Текст книги "Остров"

6

А в январе утонули ее сыновья.

Сообщалось об этом в письме с синим казенным штампом на месте обратного адреса, и Дуся-почтальонша, разглядывая конверт, крутила его и так и эдак, раздумывая, что может быть в этом письме, и не лучше ли сначала вскрыть его и прочесть – помнили еще на селе, как в сорок четвертом упала замертво Аксинья Федоровна Богданова при одном только виде конверта с похоронкой. И Дуся решила вскрыть конверт. Прочла, охнула – и опрометью кинулась к бабке Василенчихе, первой советчице на деревне во всяких бедах и напастях. Глотая слезы, долго не могла выговорить, в чем дело, и только повторяла:

– Баба Маня, баба Маня…

Василенчиха сама взяла из ее рук наискось разорванный конверт, стала читать, далеко вытянув перед собой лист бумаги. Читала долго, – была она едва грамотна, – шевелила губами, пришептывая. Окинув Дусю посуровевшим взглядом, строго приказала:

– Будя слезы-то лить. Иди, да не говори пока никому.

Ушла Дуся, во дворе смахнула слезы, подумала с облегчением: слава богу, не мне идти.

А Василенчиха, вложив письмо в конверт, стала собираться. Достала из сундука все новое, чистое, – будто на праздник шла. Вот только шали новой у нее не было, пришлось надеть старую, черную. И вышла в синие снежные сумерки, побрела по деревне, и поземка тут же зализывала ее следы.

Так черной тенью вошла беда в дом Дарьи Андреевны.

А она не знала об этом, и материнское сердце ничем не предвещало беды. Легко было у нее на душе. Сидела она в просторной теплой избе, прислонившись спиной к печке, вязала сыновьям носки, пока было светло, а теперь, опустив руки на колени, вспоминала, что писал Геннадий в письме, полученном неделю назад. Письмо, читаное-перечитаное, лежало на специальной полочке, где хранились письма всех ее сыновей, и в этом, последнем, Геннадий писал, что пока все идет хорошо, рыбы много, плавать им еще месяца два, а потом дождутся расчета и сразу домой, и опять повторял, что больше оба уже никуда не поедут. И теперь верила Дарья Андреевна каждому его слову, думала о том, что^наконец-то кончилась ее одинокая жизнь, и перебирала в уме всех деревенских девушек, прикидывая, кто мог бы стать ее снохой. В город перебираться ей не хотелось, и она думала, что ей удастся уговорить сыновей остаться здесь. Ну, а если уж будут настаивать – можно и в город…

Вошла Василенчиха, едва видимой тенью стала на пороге, сказала:

– Принимай гостя, Дарья.

Дарья Андреевна легко встала, пошла ей навстречу.

– Проходи, Ивановна, проходи. Я вот сижу тут, сумерничаю…

И включила свет.

– Раздевайся, сейчас самовар поставлю, почаевничаем. Вот спасибо, что зашла, а то одной, бывает, и чай-то пить не хочется, так и лягу…

Василенчиха разделась, но шаль почему-то не сняла, тяжелой поступью прошла к столу. Была она крупная, высокая, с грубым мужицким лицом и огромными, изуродованными работой руками. Встречались они редко. Три сына Василенчихи погибли в войну, дочь давно откололась, муж умер лет пятнадцать назад, – и о чем же было говорить им при встрече, как не о своих погибших… Разговоры эти всегда кончались слезами, обе расстраивались до того, что порой приходилось укладываться в постель, – вот и старались, они встречаться пореже, чтобы не растравлять раны друг друга. Но два-три раза в год они сходились непременно, – обеим нужны были эти слезы, их общее горе, – подолгу сидели, вспоминая своих детей, и плакали и утешали друг друга, выливая в слезах накопившуюся тяжесть. Наверно, никто, кроме Дарьи Андреевны, и не видел на селе, как плачет Василенчиха. И Дарья Андреевна подумала, что, видно, и теперь Василенчиха пришла за этим, – повспоминать, поплакать, – и ей стало неловко за свое благодушное настроение, – всегда в такие часы помнила она, что у нее два сына, а у Василенчихи – никого и ничего, дочь присылала не больше одного письма в год, давно уже не приезжала в деревню и не звала мать к себе.

Дарья Андреевна разжигала самовар, ставила на стол посуду, говорила что-то нестоящее – и вдруг остановилась, вглядываясь в лицо Василенчихи.

– Ты что это, Ивановна? Ай случилось что?

– Случилось, Дарья…

Василенчиха стала стягивать на плоской груди концы своей черной шали, которую так и не сняла до сих пор.

– С дочерью что-нибудь? – испугалась Дарья Андреевна.

– Да что с ней сделается? Другая беда.

– У кого?

Василенчиха прямо взглянула на нее.

– У тебя.

– У меня? – удивленно спросила Дарья Андреевна, отвела глаза и коротко засмеялась. – Какая же у меня беда может быть? Нет, Ивановна, все мои беды позади, хватит, набедовалась. Сыновья, слава богу, живы-здоровы, а если другое что – так разве это беда? Вот, Геня недавно письмо прислал, пишет, что все хорошо, рыбы много наловили, заработали хорошо, еще месяца два поплавают – и все, домой, насовсем приедут…

Говорила Дарья Андреевна все быстрее, словно торопилась куда-то, на Василенчиху не смотрела, поднялась из-за стола, опираясь руками о края его, и пошла к полочке, за письмом, стала разворачивать его. И говорила, не смея взглянуть на Василенчиху, протягивала ей листок:

– Вот, смотри, шесть дней как письмо пришло, да неделю в дороге было…

Молчала Василенчиха, опустила голову, смотрела на свои черные руки с безобразно вздувшимися узлами вен. И Дарье Андреевне пришлось самой взглянуть на нее, и тогда она медленно опустилась на стул, но не всем телом, а присела на краешек, словно только на минуту, а потом встать и идти куда-то.

– Ну, говори, какая еще беда у меня…

Молчала Василенчиха. По дороге к Дарье Андреевне раздумывала она, как бы получше сказать свою страшную новость – и ничего придумать не могла. А сейчас совсем потерялась. Дарья Андреевна повторила:

– Не молчи, Ивановна, говори… Что за беда у меня?

И Василенчиха сказала:

– Нет больше твоих сыновей, Дарья. Утонули.

Ко всему готовилась Василенчиха в эту минуту. Ждала, что Дарья Андреевна закричит, забьется в плаче, обеспамятеет, как бывало раньше при известии о гибели других ее сыновей и мужа, как было и у нее самой. Но Дарья Андреевна молчала, даже не шевельнулась, и Василенчиха подумала: не поняла, что ли? И повторила:

– Утонули… Вот письмо.

И положила письмо перед собой.

– Кто утонул? – спросила Дарья Андреевна, не сводя глаз с письма.

– Сыновья твои.

– Да ведь не оба же… – подняла на нее глаза Дарья Андреевна. – Кто утонул – Геня или Коля?

Потом не раз будет Дарья Андреевна вспоминать эту минуту – и сама никак не сможет понять, почему она сказала так. А Василенчиха отшатнулась от ее глаз, словно от страшного видения, тяжко кинула:

– Оба, Дарья, и Геня, и Коля…

– Оба… – сказала Дарья Андреевна и потянулась рукой к горлу, расстегнула верхнюю пуговицу теплой вязаной кофты. Дышать теперь можно было свободно, но она дернулась от боли, пытаясь вдохнуть – воздух натолкнулся на какую-то плотную горячую преграду, ставшую у нее в горле. Дарья Андреевна захрипела и, пугаясь этого хрипа, стала расстегивать оставшиеся пуговицы, хотя они никак не могли мешать, но она не понимала этого и расстегнула все до одной. Василенчиха встала, опрокинув стул, кинулась за водой, но Дарья Андреевна не понимала, зачем ей вода, отталкивала ковш слабой рукой и не слышала, как говорила ей Василенчиха плачущим голосом:

– Да испей ты, ради Христа, задохнешься ведь… Испей, Дарья…

Выпила Дарья Андреевна.

Василенчиха стояла над ней, широко расставив руки, и была похожа сейчас на старую безобразную ворону, в этой черной шали, с коричневыми морщинистыми руками-крыльями, готовыми подхватить падающее тело Дарьи Андреевны. Но Дарья Андреевна не упала. Она выпрямилась на стуле, сказала Василенчихе:

– Сядь.

И потянулась за письмом, но прочесть не могла – горячо и больно было смотреть на ровные печатные буквы, и она отдала письмо Василенчихе.

– Читай.

Василенчиха стала читать по складам.

Сообщалось в письме, что во время десятибалльного шторма, сопровождавшегося двадцатиградусным морозом, траулер СРТР-508 «Малома» начал обледеневать, и несмотря на то что команда в течение двух суток мужественно боролась со стихией, обкалывая лед, надстройка отяжелела настолько, что судно перевернулось, и вся команда – двадцать три человека – погибла. Еще сообщалось, что личных вещей Н. и Г. Харабаровых в камере хранения межрейсового дома отдыха моряков, где они проживали до выхода в море, не оказалось, а деньги, заработанные ими и причитающиеся по страховому полису, будут высланы Дарье Андреевне в течение двух недель.

И еще было в письме, что Управление тралового флота, местком, партком, комсомольская организация и все товарищи по работе скорбят о трагической гибели Н. и Г. Харабаровых и шлют Дарье Андреевне свои искренние соболезнования.

В конце письма неразборчивая подпись, придавленная синей круглой печатью.

Выслушала Дарья Андреевна косноязычное чтение Василенчихи, качнулась вперед, к письму, заглядывая ей в глаза, спросила:

– А верно ли читаешь, Маша? Может, про одного пишут, что утонул?

– Про обоих…

– Как же про обоих… – не понимала Дарья Андреевна. – Не может быть, чтобы про обоих. Ты читай как следует, ничего не пропускай.

– Все прочла, – давилась слезами Василенчиха. – Все, Дарья. Да ты поплачь, покричи, что сидишь как каменная. Поплачь, легше будет…

– Зачем же плакать-то, – сморщилась Дарья Андреевна. – Ну, один утонул, так я о нем потом поплачу… Да ведь другой-то остался, ты только скажи, кто – Геня или Коля?

– Да ведь они вместе плавали, Дарья, что ты говоришь? – все больше пугалась Василенчиха глаз Дарьи Андреевны и странных ее слов.

– Что ж с того, что вместе… Так это и хорошо, что вместе, – просветлела она вдруг лицом и почти с радостью сказала: – Вот потому и не могли оба утонуть, раз вместе… Один кто-нибудь… Как же так – оба?

– Да ведь все утонули, двадцать три человека, тут же пишут.

– Все? – поразилась Дарья Андреевна и заторопилась: – Как же так – все? Ты же про одного читала… Я вот только не дослышала, про кого – про Геню или Колю…

– Все, Дарья, все… Корабль перевернулся, все утонули.

– Ну, пусть все, – легко согласилась Дарья Андреевна. – Но кто-то же да остался, Геня или Коля… Не могли оба утонуть…

– Оба, Даша, оба…

– Как же так – оба? – смотрела на нее Дарья Андреевна светлыми непонимающими глазами. – Да разве ж это можно? За что же так бог наказывает меня? Ну, на фронте трех убило – так ведь война была, у всех убивали, у тебя вон тоже трех убили… Григорий погиб – так не у меня одной мужа убили, у всех убивали… А сейчас-то ведь не война… Ну, утонул там кто-то, Геня сам говорил, что так бывает, да ведь не оба же. Маша, не оба? – допытывалась Дарья Андреевна и все пододвигала листок Василенчихе, просила: – Ты читай, хорошо читай. Не может быть, чтобы оба, – убежденно трясла она седой головой и совала листок Василенчихе, умоляла: – Читай, Маша, ладом читай, я бы сама, да вот не вижу что-то…

«Рехнулась», – подумала Василенчиха, взяла листок и снова стала читать, слово в слово. Читала громко, выговаривая каждую букву. Слушала Дарья Андреевна, молчала. А когда Василенчиха кончила читать, спросила:

– А не пишут там – не пьяные были, когда утонули?

– Дарья, да что ты, опомнись! – закричала Василенчиха, и Дарья Андреевна вздрогнула, испуганно посмотрела на нее:

– Чего ты кричишь? Не глухая я.

И оглядела избу так, словно впервые видела ее – широко раскрытыми, непонимающими глазами. Наткнулась взглядом на часы, стала вдруг пристально всматриваться в них – и торопливо встала из-за стола:

– Батюшки, шесть часов уже… Ну, иди, Марья, спасибо тебе на добром слове.

– Да как же ты одна-то будешь?

– Ничего, ничего, я спать лягу, – говорила Дарья Андреевна, снимая с вешалки пальто Василенчихи.

– Не гони ты меня, ради Христа, дай мне еще посидеть, – просила Василенчиха, но Дарья Андреевна не слушала ее, приговаривала:

– Иди, иди, поздно уже, спать надо.

Василенчиха не уходила, стояла на пороге, с тревогой глядя на нее, и Дарья Андреевна рассердилась:

– Да иди же, что стоишь? Вот беда-то еще с гостями, приходят незваные, а потом не выпроводишь их… Ступай, нечего тебе здесь делать.

И Василенчиха ушла, роняя на снег крупные редкие слезы.

Дарья Андреевна вышла в сени, заперла за Василенчихой дверь на два крючка, заложила засов, и так боялась она, что кто-то еще может прийти к ней, что подкатила к двери тяжелую кадушку с капустой. Вошла в дом, стала задергивать занавески на окнах, проверяя, не осталось ли какой щелочки. Убрала со стола посуду, аккуратно, как делала это всегда, сложила ее в шкафу. Тонким голосом ныл в углу забытый самовар. Дарья Андреевна заглушила его, постояла немного, вспоминая, что еще нужно сделать. Глаза ее жгло сухим горячим огнем, и не только плакать она не могла – глаза высохли настолько, что больно было моргать, и она, щурясь, добрела до стола – и упала на него, раскинув руки широким крестом, цепляясь за его твердые деревянные края. И только тут поняла она то, чему до сих пор отказывался верить ее помутившийся разум, – что нет больше ее сыновей и никогда уже никого не будет у нее.

7

Через две недели, как и было обещано в письме, прислали Дарье Андреевне деньги. Прибыли они в село в сопровождении молоденького милиционера, насквозь промерзшего в брезентовом «газике». Милиционеру и раньше приходилось сопровождать деньги, и суммы случались значительно большие, чем эта, – но то всегда бывали деньги казенные, направлявшиеся из банка в учреждения, и он спокойно и равнодушно сдавал их кому следует, отмечал документы и уезжал. А сейчас он не переставал удивляться тому, что такая сумма причитается не какой-то конторе, а вполне конкретному лицу, Дарье Андреевне Харабаровой, и он дорогой мучительно раздумывал о том, почему ей прислали так много и что можно купить на эти деньги. Получалось, что купить можно очень много самых разных вещей, хватало и на машину, и на гарнитур, и на самый дорогой телевизор, и на десяток костюмов, и на множество всякой мелочи вроде ботинок, сорочек, галстуков, и все еще оставалось на несколько лет спокойной безбедной жизни, и милиционер не переставал удивляться и говорил себе: «Надо же, как везет людям…» И ему не терпелось узнать, кто же такая эта Дарья Андреевна Харабарова, молодая или старая, и посмотреть, как она будет получать эти деньги, и интересно, знает ли она о том, что ей должны прислать столько. «Если не знает – вот будет радость», – думал милиционер и попытался представить, что почувствовал бы он, если бы вдруг получил такую кучу денег. Но представить это было трудно… И он трогал левой рукой тяжелую инкассаторскую сумку", а правой – кобуру пистолета и весь сжимался от холода.

Дуся-почтальонша только ахнула, когда он предъявил документы на эти деньги, и испуганно покосилась на дверь.

– Ой, как же это я приму столько… Я их и на минутку оставить боюсь.

– Могу сопроводить, – бодро сказал милиционер, улыбаясь синими непослушными губами. – Даже, между прочим, обязан.

И они вместе поехали к Дарье Андреевне. Милиционер был сильно разочарован, увидев седую старуху, тяжело поднявшуюся им навстречу. Дарья Андреевна безучастно смотрела на них, и Дуся робко сказала:

– Это я, тетя Даша… Не узнаете?

– Чего не узнать-то? – тихо сказала Дарья Андреевна. – Проходите, садитесь.

– Вот деньги вам привезли… Оттуда, – потерянно сказала Дуся, оглядываясь на милиционера. Тот решительно подошел к столу, положил сумку, откашлялся:

– Расписаться надо будет, бабуся. Только сначала документик предъявите… Паспорт, стало быть. Дело, сами понимаете, денежное, оно порядок любит.

– Нет у меня паспорта, – сказала Дарья Андреевна.

– Как нет? – удивился было милиционер, но тут же вспомнил, что в деревне паспортов не дают. – Ну, тогда свидетельство о рождении.

– Метрику, что ли?

– Ну да.

Дарья Андреевна отыскала свидетельство, молча подала ему. Милиционер долго рассматривал его, переписал номер, удивился тому, что Дарье Андреевне и всего-то только шестьдесят два года, – выглядела она восьмидесятилетней. Он отдал свидетельство, бережно положил на стол голубую гербовую бумагу, отвинтил колпачок авторучки.

– Вот здесь, сумму прописью.

Дарья Андреевна неловко взяла ручку, посмотрела на то место, куда указывал милиционер, и, не читая бумаги, спросила:

– Чего писать-то?

– Значит, так, – торжественно начал милиционер, словно эти деньги были его личным подарком Дарье Андреевне. – Восемнадцать тысяч…

Дарья Андреевна медленно вывела первую букву на тонких частых линейках, и милиционер с недоумением подумал: «Не поняла, что ли? Как за пятерку расписывается…» И он громко повторил:

– Восемнадцать тысяч…

Дарья Андреевна от его голоса вздрогнула, посмотрела на милиционера:

– Чего кричишь, сынок? Не глухая я.

– Так ведь… чтобы верно написано было, – смешался милиционер. – А то бумага-то больно ответственная.

– Не бойся, грамотная я.

И написала: «Восемнадцать тысяч».

– Семьсот восемьдесят шесть рублей, – продолжал неприязненно диктовать милиционер, обиженный таким равнодушием к внушительной цифре, – тридцать шесть копеек… Копейки цифрами. И распишитесь, пожалуйста.

Дарья Андреевна расписалась. Милиционер взял бумагу, спрятал ее во внутренний карман и для верности заколол его булавкой. И стал выкладывать деньги.

Дарья Андреевна равнодушно смотрела, как громоздятся на столе разноцветные денежные пачки. Милиционер, отсчитал копейки, сказал:

– Все. Пересчитайте, пожалуйста.

– Зачем считать-то? – подняла на него пустые глаза Дарья Андреевна. – Чай, верно все.

– Верно-то верно… – Милиционер озадаченно посмотрел на нее. – Да ведь порядок такой. И сумма, опять же, немалая…

Дарья Андреевна вздохнула, повторила:

– Чего считать, верно все. Может, чайку попьете?

– Да нет, спасибо, бабуся, – сказал милиционер. – Поедем, мы ведь на службе.

– Ну, поезжайте, – легко согласилась Дарья Андреевна и, подумав, добавила: – Да и сахару у меня нет.

Милиционер оглядел избу, спросил:

– А где вы деньги держать будете?

– Найду место.

– Здесь опасно, бабуся. Вы на сберкнижку их положите, – сказал милиционер, не сообразив, что в деревне сберкасс не бывает, – а то, не дай бог, ограбят.

– Не ограбят, – равнодушно бросила Дарья Андреевна, Вставая. – Никого я не боюсь.

– Все-таки запирайтесь как следует, – говорил милиционер, но Дарья Андреевна уже не слушала его. «Какая-то полоумная, – подумал он, отводя взгляд от денег. – Вот уж правда – дуракам счастье. И зачем ей столько денег? Помирать пора…»

Выезжая из села, шофер, в избе молчавший все время и не сводивший завороженных глаз с денежной кучи, проворчал:

– Хоть бы четунчик старая карга на радостях поставила. А то – сахару у нее нету. Тьфу! – в сердцах сплюнул он.

– Да, скупа старуха, – согласился милиционер. – Могла бы и расщедриться…

И не из-за непоставленной четвертинки было обидно ему, – пить он все равно не стал бы да и шоферу не позволил бы. Раздражала его нелепость ситуации – зачем этой одинокой, выжившей из ума старухе, которая одной ногой уже в могиле, такие деньги?

А Дарья Андреевна, проводив нежданных гостей, села у стола, тронула рукой деньги. Были они новенькие, незахватанные, туго спеленатые красно-белыми бумажными полосками. Эти полоски о чем-то напомнили Дарье Андреевне, и она силилась вспомнить – о чем? Наконец вспомнила: много-много лет назад, – так давно это было, что она не могла и сообразить, сколько времени прошло с тех пор, – приехал в дом ее сын, – но кто – Геня или Коля? – высыпал на пол кучу денег, оклеенных такими же бумажными полосками. Но зачем тогда нужны были те деньги – этого Дарья Андреевна не могла вспомнить. Ведь для чего-то же нужны они были, если сын привез их сюда и скоро поехал за ними снова, и ездили они потом вдвоем каждый год, оставляя ее здесь одну, пока не утонули в холодном море. Наверно, для чего-то нужны и эти деньги, подумала Дарья Андреевна и стала рассматривать пачки, – толстые, красные, десятирублевые, плотные синие четвертные и совсем тоненькие зелено-коричневые пачки пятидесятирублевок. Думалось трудно, надо было как-то связать эти разноцветные бумажные пачки с жизнью ее сыновей, понять, ради чего погибли они, – не может же быть, чтобы из-за этой кучи ненужного ей бумажного хлама… А если действительно из-за денег погибли они? Тогда должен быть в этих бумажках какой-то смысл, значит нужны они для чего-то большого, важного. Ведь не для того она рожала и воспитывала своих сыновей, чтобы они оставили ей только эти деньги… Нет, что-то здесь не так… И она продолжала сосредоточенно думать, но так и не находила этой необходимой ей связи и расстроилась, подумала про себя: «Совсем из ума выжила, что ли? Такую простую вещь понять не могу…» И решила, что потом еще подумает об этом, а пока решила убрать деньги и открыла обитый железом сундук темного старого дерева. Там уже лежало несколько таких же тысячных пачек, оставшихся от прежней жизни, но Дарье Андреевне почему-то не хотелось смешивать деньги, и для этих, только что полученных, она освободила место в уголке сундука, аккуратно сложила туда пачки, сверху положила семьсот восемьдесят шесть рублей россыпью и тридцать шесть копеек мелочью.

И села за пустой стол, стала думать.