Текст книги "Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна"

Людмила Вайль

Жена правозащитника и диссидента Бориса Вайля (1939–2010). Были вынуждены эмигрировать в 1977 году вместе с 10-летним сыном под угрозой третьего ареста Бориса.

Какой мы знали Елену Георгиевну Боннэр

С одной стороны, наши встречи можно пересчитать по пальцам, но с другой стороны мы звали ее Люся и были на «ты», т. е. можно сказать, что были друзьями…

Людмила Вайль, Кипр, 2018.

Можно тоже сказать, что она, вместе с Андреем Дмитриевичем, сыграла решающую роль в нашей жизни.

Тогда шла зима 1976-77 гг. Мы жили и работали в совхозе «Васильевский» Смоленской области. Боря медленно «загибался». В холодное время еще можно было жить, поскольку он работал кочегаром, обогревал дом, где размещались контора совхоза, детский сад, клуб и несколько жилых квартир. Эта работа нравилась ему – главным образом потому, что в это время он был сам себе хозяин.

Но по окончании отопительного сезона его зачисляли в слесари: он должен был, главным образом, ремонтировать сельхозмашины. И это было пыткой – он ненавидел эту работу и не умел ее делать. Когда ему говорили: «Принеси ключ на 17», он не знал, что это такое. Он брал и приносил первый попавшийся. Мужики с удовольствием издевались над ним…

Елена Боннэр (с ребенком на руках) и Ю. Шиханович (крайний справа) в ссылке у Бориса и Людмилы Вайль, с. Уват, Тюменская обл., 1971 г.

Накопив положенные выходные, Боря иногда вырывался в Москву. Жил у Шихановичей, но виделся со многими, в том числе и с Сахаровыми.

И вот в один из таких приездов они спросили его, почему нам не приходит мысль эмигрировать. «Вот сегодня провожают в Израиль такого-то (известный математик, не помню фамилию), – говорит Андрей Дмитриевич. – Езжайте на проводы и дайте ему ваши данные. Он отдаст их кому надо».

Для Бори эта мысль была совершенно новой. И тогда Люся сказала: «На вас мы уже поставили крест. Но ради Димки (наш 10-летний сын) – уезжайте!»

И мы уехали.

Наша первая встреча с Еленой Георгиевной произошла в Калуге, осенью 1970 года, когда судили Пименова и Борю. Собственно, это не было встречей – мы просто увидели ее в первый раз. Туманно помню, как она «рыкнула» на меня, когда я, не поняв ситуацию, предложила догнать на такси Андрея Дмитриевича, уже уехавшего и «нечаянно» увезшего важные бумаги (кажется, выступление Пименова на суде).

А летом следующего, 1971, года она и Юра Шиханович приехали к нам в ссылку, в поселок Уват Тюменской области. Есть фотография, где мы все стоим, прислонившись к стене нашего деревянного дома. Люся – с Димой на руках. Юра побыл у нас всего день-два, а Люся осталась – у нее была договоренность возвратиться в Москву вместе с писателями, совершающими плавание по Иртышу в рамках какого-то фестиваля.

Помню, она каждый день ходила на Иртыш купаться. Она хорошо плавала и однажды заплыла так далеко, что другие купающиеся начали опасаться, сможет ли она приплыть обратно. Один из купающихся, молодой парень, поплыл ее «спасать». Увидев, что она не тонет и совсем не устала, он начал (по пути к берегу) флиртовать с ней! В общем-то, это понятно: мы все помним, что она долго оставалась молодой и красивой…

Помню еще, мы были у них на даче. Должно быть, это было зимой 1976 года. Боря разговаривал с Андреем Дмитриевичем, а мы с Люсей варили на кухне суп с пореем. До этого я не знала этот овощ и училась у нее.

Вот и все, что вспомнилось. Остальные встречи были только при многолюдье (Сахаровский конгресс, например), где мы могли только переброситься несколькими словами.

Копенгаген. Ноябрь 2015

Евгений Врубель-Голубкин

Ученик Елены Боннэр из московского Медучилища № 2. Стал другом её семьи. Общался с Еленой Георгиевной много лет после окончания учебы.

Я учился у Елены Георгиевны с 1966 по 1968 годы. Я обучался на медбрата, она вела у нас детские болезни и заведовала практикой. Елена Георгиевна у нас официально заведовала самодеятельностью, которой руководила Мария Полицеймако. Так как под прикрытием самодеятельности можно было прогуливать и уроки, и практику, я быстро туда записался.

Евгений Врубель-Голубкин

Помимо спектаклей, Елена Георгиевна сделала там что-то вроде литературного клуба. Там можно было читать любые стихи, с одним условием – чтобы они где-нибудь когда-нибудь были опубликованы.

В самодеятельности ставились всякие забавные штуки вроде «Голого короля» Евгения Шварца. Спектакли пользовались успехом, мы собирали полные залы. Однажды Елена Георгиевна устроила поездку в Ленинград. Мы идем, она всё хорошо рассказывает о городе, вдруг у неё вырывается: вместо Великой октябрьской социалистической революции – октябрьский переворот…

Я был личностью довольно кричащей, партийные организаторы училища на меня донесли в КГБ. Елена Георгиевна меня прикрывала – и меня не выгнали.

Меня в Елене Георгиевне поражало великолепное знание и русской, и советской литературы – я потом только узнал, что у неё было и филологическое, и медицинское образование. Она очень любила военных поэтов. Когда умерла – не помню точно – жена Олеши или жена Багрицкого, мы вместе были в писательском доме в Лаврушинском переулке, она прямо над гробом читала какие-то стихи.

Полицеймако тогда работала в Театре на Таганке, который как раз здорово поднялся. Я не знаю, чем для неё это было больше – подработкой или она получала удовольствие от работы с нами. Она была руководителем кружка. Елена Георгиевна больше была представителем перед начальством.

Помню, был какой-то капустник, и там должны были читать знаменитое стихотворение Василия Федорова[200]200
  Федоров Василий Дмитриевич (1918–1984), поэт. – Сост.


[Закрыть]:

 
«Я не знаю сам, что делаю
Красота твоя – спроси её
Ослепили груди белые
До безумия красивые».
 

Наша партийная организация, которая была очень мощной, это запретила. Не помню, то ли репертуар всегда согласовывался, то ли кто-то трепанул. Поэтические чтения Елена Георгиевна организовывала сама.

От Елены Георгиевны я получил как-то раз и хорошую пощечину – я напился там, где этого не нужно было делать. По-моему, в день медика в доме медицинского работника на Герцена. У Елены Георгиевны было так: расправа на месте и всё прошло, никаких последствий.

Евгений с женой Тамарой в гостях у Е. Боннэр – своей учительницы по медучилищу № 2, 1990-е.

Через Елену Георгиевну я познакомился с её дочерью Таней, и знакомство завертелось практически на всю жизнь. Таня договорилась о своей свадьбе на нашей свадьбе.

Я стал вхож в их дом, мы близко сошлись с Руфью Григорьевной, я познакомился с Андреем Дмитриевичем. В качестве анекдота: помню, как Руфь Григорьевна лежала на своей кушетке, говорила о Елене Георгиевне и Андрее Дмитриевиче: «Куда они в политику лезут, они же в ней ни черта не понимают!» – это было почти перед нашим отъездом в Израиль, в 1974 году.

Руфь Григорьевна была центром дома. На своей кушетке на кухне, со своей беломориной в руках. Она была очень больным человеком, но как-то вокруг себя она всех собирала. Была очень спокойным, очень выдержанным человеком. Первое мое впечатление об Андрее Дмитриевиче было такое: я захожу, на кухне сидит – я не знал, кто он – что-то очень большое и очень доброе. Сахаров был крупным мужчиной.

За рукоделием у себя дома на Чкалова, конец 1990-х.

Когда Солженицыну в ноябре 1970 году дали Нобелевскую премию, мы с женой вскоре пошли на Хануку в синагогу. По дороге зашли в книжный магазин на Солянке. Там за копейки продавались портреты Шолохова, на которых сзади было отпечатано – лауреат Ленинской и Нобелевской премий. Я купил пачку портретов. У синагоги вся улица была полна народу, и я стал орать: «Кому нужен портрет лауреата Нобелевской премии?» Люди подходили, хватали, плевались и отходили. Так продолжалось, пока нас не арестовали. На Маросейке был выездной отдел милиции на еврейские праздники. Туда привели меня с женой и строго спросили: «Это вы распространяли портреты лауреата Нобелевской премии?» На что я с гордостью ответил, что я. Меня попросили дать – я дал. Была чисто гоголевская сцена, и они нас, естественно, послали. Оттуда мы пошли к Елене Георгиевне, эта история ей очень-очень понравилась. Эта история очень из тех времен.

Помню день рождения Андрея Дмитриевича в 1974 году. Было очень много народу, в том числе и Окуджава, и Галич. У Окуджавы была политика: на вечеринках я пью, на концертах – пою. У Галича – нет. Тогда он дал полуторачасовый концерт.

Елена Георгиевна была близка к Эдику Кузнецову, когда его посадили по «самолетному делу». Мы гуляли с ним и Еленой Георгиевной несколько раз до его посадки.

Позже она просила собрать ему передачку в тюрьму – этого не получилось. Елена Георгиевна хотела, чтобы мы с женой занялись его мамой, мы были у неё несколько раз.

Меня Елена Георгиевна познакомила со своими близкими питерскими подругами, тремя дамами – Натальей Викторовной Гессе, Зоей Моисеевной Задунайской и Региной Моисеевной Этингер. Помню, как-то привез им «Хронику текущих событий».

В 1974 году – я даже помню четкую дату – 11 февраля (в этот день выгнали Солженицына), я возвращаюсь домой и нахожу в почтовом ящике повестку в милицию. На тот момент я уже собирался уезжать в Израиль. Я иду в милицию, со мной беседует какой-то человек в гражданском – явно не милиционер. Потом он ещё назначил встречу – стали меня вербовать. Последняя встреча у нас была в пустом номере в гостинице «Москва», они уже хотели меня на что-то подписать. Со страха я послал их – куда обычно в России и посылают. Расписку о неразглашении я тоже отказался подписывать.

Это было 15 февраля, в день рождения Елены Георгиевны. Я и поехал прямо на её день рождения. В её маленькой квартирке было набито человек 50. На лестнице люди стоят, всё прослушивается. Я решаю: единственный способ, чтобы от меня отвязались – я говорю при всех: «Елена Георгиевна, я к вам из КГБ, меня вербовали».

На встречах с КГБ мне очень помогла политика Елены Георгиевны на литературных вечерах. Меня спрашивают:

– Вы Солженицына читали?

– Конечно.

– А что вы читали?

– «Один день Ивана Денисовича».

Он был опубликован.

О Елене Георгиевне и Андрее Дмитриевиче напрямую не спрашивали, интересовались их окружением. Я так много везде выступал, что попытка вербовки могла быть связана и с синагогой (тогда ребята уже голодали, чтобы уехать в Израиль), и с Сахаровым – сейчас можно предполагать всё, что угодно.

Моя жена пыталась узнать, почему ко мне КГБ привязалось. Жили мы тогда на Озерковской набережной. Весь наш дом – это врачи, учителя и сотрудники КГБ. Она подошла к нашему соседу Пете этажом выше – полковнику КГБ в отставке. Он говорит: «Ты знаешь наше домоуправление? Видела там вывеску «Ремонт квартир»? Поднимись на полэтажа выше, там будет дверь». Жена пошла туда, постучала в дверь. Встретил её человек в галстуке, она говорит:

– Что вы к моему мужу пристали?

– А ты что думаешь, если он уедет, тебе здесь хорошо будет?

Я прихожу домой, жена говорит: «Быстро уезжаем в Израиль».

Сначала наши документы на выезд в Израиль не хотел принимать районный ОВИР, так как их не подписывали родители жены. Вдруг нас вызывает центральный московский ОВИР, и нам очень быстро всё проставили. Может быть, тогда стали обкладывать Елену Георгиевну и Андрея Дмитриевича, а воевать со всякой мелочью вроде нас не хотели – от нас легче было избавиться. Но, может быть, я и не прав.

В 1973 году, помню, Елена Георгиевна как-то попросила меня купить все газеты, какие были в продаже. Во всех были материалы против Андрея Дмитриевича. Ситуация тогда уже была напряженной, мне кажется, Андрей Дмитриевич был очень подавлен.

Когда мы с женой получили разрешение выезжать в Израиль, денег выкупать визы у нас не было. На двоих нам нужна была какая-то бешеная сумма: вроде 1600 рублей. Вы представляете, какие это деньги по тем временам!

И вот, Елена Георгиевна отправляет нас вместе с [Андреем – прим.] Твердохлебовым к папаше Сильвы Залмансон. Тогда Сильву освободили. Я эту историю плохо знаю, но вроде бы она кричала Сахарову, что её «его гойские дела не интересуют».

Деньги нужны были нам буквально на один день. Сегодня я плачу за визу, а на следующий день получаю эти же деньги в голландском посольстве. Привезли нас к этому однорукому деятелю, и что мы от него слышим? Денег он нам не даст, но готов выгодно поменять доллары.

Из Италии, когда в 1975 г. делала операцию, Елена Георгиевна прислала нам свою фотографию. Когда Елена Георгиевна в 1990 году была в Израиле на открытии Садов Сахарова, я показывал ей Израиль, причем показывал «сверху вниз»: у неё были очень больные ноги, она не могла подниматься.

Елена Боннэр и ее дочь Таня (крайняя слева) с семьей Евгения Врубеля у Садов Сахарова вблизи Тель Авива.

Елена Георгиевна решила пригласить своих близких друзей в отель «Кинг Давид», где она останавливалась в Иерусалиме, но все стали кричать, что не хотят туда – там всё официально и жутко дорого. Мы повели Елену Георгиевну за её счет в маленькое кафе на еврейский рынок. Там ещё сохранились ресторанчики, где готовят на керосинках, причем очень вкусно. Был очень интересный вечер, там был Щаранский, Эдуард Кузнецов, Володя Гершович, ее дочь Таня со своим другом и я с женой.

Мы сидели в Тель-Авиве на Площади Габима, в каком-то кафе с Еленой Георгиевной. Вдруг к Елене Георгиевне подходит маленькая девочка и на хорошем иврите спрашивает: «Скажи, ты Ида Нудель?» Это активистка еврейского движения из СССР, её долго не отпускали в Израиль, везде были её портреты.

В Яффе ей очень не понравились рестораны со скатертями и свечами. Я возил её по религиозным местам. Мы были в монастыре кармелиток – где происходила Нагорная проповедь. Были в музее Яд ва-Шем. Там проходила экскурсия для председателя парламента Казахстана. Он подошел к Елене Георгиевне, напомнил, что он с ней раньше виделся. Елена Георгиевна хорошо знала Назарбаева, помогала писать ему речь на съезде народных депутатов СССР. В это время ко мне подошла жена этого спикера казахского парламента: она не знала, кто такая Боннэр – я ей объяснил.

По-моему, мы были в монастыре кармелиток – там, где была Нагорная проповедь – это начало 90-х, тогда только начались массовые экскурсии в Израиль. К Елене Георгиевне подходили русские туристы, просили поцеловать её руку.

Мы были на Голанских высотах, я показывал ей Кунейтру. Объяснил: отдали её сирийцам, а за 20 лет там ничего не построено. Сказал это и забыл. А через два дня Елена Георгиевна выступала и говорит: «Вот недавно я видела Кунейтру: зачем же было её отдавать, если там ничего не делается?»

Светлана Ганнушкина

Председатель общественной благотворительной организации помощи беженцам и вынужденным переселенцам Комитет «Гражданское содействие», член Совета и руководитель Сети «Миграция и Право» правозащитного центра «Мемориал», математик по образованию (мехмат МГУ).

Думаю, что впервые я увидела Елену Георгиевну на заседании Международной Хельсинкской федерации (МХФ) в Москве 3 июня 1990 г., на одном из многих собраний перестроечного времени, где обсуждалось будущее страны в условиях нарождающейся демократии. Помню, что там выступала Галина Васильевна Старовойтова[201]201
  Г.В. Старовойтова (1946–1998), российский политический, государственный и общественный деятель, убита в Санкт-Петербурге 20 ноября 1998 г. – Сост.


[Закрыть]. Со Старовойтовой я была знакома с 1988 года, когда она и Игорь Крупник создали «Секцию национально-политических отношений» при Советской социологической ассоциации. Меня Крупник пригласил стать одним из учредителей этой, уже официально зарегистрированной, неправительственной организации. Я пригласила Галину Васильевну выступить в Историко-архивном институте, где я работала с 1970 года. Она назвала свою тему – «О межнациональных отношениях в контексте перестройки». (Такие встречи я устраивала для студентов (и не только) с советских времен. Частым гостем бывал у нас Евгений Борисович Пастернак, рассказывавший о судьбах поэтов, так сказать, в контексте жизни страны.)

Светлана Ганнушкина в Сахаровском Центре, 2000-е.

Это было в разгар армяно-азербайджанского конфликта, и Старовойтова решительно выступала на армянской стороне. В январе 1989 года я поехала в Баку, чтобы понять, как относится к конфликту интеллигенция Азербайджана. Эта поездка оказала большое влияние на мое отношение к карабахскому и всем последующим конфликтам: в Азербайджане я впервые увидела беженцев и поняла, что страдания есть с обеих сторон.

На собрании МХФ Галина Васильевна высказала мнение, что демократические ценности и права человека, только на которых может быть основан новый общественный договор, нельзя называть общечеловеческими, и мы на самом деле имеем в виду ценности христианской духовной традиции. В то же время, догматика ислама и также и иудаизма, в меньшей мере готовят своих приверженцев к демократии. Мне такая позиция представлялась неверной и, более того, в наших условиях многоконфессиональной страны опасной, о чем я и сказала, довольно резко выступив с места. (Эта наша дискуссия продолжилась на страницах журнала «Страна и мир» № 4, 1990 г.) Неожиданно зал и подиум затихли: сверху по лестнице расположенного амфитеатром зала спускалась высокая длинноногая немолодая женщина в легком летнем платье. Уверенным, почти военным шагом она спустилась вниз через зал и сразу направилась к трибуне. Это была Елена Георгиевна Боннэр. Кажется, она только что пришла на собрание и мало что слышала из предыдущих выступлений. Однако создавалось впечатление, что это ей и не было нужно. Из ее слов следовало, что все мы тут занимаемся чепухой, а говорить надо совсем о другом. Низкий голос, прямая осанка и интонации, не допускающие возражений. Сидящим в зале отдавалась роль слушателей, дискуссия не предполагалась.

Помню Елену Георгиевну в 1991 году на трибуне во время митинга после окончания истории с ГКЧП. Её выступление было самым ярким. Пламенная речь человека, причастного к тому, что победила свобода. Легкие наполнялись свежим воздухом, звучала уверенность, что теперь мы не допустим возврата к прошлому, что народом окончательно сделан демократический выбор. Там на площади во время ее выступления меня охватило чувство, которое вспомнилось мне из самых ранних детских воспоминаний – конца войны. Было ощущение, что теперь всё будет хорошо, это настроение было всеобщим – даже дети его чувствовали.

Тогда на заседании МХФ, как и потом еще много раз, Елена Георгиевна говорила о Карабахе. Особенно мне запомнилось одно ее выступление, кажется, в клубе МГУ на Никитской. Она обращалась к молодежи с напоминанием о том, что армяне и русские всегда были братьями, и молодым русским ребятам неплохо было бы помочь своим армянским братьям защищать их землю. Было понятно, что происходящие события для Елены Боннэр не просто межэтнический конфликт, что эту трагедию она воспринимает очень лично и ждет проявления героизма, свойственного ее собственной натуре. В тот момент я подумала, что, к счастью, едва ли есть много молодых людей, готовых откликнуться на этот искренний призыв. Политика центральной власти, подливавшей масла в огонь столкновений то с одной, то с другой стороны, как мне казалось, может только усугубиться притоком добровольцев.

Хотя я постоянно работала в миротворческой группе в зоне Карабахского конфликта, не реже трех раз в год бывала в Азербайджане, Карабахе и Армении, у меня никогда не возникало желания поговорить о наших делах с Еленой Георгиевной. Мне казалось, что ей совсем не интересно, что кто бы то ни было, тем более я, думает и делает в попытках примирить стороны и помочь освобождению пленных.

Однако однажды в Варшаве на Международной конференции по правам человека в 1997 году я поняла, как ей нужна поддержка и одобрение людей вокруг нее. Елена Георгиевна взяла себе тему выступления на секционном заседании – положение в Нагорном Карабахе. Она говорила о том, что Сталин перекроил карту административного деления страны и произвольно отнес к Азербайджану Нагорный Карабах, хотя он населен армянами, что это имело последствием кровавый конфликт и полное изгнание армян[202]202
  Это оговорка: полное изгнание армян произошло в Нахичевани, присоединенной к Азербайджану также в 1921 г., тогда как в Карабахе оставалось армянское население, подвергавшееся дискриминации. – Сост.


[Закрыть]. Короткое выступление на секции, после которого можно было задавать вопросы. И я спросила: «Елена Георгиевна, вы не ошиблись? Может быть, вы имели в виду, что в Карабахе сейчас не осталось азербайджанцев?»

Елена Георгиевна растерялась, она сказала: «Я имела в виду 1990 год». Но, конечно, это уже был 1997 год, и уже много чего произошло с тех пор: армянская сторона не только установила свою власть в Нагорном Карабахе, но и заняла немалую часть других районов Азербайджана, которые азербайджанскому населению пришлось покинуть.

Дискуссия быстро превратилась в свару. Кто-то из азербайджанцев заявил о том, что в Баку живут тысячи армян: как потом он же признался, речь шла о женах азербайджанцев, которые вынуждены защищать свою семью от постоянной угрозы насилия. Сергей Адамович Ковалев сказал этому азербайджанцу всё, что думает об этом, и спросил, кто защищает в Баку семьи, где муж армянин. Как обычно, ничего хорошего из этого не вышло.

В перерыве в коридоре, Елена Георгиевна остановила меня и спросила: «Света, вы что же, полностью отрицаете право наций на самоопределение?» Какая-то наивно детская интонация прозвучала в ее голосе. Я не отрицала. И мы очень дружески поговорили о том, что происходило тогда в Нагорном Карабахе, хотя эта тема нами обеими воспринималась очень эмоционально.

Е.Г. Боннэр, 1991 г. Фото А. Шерстенникова.

С тех пор я постоянно испытывала к ней, кроме чувства восхищения, огромную нежность. Хочется надеяться, что это каким-то образом она ощущала. Много раз в словах Елены Георгиевны я находила себе поддержку и была ей за это благодарна.

Когда ее дочь Таня Янкелевич, с которой мы познакомились на той самой конференции в Варшаве, увезла Елену Георгиевну в Бостон, мы постоянно переписывались по электронной почте. Обычно это были ее письма в общей рассылке по важным проблемам нашей жизни, о которой она, конечно, знала не меньше, чем любой из нас. Наши позиции часто совпадали, а ее тексты, предназначенные для публикации, всегда были наполнены удивительной энергией и страстью.

Но иногда я получала личные письма, они касались моей работы с беженцами и мигрантами. Она писала мне, что я очень точно выбрала группу, нуждающуюся в помощи. Это было очень большой поддержкой для меня, потому что проблемы миграции воспринимаются далеко не однозначно и в нашем правозащитном кругу.

Я представляю себе, как тяжелы ей были пертурбации вокруг смены руководства центра Сахарова, особенно потому, что ей приходилось вникать во все происходящее издалека. Но и находясь в Бостоне, она нашла свою позицию, свое место в этом обсуждении, и повела себя очень определенно – после того, как выслушала все стороны и все объяснения. Для всех нас, участвовавших в этом, принять решение о смене многолетнего и преданного директора Центра Юрия Самодурова было очень нелегко. Вопрос о том, ради чего можно нанести тяжелую травму дорогому близкому человеку, остается для меня без ответа. От Елены Георгиевны это потребовало настоящего мужества.

В последних текстах и письмах Елены Георгиевны ощущается отчаяние, она подписала обращение оппозиции к гражданам России «Путин должен уйти», но понимала, разумеется, что не он уйдет, и надежды 1991 года не оправдаются.

В последний раз мы встретились с Еленой Георгиевной в Бостоне, куда меня на конференцию пригласила Таня, она же отвезла меня в дом к маме. Мы говорили о ситуации в России и сходились в невеселых оценках перспектив.

Когда не стало Андрея Дмитриевича, все ощутили, какой заряд нравственности утратило наше общество. С уходом Елены Георгиевны Боннэр мы потеряли еще один голос, по которому можно было сверять позиции.

Дополнение

Одно личное воспоминание об Андрее Дмитриевиче у меня есть.

Случайно еще до того, как я увидела его на Московской трибуне, мы столкнулись где-то в районе Курского вокзала.

Я поздоровалась, чем ввергла его в некоторое душевное смятение. Он поклонился, но на его лице был вопрос: может быть, я обязан знать эту женщину и забыл? Я сказала: не волнуйтесь – мы не знакомы.

Он еще рез повторил приветствие, и мы разошлись.

Как это отличалось от поведения Афанасьева[203]203
  Афанасьев Юрий Николаевич (1935–2015), ректор и затем президент РГГУ в 1991–2006 гг. – Сост.


[Закрыть], который не отвечал на приветствие в коридорах РГГУ, не узнавая преподавателей, хотя он должен бы был догадываться, что «некоторые» пережили уже четырех ректоров и в эти коридоры забрели неслучайно.

Мне вспомнился тот понедельник 11 декабря 1989 г., когда Андрей Дмитриевич предложил провести всеобщую двухчасовую забастовку, которая пришлась прямо на мою лекцию.

Моя предыдущая лекция приходилась на пятницу. Ко мне подошел мой очень юный студент Илья Якубович и говорит: «Св. Ал., объявите, чтобы народ не приходил в понедельник: Сахаров объявил забастовку на ваше время». Я сказала ребятам: «Вы приходите, а там посмотрим».

Они пришли и час слушали лекцию, в ожидании времени забастовки.

Когда оно наступило, я пустила по рядам лист на подписание: «Мы, студенты и преподаватели факультета информатики РГГУ, присоединяемся к требованию Андрея Дмитриевича Сахарова об отмене ст. 6 Конституции СССР[204]204
  Статья 6-я Конституции СССР 1977 года гласила: «Руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций является Коммунистическая партия Советского Союза. КПСС существует для народа и служит народу». 11 декабря 1989 г., за несколько дней до своей кончины, А.Д. Сахаров инициировал всесоюзную 2-часовую забастовку с требованием отмены статьи 6. 14 марта 1990 г. по инициативе М.С. Горбачева был принят закон «Об учреждении поста Президента СССР и внесении изменений и дополнений в Конституцию СССР», который устранил положение Конституции о руководящей роли КПСС. – Сост.


[Закрыть]. В связи с этим мы участвуем в объявленной им двухчасовой забастовке. При этом мы остаемся в аудиториях и занимаемся не по обязанности, а из искренней любви к науке». Далее 60 подписей, начиная с моей.

В перерыве мы подписали этот текст еще и у других студентов и преподавателей. Подписал и бывший парторг со словами: «Вот коммуняки-то обозлятся!» и в ответ на мое удивление с радостной гордостью: «А я уже месяц, как партбилет сдал!»

Я хотела отправить Илью, чтобы он послал фототелеграмму в Съезд, потому что он был самым лучшим математиком на курсе и мог пропустить занятие.

Но он отказался и смущенно сказал, что никогда не отправлял телеграмм и не умеет это делать. «Вот и научитесь» – сказала я. Но пришлось с ним отправить более опытного человека. Настроение было немного озорное, и было чувство единения.

А в следующую пятницу на моей же лекции 15 декабря я рассказала студентам о трагическом событии[205]205
  А.Д. Сахаров скончался вечером 14 декабря 1989 г.


[Закрыть], и был объявлен траур, мы вывесили тексты и фотографии из газет, посвященные Сахарову.

Я тогда сказала ребятам: «Мы потеряли огромный нравственный потенциал, уровень которого никто не будет в состоянии поддержать даже совместными усилиями».

А потом мы вместе ехали в Лужники на траурный митинг.

Мне было страшно, мучило чувство невосполнимости утраты и неизбежности нашего общего падения.

Чего бы могло не случиться, если бы Сахаров был жив.

Не было бы борьбы интеллигенции на одной стороне межнациональных конфликтов. Легче было бы доказать, что раздел проходит не по этническому различию, а перпендикулярно: преследуемые группы, беженцы, жертвы военных действий с одной стороны и с другой те, кто видит в конфликте возможность образования рабочих мест для президентов.

Молодые демократы не отвернулись бы от народа, от нужд тех групп, которые особенно нуждаются в защите, от человека из плоти и крови. Демократия не была бы развенчана в глазах народа. Возможно, не произошла бы метаморфоза (или снятие маски) Ельцина, и мы не получили бы Путина на долгие годы.

В прогрессивном высшем учебном заведении РГГУ не произошла бы смена приоритетов от открытости и творчества, как обучающих, так и обучаемых, на зарабатывание денег, которые тратились без отчета перед коллективом, и взятки. То, чего удалось добиться в конце 80-х – начале 90-х, было во многом уничтожено.

Конечно, это только предположения. История не имеет сослагательного наклонения, но роль личности, особенно такой личности, и влияние ее на всех нас велики.