаю, Елена Геогриевна поступила правильно. Новых участников принимать было нельзя – это было принципиальное решение. Каждого нового участника тут же арестовали бы. Де факто группа не могла дальше существовать, а Софью Васильевну нужно было спасать. Елена Георгиевна поступила очень человечно и очень правильно. С моей точки зрения, можно было бы внести чисто редакторские изменения в сообщение о прекращении работы группы. Можно было бы сказать, не что группа прекращает работу, а что вынуждена прекратить работу, поскольку она обескровлена арестами. Но это уже чисто редакторские претензии, и по существу она поступила абсолютно правильно.

Брак Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны был очень счастливым. Они были очень близкими и очень любящими людьми. Почему я говорю любящими? Я случайно видела такую сценку. Это был 1976 год, день рождения Валентина Турчина[185]185
  Турчин Валентин Федорович (1931–2010), участник правозащитного движения в СССР.


[Закрыть]. Гостей было немного, как самые почетные среди них были Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна.

Выступление на конференции в университете Беркли (справа ведущий).

Когда вышли из-за стола, идет общая беседа, все сидят кружком, подали мороженое. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна сидели как раз напротив меня. Елена Георгиевна, отламывая от порции мороженого маленькие кусочки ложечкой, угощала ими Андрея Дмитриевича. У него было такое счастливое лицо, что я отвела глаза. У меня было ощущение, что я поступаю неприлично и подглядываю любовную сцену.

В 1984 году я уже жила в Америке. Они были в Горьком, Сахаров начал голодовку, протестуя против задержания Елены Георгиевны в Горьком. Дочь Елены Георгиевны, Татьяна, отправилась с мужем во Францию поднимать общественное мнение: голодовка не может продолжаться долго без риска для здоровья. Сын Елены Георгиевны, Алеша, с женой Лизой были приглашены для этого в Японию, но не могли уехать. Их маленькая дочка Сашенька, двое Таниных детей, уже старая, не способная вести хозяйство и присматривать за детьми Руфь Григорьевной – они не могли их оставить. Тогда я предложила, что приеду и буду вести хозяйство, чтобы они могли поехать добиваться удовлетворения своих требований. Днем я возилась по хозяйству и с детьми, а вечера мы приятно проводили за чашкой чая с Руфь Григорьевной.

Она была необыкновенно интересным человеком с очень насыщенной биографией. Как-то раз она сказала: вот, получила письмо от Люси из Горького. Ещё до голодовки она почувствовала непорядок с сердцем. Как врач, она поняла, что ей нужно несколько дней постельного режима, и Андрей Дмитриевич пытался за ней ухаживать. Это Елена Георгиевна рассказывала матери в письме, а она рассказала мне. Елена Георгиевна говорит Андрею Дмитриевичу: «Не возись вокруг меня, иди занимайся, ты создан для науки». А он ей в ответ: «Перестань, я не создан для науки, я создан для любви». Это было действительно так. Самое главное в Андрее Дмитриевиче, его обаяние, его харизма заключались в том, что, при своем могучем интеллекте и несгибаемой верности своим убеждениям, он был очень человечным человеком и в каждом человеке видел человека.

Свои убеждения по каждому вопросу они обговаривали и вырабатывали вместе. Все эти разговоры о том, кто на кого влиял, некорректны: они были равноправными собеседниками. В том, что они не только любящие муж и жена, но и полные единомышленники, я имела возможность убедиться. Когда Сахарова уже выпускали за рубеж, в один из его приездов с Еленой Георгиевной в Америку их пригласили на научную конференцию в университет Беркли в Калифорнию. И меня тоже пригласили. Там было что-то насчет прав человека, уже не помню.

Сначала Елена Георгиевна выступила по одному вопросу: нужно сказать, она умела очень хорошо говорить. Кратко, без лишних отступлений, очень четко, очень емко.

Затем предложили говорить Андрею Дмитриевичу. Он со счастливой улыбкой сказал: «Выступать после Елены Георгиевны по тому же самому вопросу невозможно. Она уже всё сказала, что мы по этому поводу думаем». Было очевидно, что это не то, что он только что услышал и согласился, а они давно эту тему обговаривали. Трудно придумать более гармоничный и счастливый брак.

Александр Алтунян

Преподаватель, сын известного харьковского правозащитника, диссидента, политзека и общественного деятеля Генриха Алтуняна (1933–2005).

Мне неловко участвовать в этом замечательном проекте. У Елены Георгиевны было, и есть много друзей и хороших знакомых, сотрудников, которые знали, дружили и помогали ей и Андрею Дмитриевичу годами и десятилетиями. Я к таким не отношусь. Мое участие в этом проекте может быть оправдано только тем обстоятельством, что в сохранении памяти важны даже мелкие детали и воспоминания даже мало и плохо знакомых людей. А я встречался с Еленой Георгиевной и Андреем Дмитриевичем считанные разы, всего-то раз шесть-семь. Собственно, сколько-нибудь интересными и памятными для меня было две-три встречи в 80-х годах. Другом я не был, не был и соратником, а был где-то рядом, «человеком из окружения», не близкого круга, а, скажем так, среднего круга близости.

Слева направо: М.Г. Петренко-Подъяпольская, Е.Э. Печуро и А. Алтунян, 1981 г.

Впервые я увидел Андрея Дмитриевича и, скорее всего, Елену Георгиевну, в 1976-м году на дне рождения у Петра Григорьевича Григоренко. С генералом Григоренко был дружен мой отец, Генрих Алтунян, известный харьковский диссидент. В 1976 году я поступил в Московский институт инженеров транспорта и жил в Москве. С отцом я и пришел на день рождения к Петру Григорьевичу. Людей в их небольшой трехкомнатной квартире в начале Комсомольского проспекта было много. Знал я лично и по фотографиям немногих из них.

И запомнилось мне, 18-летнему мальчишке, недавно приехавшему из Харькова и поступившему в московский ВУЗ, только то, что на академике был хороший костюм. На фотографиях, сделанных на этом дне рождения, есть Андрей Дмитриевич. Домашний фотограф снял супругов Зинаиду Михайловну и Петра Григорьевича, вместе с Натальей Александровной Великановой, отцом Дмитрием Дудко, Петром Старчиком и Андреем Дмитриевичем. Потом Зинаида Михайловна позвала отца, Сашу Подрабинека и еще нескольких гостей и был сделан еще один известный снимок.

Насколько я помню, второй раз я увидел Елену Георгиевну в начале 80-х, когда Софья Васильевна Каллистратова, адвокат и член Московской Хельсинкской группы, уже пожилой человек, попросила меня сопровождать ее к Елене Георгиевне, которая тогда приехала на какое-то время из Горького.

И первое впечатление от Елены Георгиевны: яркая, сильная, умная женщина. Из разговора на кухне, а сидели именно на кухне, я помню, что речь шла о прекращении действия Хельсинкской группы в связи с репрессиями против ее членов. Софья Васильевна, тоже человек сильный и яркий, была подавлена. По характеру она была бойцом, и признавать свое поражение было ей очень тяжело. Елена Георгиевна, насколько я помню, рассматривала объявление об отказе от деятельности только как технический шаг, и не видела в этом ни личной, ни общественной катастрофы. Во всяком случае, она была энергична и не подавлена. И это было понятно: жизнь в Горьком под надзором, поездки в Москву – для нее это была именно «деятельность». И вот эту деятельность она ни под каким видом не собиралась прекращать. Почему-то мне запомнилась ее фраза в общем разговоре о том, что ее «Андрюша» физически крупен («крупный мальчик»?). И еще то, что он все ест подогретым, даже винегрет.

Потом были какие-то разовые визиты в квартиру на Чкалова, скорее всего, связанные с чем-то техническим, какой-то просьбой, какой-то помощью и пр. В конце 1986 года Сахаров и Боннэр вернулись в Москву. Вскоре я зашел к ним, опять же по какому-то делу, не по праву близкого человека. Возможно, речь шла о помощи при переезде. Открыл мне Андрей Дмитриевич, я представился, вошел. И тут же в прихожей он сказал мне, примерно, следующее: «Очень прошу вас, не верьте тому, что говорят про нас с Люсей. Это все неправда».

Кажется, он даже не сказал «гебистские слухи». А речь шла о том, что с подачи КГБ ходили слухи, что супруга его держит под каблуком, заставляет делать заявления и принимать какие-то решения. Чуть ли не свои известные голодовки он объявил под ее давлением.

Мы с ним не были знакомы до этого, и конечно, я не понимал, зачем он меня просит не верить слухам. Даже не зная Сахарова лично, я понимал, что это не тот человек, которым можно управлять даже такому энергичному человеку, как Елена Георгиевна.

От этой встречи мне запомнился еще разговор АД с Борисом Альтшулером. Борис спросил АД, как тот относится к идее «неслучайного» происхождения жизни. И Андрей Дмитриевич ответил метафорой, которую я потом встречал неоднократно. Примерно, так: «Слишком мала вероятность («случайного» возникновения жизни). Примерно такая же, как если бы после вихря, пронесшегося над свалкой, перемешанные детали со свалки сложились в работающий самолет».

Разговор был на выходе, в прихожей, АД стоял, наклонив голову, говорил раздумчиво, слегка грассируя, и мне казалось, я вижу, как в его голове идет мыслительная работа.

Еще один мой приход на Чкалова состоялся вскоре после этого визита. Дело в том, что в начале 1987 года все ждали освобождения политзаключенных. В январе от отца еще были письма, а с февраля мы ничего от него не получали. Наши письма возвращались из лагеря (после Чистопольской тюрьмы он досиживал свой срок в лагере в Потьме, пос. Барашево). Конечно, я звонил время от времени и говорил то с Еленой Георгиевной, то с академиком, сообщая последние новости. В конце концов, когда я в какой-то раз позвонил Андрею Дмитриевичу и Елене Георгиевне, они предложили созвать пресс-конференцию, где я смог бы рассказать зарубежным корреспондентам о том, что от отца больше месяца нет никаких известий. Тут надо сказать, что «пропал» тогда не только отец, «пропали» тогда многие сидевшие политзеки. Потом уже выяснилось, что почти всех этапировали по месту ареста, и они сидели в местных тюрьмах КГБ, где с ними велась активная работа. От них требовали даже не покаяния (эти предложения бывали и раньше), а простой просьбы о помиловании. И, понятно, что большинство политзеков не понимали, с какой это стати они должны просить о помиловании, не будучи вообще виноватыми. Свидания им при этом не давали, ни писем, ни передач не принимали и родственникам не давали никаких сведений о местонахождении. И все родственники политзеков, естественно, шли и звонили к Елене Георгиевне и Андрею Дмитриевичу. Это было нескончаемый поток звонков и визитов.

И они, Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна, действительно, созвали пресс-конференцию, а это значит, сами обзвонили полтора десятка номеров и поговорили с полутора десятками людей. И позвали всех к себе домой. И вот, я сидел в квартире академика, перед, примерно, десятью-пятнадцатью корреспондентами, и как мог доходчиво рассказывал им об отце и последних известиях. Материал этот пошел, в чем я смог убедиться через много лет, увидев в интернете старые архивные новости разных европейских и американских изданий.

Когда отца выпустили в марте 1987 года, он вскоре приехал в Москву, и, как и все вернувшиеся, пошел к академику и Елене Георгиевне.

Еще один визит был связан с тем, что квартира на Чкалова стала как бы местом, куда зарубежные друзья и доброжелатели привозили и посылали какие-то лекарства, вещи, бывшие в то время в СССР в большом дефиците, а Елена Георгиевна их распределяла по нуждающимся. Вот как-то она позвонила нам домой и попросила приехать. Выяснилось, что какие-то очередные зарубежные визитеры привезли складную инвалидную коляску. Разумнее всего было, казалось, отдать ее Юрию Киселеву – самому известному в Москве инвалиду и борцу за права инвалидов[186]186
  Юрий Иванович Киселев (1932–1995), потеряв в 16 лет обе ноги, всю жизнь потрясал окружающих энергией и мужеством. По сути, он стал правозащитником еще до того, как сформировалось правозащитное движение. В 1956 году Юрий Иванович организовал демонстрацию инвалидов-колясочников у здания ЦК КПСС. В семидесятые годы он был в центре диссидентской активности, в частности, под эгидой Московской Хельсинкской группы организовал в 1978 г. Инициативную группу защиты прав инвалидов (см. Предметный указатель). Благодаря той информации, которую группа передавала за рубеж, еще в советское время были закрыты страшные «инвалидные» зоны. Власти «обращали внимание» на Киселева: обыски, избиения «неизвестными», проколотые шины инвалидного «Запорожца». А в 1981 году «в результате случайного пожара» сгорела «Киселевка», его гостеприимный дом в Коктебеле. – Сост.


[Закрыть]. Вот мне и вручили пять рублей на такси с просьбой отвезти ее Юре. Коляску я привез. Юра, человек яркий, талантливый живописец и иконописец, был немного раздражен. Как инвалиду, который живет в обычной хрущевке, на этой коляске выбраться из дома?! Ведь даже лифта нет! Так что хорошая складная коляска – только для дома, а дома она ему не нужна, он передвигается на руках и на тележке. Но он все равно пристроит ее кому-нибудь, кому она будет полезна.

Юрий Киселев

Последний раз я видел А.Д. Сахарова в церкви на панихиде по Софье Васильевне Каллистратовой <08.12.1989>.

После смерти академика я видел Елену Георгиевну, кажется, только уже случайно. Вокруг там было много народу, какую-то помощь было кому оказать. А я тогда впервые в жизни стал заниматься своим делом, учительствовал, затем поступил в аспирантуру и большую часть времени проводил в Тарту, в своем университете.

Вот и все, что память сохранила. Это немного, и я сильно сомневался, нужно ли все мои воспоминания вставлять в книгу о Елене Георгиевне. Но в самый последний момент я вдруг вспомнил, что была еще одна, последняя, встреча с Еленой Георгиевной, правда, заочная, но зато очень эмоциональная.

Дело в том, что после увольнения Юрия Самодурова с поста директора музея Сахарова во время ведшегося против него судебного процесса я написал достаточно резкое послание в адрес Совета музея и оставил его на сайте музея. А дело это было уже после отъезда Елены Георгиевны в Америку, из-за болезней, инфарктов. И вот я получаю от Елены Георгиевны электронное письмо – без прямого текста, с вложенной в письмо ее перепиской с одним из членов Правления фонда Сахарова. Корреспондент Елены Георгиевны очень эмоционально писал, среди прочего, что Алтунян несправедливо возмутился увольнением, а Елена Георгиевна отвечала ему, что Саша, то есть я, выражает мнение людей, наблюдающих за ситуацией со стороны, что я просто не разобрался, в частности, потому, что Совет и она сама не объяснили свою позицию. Но упрекала и меня в том, что, зная ее и некоторых членов Совета, я не стал разбираться, а высказал свое возмущение публично. С тем, видимо, она и переслала, чтобы разъяснить, как она видит ситуацию, хотя бы в самых общих чертах.

К сожалению, больше мы не пересекались, ни очно, ни заочно.

Борис Альтшулер

Физик-теоретик, правозащитник, старший научный сотрудник Отделения теоретической физики Физического института им. П.Н. Лебедева РАН, куда был принят на работу в 1987 г. по настоянию А.Д. Сахарова после его возвращения из ссылки. Руководитель НКО «Право ребенка» (с 1996 г.). Автор статей и эссе: «О Сахарове» («Сахаровкий сборник», 1981), «Ноу-хау» (в книге [9]), «Способность считать до двух» (2002), «Андрей Сахаров как физик во всех сферах своей деятельности» (2009), «Не до ордена» («Классное руководство и воспитание школьников», № 1, 2011), «Научное и общественное наследие Сахарова сегодня» (УФН, т. 182, № 2, 2012), «К 95-летию Андрея Дмитриевича Сахарова» («Троицкий вариант», май, 2016) и др.

Два урока: о человечности и о пользе «сотрясения воздуха»

Мой отец Л.В. Альтшулер знал Андрея Дмитриевича Сахарова, дружил с ним с момента перехода А.Д. в 1950 г. из московского ФИАНа на работу на «объекте» – в ядерный центр «Арзамас-16» в г. Сарове. Но я с А.Д. там не пересекался, после окончания школы в 1956 г. я из Сарова уехал, а познакомился с ним в 1968 г., когда он согласился оппонировать мою диссертацию по общей теории относительности. А мое знакомство с Еленой Георгиевной произошло в 1972 г. после того, как А.Д. переехал к ней на ул. Чкалова (ныне Земляной Вал) в знаменитую квартиру 68, которая, можно сказать, сама является героем этой книги – см. стр. 75–82.

Б.Л. Альтшулер у себя дома, 2000-е.

Мой первый визит в кв. 68, в январе 1972 г., был связан с тем, что я принес показать машинописный экземпляр нашего совместного с Павлом Василевским (мой товарищ по учебе в МГУ в 1956–1962 гг.) самиздатского труда «Распределение национального дохода СССР. Военно-промышленный комплекс СССР: явление, небывалое в мировой истории» (под псевдонимами, в лагерь нам почему-то не хотелось, Павел в 1973 году эмигрировал, а время моих открытых заявлений пришло позже). Пользуясь исключительно открытой советской статистикой, мы показали, что доля военной индустрии в национальном доходе СССР составляет 40–50 %, то есть военные расходы съедают до 80 % бюджета страны, что, конечно, спрятано под разными невинными статьями расходов. И пришли к выводу, что это не может не влиять на политику, что, кроме официально провозглашенной власти КПСС, в СССР существует тайная власть «генералов» военной индустрии, с которой власть партийная не может не считаться[187]187
  См. «Эволюция взглядов Сахарова на глобальные угрозы советского Военно-промышленного комплекса: от «Размышлений о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968 г.) до книги «О стране и мире» (1975 г.)», в сборнике [14], cтр. 145–173; «Независимая газета», 22 мая 1968. – Б.А.


[Закрыть]. Сахарову наша работа понравилась, хотя, очевидно, что для него наши изыскания не были новостью, так как он в течение двух десятилетий работал в этой системе, находился, так сказать, вблизи ее вершины, знал и видел все это изнутри и не имел тут никаких иллюзий.

Потом было много визитов по тому же адресу. В один из них, весной 1972 года, я подписал два обращения против смертной казни и за амнистию политзаключенным, инициаторами которых были А.Д. Сахаров и Е.Г. Боннэр. А когда обращения были преданы гласности, я своей подписи там не увидел. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна объяснили, что вычеркнули меня, поскольку эти же обращения подписал мой отец, и они решили, что на одну семью двух подписантов многовато – дело все-таки рискованное. Помню, что я тогда немного обиделся, что со мной 33-х летним обошлись, как с маленьким. Но по-человечески их вполне понял.

Урок 1. Я сказал об этом пустячном эпизоде 1972 года, поскольку в нем – отражение действительно глубокой этической проблемы: как совместить упорство и принципиальность в отстаивании своих убеждений с угрозами для близких, сопряженными с этим отстаиванием?

Эд и Джилл Клайн, Борис Альтшулер, Андрей Сахаров и Елена Боннэр, Москва, февраль 1987 г., в квартире на Чкалова.

Простого ответа тут нет и быть не может. Но нормальный человек (нормальный – это значит НЕ герой романа Достоевского «Бесы») не может об этом не думать. А Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна были совершенно нормальными людьми. В поздравлении Елене Георгиевне к ее 85-летию (см. ниже первое приложение к этой заметке) я цитирую их ответы на просьбу журналиста разъяснить понятие «активная нравственность» – А.Д. ответил прозой[188]188
  Сахаров тоже мог говорить стихами. Вскоре после возвращения в декабре 1986 года из горьковской ссылки некий журналист спросил его, когда ему вернут правительственные награды, на что Андрей Дмитриевич ответил строкой погибшего на фронте поэта Михаила Кульчицкого: «Не до ордена – была бы Родина с ежедневными Бородино». – Б.А.


[Закрыть], а Е.Г. стихами Кайсына Кулиева: да, во-первых, это забота о ближних.

Ну как же быть с упорством и принципиальностью? Сахаров столкнулся с этой чудовищной дилеммой особенно остро. Поскольку сам он, будучи причислен, хотя и неформально, к высшей советской элите, обладал определенным иммунитетом, то заложниками его высказываний и заявлений стали Е.Г., ее дети и внуки. «Мы не знаем, что с вами хотят сделать. Но вам необходимо срочно выписаться, как сумеете, под каким угодно предлогом!», – сказали Е.Г. конфиденциально в московской глазной больнице, куда она легла на операцию (июль 1974 г.). «Имей в виду, если твой тесть не прекратит свою так называемую деятельность, ты и твой сын будете валяться где-нибудь на помойке!», – угроза уличного неизвестного Ефрему Янкелевичу и годовалому Моте (декабрь 1974 г.), и.т.п. (см. [3], главы 17, 18). Это были не шутки.

Всё это хорошо известно, а вспомнил я это здесь, потому что до сих пор не могу понять того осуждения, которое вызывали голодовки Сахарова в защиту близких: «Как может такой великий человек рисковать жизнью из-за какой-то девчонки» (по поводу 17-дневной голодовки А.Д, Сахарова и Е.Г. Боннэр в конце 1981 года с требованием отпустить в США Лизу Алексееву). Вот так! «Слеза ребенка», опять вспомним Достоевского, забыта, а идеология, некие любимые установки, пусть и самые замечательные, оказываются важнее беды конкретного человека. Так что приведенные выше этические рассуждения о приоритете заботы о ближних только в теории кажутся самоочевидным общим местом. А на практике, в реальной жизни оказываются совсем не очевидны для многих и многих.

По сути, вся общественная деятельность Андрея Дмитриевича Сахарова и Елены Георгиевны Боннэр – это урок такой нравственной «неочевидной очевидности».

Ефрем Янкелевич, Андрей Сахаров, Моррис Припстейн, Елена Боннэр в доме Морриса и Флоренс Припстейнов, Сан-Франциско, 12 августа 1989 г.

«Защита прав человека – не идеология, а насущная необходимость», – мудро заметила Руфь Григорьевна Боннэр во время одной из дискуссий на эти темы в кв. 68. Интересно, что западные коллеги, выступавшие в защиту Сахарова и других советских ученых, достаточно четко делились на тех, кто понимал простые человеческие мотивы голодовок Сахарова, их нравственную «насущную необходимость», и тех, кто не мог это осознать, мысля «более крупными» – идеологическими, политическими категориями. Назову некоторых ученых из числа тех, кто понимал: это в США Джоэль Лебовиц (Joel Lebowitz) и его коллеги из американского Комитета озабоченных ученых (Committee of Concerned Scientists) и Моррис (Мойше) Припстейн (Morris (Moishe) Pripstein) и его соратники из Комитета SOS («Sakharov, Orlov, Scharansky»), это во Франции Луи Мишель (Louis Michel) и Жан-Клод Пекар (Jean-Claude Pecker), в Израиле Гарри Липкин (Harry Lipkin) из института Вейцмана в Реховоте, в Норвегии физик Кристоффер Йоттеруд (Kristoffer Gjotterud).

Ирина Браиловская (жена ученого-отказника), Джоэль Лейбовиц, Елена Боннэр. На Чкалова, начало 80-х.

С Кристоффером Йоттерудом связан один удивительный эпизод, которым не могу не поделиться в этих воспоминаниях. Он принимал нас – меня с женой Ларисой Миллер и детьми – в Норвегии во время нашего первого визита за рубеж в самом начале перестройки в июне 1989 года. И надо же такому случиться, что именно в эти дни Осло посетили А.Д. Сахаров и Е.Г. Боннэр. Для Андрея Дмитриевича это был первый в жизни визит в Норвегию, а для Елены Георгиевны – второй, через 14 лет после того, как она в декабре 1975 года получала здесь Нобелевскую премию Сахарова. Это был очень теплый прием. Помню выступления А.Д. и Е.Г. – в основном на острые кровоточащие темы текущего дня в СССР. А на банкете они сидели напротив замечательной Аасе Лионес (Aase Lionaes), бывшей в 1975 году Председателем Нобелевского комитета парламента Норвегии. И Андрей Дмитриевич, поднимая тост в ее часть, сказал к восхищению присутствующих, что Аасе напоминает ему его бабушку. Хотя, конечно, понять, насколько это высокая оценка, можно только зная, каким человеком была Мария Петровна Домуховская-Сахарова. «Когда-то Андрей Дмитриевич, прочтя еще в рукописи мою книгу «Дочки-матери», сказал: «Ты от бабушки родилась», и я ему ответила: «Ты тоже»». (Елена Боннэр, в книге «Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова».

Урок 2. И еще один нетривиальный урок общественной деятельности Сахарова, Боннэр и других советских правозащитников состоит в том, что эта деятельность была успешной. Успешной в ситуациях, казалось бы, совершенно безнадежных, когда каждый такой успех воспринимался как чудо. Одно из своих выступлений о Сахарове я так и назвал «Научный метод производства чудес»[189]189
  «Вопросы истории естествознания и техники», № 3, 1993. – Б.А.


[Закрыть].

Сколько раз приходилось слышать, что Сахаров сражается с ветряными мельницами, что он занимается ерундой, нелепо рискуя и собой, и окружающими, и т. п. Да, в искусственно созданной ситуации невозможности получения Еленой Георгиевной медицинской помощи в СССР Сахаров требует, чтобы ее выпустили для лечения за рубеж. Безумие? Конечно, безумие – в рамках советских понятий. Но ведь добился! Это 1974–1975 годы. Аналогичное чудо в декабре 1981 года, когда своей победой в смертной голодовке А.Д. и Е.Г. сломали все советские стереотипы (случилось это чудо, по всей видимости, поличному распоряжению Л.И. Брежнева, уже очень больного, в значительной мере отключенного от этого мира, – см. статью академика А.Б. Мигдала в книге [9]; но ведь надо было так заострить вопрос, чтобы информация до Брежнева дошла, и чтобы он захотел помочь). И, конечно, чудо, что Елене Георгиевне – ссыльной «зверюге в юбке», как ее величали на заседании Политбюро ЦК КПСС 29 августа 1985 г., на том же заседании по предложению М.С. Горбачева разрешили перерыв в ссылке и выезд в США для проведения операции на сердце. Сахаров добился этого двумя длительными мучительными голодовками в 1984 и 1985 гг. И победил!

Каждая победа Сахарова, и в целом правозащитного движения, в спасении конкретных людей что-то, хотя бы немного, сдвигала на самой вершине пирамиды власти в СССР, сдвигала в сторону будущих преобразований. Механизм этих чудес достаточно универсален – надо достучаться до самых верхов так, чтобы они сочли за благо менять стандартный ход событий. А достучаться до них можно было только «из космоса», то есть через лидеров других стран и через значимое для советской верхушки зарубежное общественное мнение.

Так в 1970 г. спасли двух участников «самолетного дела», приговоренных к высшей мере. Или, к примеру, один из основателей Московской Хельсинкской группы Анатолий Щаранский не был расстрелян, хотя прокурор этого требовал, потому что удалось создать мировое политическое цунами в защиту Орлова, Гинзбурга и Щаранского, удалось подключить даже коммунистов Франции, столь значимых для советских партийных идеологов. Я тогда тоже внес свои пять копеек – написал заявление «Еврокоммунизм и права человека», передавали его по «вражеским голосам». Но тогда многие работали в этом направлении. Это 1978 год.

Да и автор этой заметки не был арестован в начале 1980-х только благодаря огромной кампании, инициированной моими в прошлом московскими, потом зарубежными ближайшими друзьями, а также «Комитетом озабоченных ученых» (который обратился к 600 американским коллегам с призывом писать советским верхам «в защиту»), Комитетом SOS (Сахаров, Орлов, Щаранский); и спасибо сенатору от штата Айова Чаку Грассли, который направил в 1983 г. Председателю КГБ СССР такую телеграмму: «Уважаемый господин Чебриков, я слышал, что у вас преследуют физика Бориса Альтшулера. Прошу Вас принять к сведению, что в моем штате производится 80 % той сои, которую СССР закупает в США»[190]190
  Chuck Grassley – ныне Председатель Юридического комитета Сената США, один из инициаторов нового – 2017 года пакета санкций в отношении российских коррупционеров. – Б.А.


[Закрыть].

А. Щаранский, А. Сахаров, Е. Боннэр, на Чкалова, 1976 г.

Или еще один наглядный пример – чудо освобождения из психбольницы барда Петра Старчика, принудительно госпитализированного 15 сентября 1976 г. за домашние концерты, на которых он, среди прочего, пел и такое (слова народные): «Жестокий закон для народа создали // Настроили тюрем, кругом лагеря, // И тысячи тысяч этапам гнали // Туда, где в безмолвии стынет земля…», – и далее то, что так уместно процитировать сегодня в год столетия Великого Октября: «И кто испытал эти страшные муки, // Тот проклял Октябрь и Советскую власть…». Или «Владимирскую прогулочную» Вити Некипелова[191]191
  Некипелов Виктор Александрович (1928–1989), поэт, публицист, правозащитник. – Сост.


[Закрыть] – о прогулочной клетке во Владимирской тюрьме, где звучит: «Даже и небо решеткою ржавою красный паук затянул». Или «Ах, не додержали, не добили…» на слова Юлия Даниэля: «Триста лет татары игом гнули // Только убедились – не согнешь. // Мы их в пятьдесят лет так согнули, // В триста лет потом не разогнешь». В общем его КГБ предупреждало, предупреждало, а потом забрало на бессрочное проживание в психбольнице. Ситуация, казалось бы, совершенно безнадежная. Но спасло коллективное обращение друзей к Президенту Франции Валери Жискар д’Эстену, главная мысль которого: посадили в психушку за исполнение песен в собственном доме. Петра после месяца мучительной «терапии» галоперидолом неожиданно переводят в легкое отделение, а 15 ноября того же года отпускают домой. КГБ получило тогда полный нокаут. Да и в нашей теперь уже 20-летней работе по защите прав детей в Новой России мы применяем те же методы – поэтому всегда удается выручать в тоже, казалось бы, безнадежных конкретных случаях. Правда, с системными реформами дело обстоит сложнее.

В гениальной песне «19 октября» Юлия Кима и Владимира Дашкевича говорится: «И спасти захочешь друга, да не выдумаешь, как…». Но вот выдумывали. И спасали. Итак, есть белый лист бумаги, на котором изображаются какие-то знаки, слова: письмо, заклинание. И совершенно невероятный от этого эффект. Вот создание таких общественно-политических «цунами» в защиту конкретных людей и было нашей непростой задачей, требующей творческого подхода и нетривиальных решений – при минимуме допустимых средств. Поскольку единственное оружие правозащиты – гласность, а насилие исключено принципиально. Как точно, перефразируя в активный залог известную парадигму Льва Толстого, определил правозащиту Леонард Терновский[192]192
  Терновский Леонард Борисович (1933–2006), врач, писатель, правозащитник. – Сост.


[Закрыть]: «Противление злу ненасилием».