Текст книги "Дай мне имя"

Несколько времени спустя Клеопатра вышла на галерею. Над Александрийской косой сверкали, как ртуть, созвездия; сверкают и сегодня. Царица семенит по галерее, её фигура, закутанная в белое, мелькает между колоннами, мелко постукивают в полутьме её сандалии. Впереди вышагивает вожатый с факелом. Две рабыни встречают перед входом в уединённый покой. Мы находимся (как можно понять из одного места в упомянутом Эсуанском кодексе) в западном крыле огромного дворца.

Короткий отдых, мелкие поправки туалета – так женщина наших дней, услыхав звонок гостя, бросает мимолётный взгляд в зеркало. Царицу оглядел, причмокивая и кивая, коротконогий толстяк, придворный модельер и законодатель вкуса. Служанки помогли расположиться на ложе, придали складкам полупрозрачного одеяния живописный и в меру соблазнительный вид. Теперь она словно позирует какому-нибудь мастеру итальянского Кватроченто. Некто с поклонами, опустив глаза, внёс плоды и напитки. Царица хлопнула в ладоши. Друзья, Критон и Шимон, входят.

О, эта ошеломлённость мужчин, восторг ценителей красоты – подлинный или притворный? Где кончается ритуальное поклонение и вступает в права неподдельное чувство? Царица Клеопатра слегка запрокинула птичью голову в парике, опустив наклеенные ресницы, рассмеялась клокочущим горловым смехом. Но на шее видны тонкие морщинки. Подогретое вино разлито по кубкам. Хозяйка и гости полулежат с трёх сторон низкого стола.

Здесь следует оговориться. Источники упоминают о регулярных встречах, не сообщая о том, что обсуждалось в философском кружке царицы. Недостаток сведений вынуждает нас прибегнуть к не вполне легитимному с научной точки зрения методу экстраполяции. Можно говорить о большей или меньшей степени соответствия.

Об участниках диатрибы известно следующее (см. Personalia Aegyptiaca, vol. XII, рр. 131–132 и 174). Еврей Шимон бен Йохаи, магнат, контролирующий торговлю рабами на рынках Кипра и Малой Азии, владелец верфей в Финикии, ювелирных мастерских на Босфоре, фешенебельных лупанаров в городах Италии, не однажды выручал басилиссу в трудных обстоятельствах, финансировал строительные проекты, выполнял некоторые деликатные поручения правительства, о которых глухо упоминают хронисты. Не кто иной, как реб Шимон, предложил диойкету, то есть верховному казначею, изменить порядок коммерческих сделок: отныне заморским купцам вменялось в обязанность, прежде чем закупать товары в Египте, обменивать в банках свои деньги на птолемеевские серебряные тетрадрахмы, золотые октодрахмы и трихрисоны. Приумноженная валюта потекла в царскую казну; обогатился и Шимон.

Хотя будущее, по уверению астрологов, у каждого человека может быть только одно, предсказания различны от года к году; в 30 году до нашей эры Шимону бен Йохаи предстояло дожить если не до возраста своих пращуров, то по крайней мере до первых лет правления императора Тиберия. (Как мы знаем, прогноз не оправдался). Реб Шимон вошёл, постукивая посохом из палисандра. Это был грузный благообразный старик пятидесяти лет, смуглый, как все уроженцы Верхнего Египта, всегда в белом, в высокой шапке, прикрывавшей лысую голову, в длинной седеющей бороде, чрезвычайно учёный, многоопытный, никому не доверявший, коварный, великодушный, фантастически скупой и до смешного щедрый. Словом, личность почти легендарная.

Грек Критон, сын Аполлония, второй собеседник царицы, был родственником знаменитого гистриона и комедиографа Артемизия (и его любовником) и представлял из себя 26-летнего напомаженного красавчика в обрамлении тёмных кудрей и подстриженной, торчащей вперёд бороды, которую он завивал и красил хной. Такая борода должна была производить неотразимое впечатление. Критон мог влюбить в себя любую светскую львицу, не взирая на искалеченную, сухую с детства ногу. Сегодня нашли бы в нем сходство с Тулуз-Лотреком, однако он не обладал его гением. Критон никогда ничего не делал и был вечно чем-то занят, ничего не дочитывал до конца и обо всём имел представление, усердно проедал отцовское состояние, был завсегдатаем александрийского клуба «неподражаемо живущих», но также членом секты целомудренных, где практиковались манипуляции, символизирующие оскопление, вместе с Артемизием, несмотря на хромоту, выступал на сцене. Что ещё можно сказать? Половина известий о нём неотличима от сплетен.

Клеопатра подносит к губам вино, начинает разговор глубоким переливчатым голосом, тщательно соблюдая эллинские музыкальные ударения, которые уже в эту эпоху понемногу стали забываться. Ей хотелось бы, говорит она, обсудить вопрос: доказуемо ли бессмертие?

«Странно слышать это из уст великой басилиссы. Для неё, по крайней мере, такого вопроса не существует».

Темно-каштановые кудри Критона повернулись к еврею, тот поглаживал длинную бороду, посапывал волосатыми ноздрями.

«Думаю, будет лучше, если мы рассмотрим вопрос в общей форме, не касаясь присутствующих», – заметила борода.

«Что касается меня, то я не посягаю на нашу религию. Убеждён, что бессмертие существует», – сказали кудри.

«Твоё мнение, реб Шимон?» – спросила царица по-еврейски.

Иудей ответил по-гречески:

«Если о нас будут помнить через две тысячи лет, разве это не бессмертие?»

«Через две тысячи лет? Откуда тебе это известно?»

«Мне ничего не известно, Но я полагаю это весьма возможным».

«Мы говорим о реальном бессмертии!» – заметил Критон.

«Существуют разные воззрения на этот счёт. Те, кто высказывался на эту тему, в равной степени правы и неправы».

«Значит, истина остаётся недоказуемой?»

«Если исходить из того, что бессмертие существует, задача сводится к поиску доказательств. Но доказательства, в сущности, не нужны, так как решение предопределено посылкой».

«Ты не ответил», – сказала Клеопатра.

«Мне не хочется ссылаться на наши книги, где, впрочем, о личном бессмертии ничего не сказано, – я нахожу это благоразумным, – но позволю себе заметить, что новая секта, о которой мы слышим в последнее время, вновь возвестила устами своих учителей о телесной, а не символической, реальности потустороннего мира. Не имела ли в виду великая царица это лжеучение?»

«Отнюдь нет. Впрочем, для нас в Египте это не новость».

«Конечно. Но учители этой секты толкуют не о переселении в иной мир. Они не отрицают смерти, но говорят о воскресении, которое якобы ждёт всех. Каждого человека, говорят они, будь он царь или смерд, ожидает воскресение из мёртвых и Страшный суд».

«Суд, за что?» – спросил Критон, подняв брови.

«За содеянное. Всех людей они делят на два разряда. Тот, кто причинял другим зло, будет наказан, и наоборот, для тех, кто творил добро, приготовлено блаженство. Они считают, что хотя высшие силы всё знают о будущем, человек свободен в своем нравственном выборе, поступает как ему заблагорассудится и, значит, должен ответить за всё».

«Довольно парадоксальная идея, – заметила царица. – Но это любопытно. Расскажи о них подробнее, Шимон».

«К сожалению, я не слишком об этом осведомлён и к тому же нечасто бываю в Палестине. Знаю только, что они скрываются, живут в пещерах. Они презирают земные блага, наслаждаться едой, питьём, соитием с женщиной, по их мнению, грех…»

«Что такое грех?» – спросил Критон, подняв брови.

Шимон бен Похай величественно втянул воздух в широкие волосатые ноздри. Взглянул на грека, не удостоил ответом.

«Благосостояние, по их мнению, зло, – продолжал он, – поэтому сильные мира сего поплатятся за своё богатство, а нищие восторжествуют. Кто был ничем, тот станет всем. Так они представляют себе бессмертие».

«Другими словами, хотят навязать богам свои представления о том, что хорошо, что плохо? – сказала Клеопатра. – Но я не понимаю, что тут нового. О том, что сердце умершего будет взвешено на весах истины, нам было известно с незапамятных времён»

«Какая тоска! – воскликнул Критон и отхлебнул из бокала. – Я лично представляю себе вечную жизнь иначе».

«Как?»

«Я считаю, что смерти не существует, но даже если бы смерть существовала, она не не имела бы к нам никакого отношения».

«В твоем рассуждении есть логическая ошибка: смерть не может существовать, так как она представляет собой несуществование».

«Но в таком случае она не может и что-либо собой представлять!»

Еврей сказал:

«Не надо спорить о словах. Ты хочешь сказать, что отрицать бессмертие значило бы признать реальность смерти, хотя на самом деле смерть есть мнимость. Пока мы здесь, её нет, а когда она наступила, нас больше нет. Мы это уже слыхали. Фраза Эпикура – ты ведь о нём думаешь – опять-таки не больше чем остроумная игра слов».

«Ответь мне, мудрый Шимон, – промолвила Клеопатра. – Ответь мне… – Она задумалась. – Если человека в самом деле ожидает бессмертие, если оно, так сказать, навязано нам, значит, напрасны попытки распорядиться собственной жизнью по своему усмотрению? Но не является ли единственным преимуществом человека перед богами то, что он может выбрать добровольную смерть, боги же совершить это не в состоянии?»

«Наш закон рассматривает самоубийство как тяжкое преступление».

«Вот как», – сказала она рассеянно, легко вздохнула, мельком оглядела себя. Следом за ней и мужчины скользнули глазами по её телу. Клеопатра негромко ударила в ладоши. Молча дала знак вошедшему.

Все трое наблюдали, как слуга, возвратившись с сосудами, разливал по кубкам новое вино, прибывшее из-за трёх морей.

Египтянка первая подняла свою чашу.

Грек Критон поднёс напиток к ноздрям, пригубил, чмокнул губами, возвел глаза к потолку.

Еврей, для которого ничего нового на свете не существовало, отведал вино, одобрительно наклонил голову.

Клеопатра сказала:

«Не странно ли, что, говоря о бессмертии, мы размышляем о смерти. И не потому ли, что одно отрицает другое, а вместе с тем немыслимо без другого. Только покончив с жизнью, можно познать бессмертие. Так день нуждается в ночи, чтобы наутро начаться сызнова. Отсюда следует, что получить доказательство бессмертия можно только если умрёшь!»

Шимон бен Йохаи поднял густые брови, промолчал.

«Увы, – промолвила царица, – мы, кажется, снова оказались в ловушке слов».

«Есть вещи, которые стоят по ту сторону слов, – заметил Шимон. – Постигнуть их можно только внутренним созерцанием».

«Воля ваша, – смеясь, сказал Критон, – но поверить в смерть я никак не могу. Разве только признав, что смерть и бессмертие – это одно и то же. Но ведь есть способ прикоснуться к вечности при жизни».

«Какой же?»

«О, это… Это все знают».

«Но всё-таки?»

«Любовь. Соединение двух тел».

«Не будет ли правильней сказать, что сперва соединяются души, а затем тела?»

«Допускаю. А может, наоборот. Однако, – сказал Критон, – мы, кажется, отклонились от темы…»

«Напротив. Ведь сказал же Платон, что Эрос по природе своей философ и, как все философы, блуждает между мудростью и незнанием».

«Я думаю, он противоречит себе. Если не ошибаюсь, он говорит, что боги не занимаются поиском мудрости, ибо сами достаточно умудрены», – сказал Шимон.

«Но Эрос – не бог, а полубог, и я думаю, что в этом всё дело, – возразила царица. – Продолжай, Критон, мне интересны твои аргументы».

Красавец грек потупился.

«Аргументы? К чему они… К чему вообще все эти слова? – Он устремил влажный взгляд на египтянку. – Клянусь, – проговорил он, – я никогда ещё не испытывал действие вина, подобное тому, какое чувствую сейчас».

Царица отослала раба-нубийца. Сама подлила мужчинам.

Критон пробормотал:

«Мне кажется, я грежу… Я не в силах рассуждать».

«Пожалуй, ты прав, – заметил Шимон бен И охай, сурово взглянув на грека, – я эти вина знаю. Они усыпляют ум и возбуждают похоть. Ты грезишь о ней, вечно недоступной…»

«Разве это запрещено?» – спросил Критон и отхлебнул из стакана.

«Отнюдь. Но, кажется, был уговор не касаться присутствующих, – сказала Клеопатра. – Или я неверно истолковала твой намёк, Критон? Отчего ты умолк?»

«Мне надо собраться с мыслями. Что такое вечность… Мне кажется, я приблизился к ней… и вот-вот переступлю порог».

«Приблизился? К чему ты приблизился, Критон?»

«Позволь, царица, – промолвил грек, – поднять этот кубок за то, чтобы мы и впредь наслаждались твоей беседой, и… и за то, чтобы вечно, вечно, вечно мы могли созерцать твою дивную красоту!»

Она ждала продолжения. Оратор смутился.

«Вино разожгло твою кровь. Лучше бы ты помолчал», – сказал иудей.

«Я понимаю, – пробормотал Критон, – этот пафос может показаться смешным…»

«Нет, отчего же», – возразила хозяйка. Она подняла насурмлённые брови, медленно обратила к нему глаза, искусственно удлинённые до висков. Ощущала ли она сама действие снадобья?

«Да, я утверждаю, – продолжал Критон, потирая лоб, – что человеку дано приблизиться к бессмертию в момент, когда он как бы восходит по лестнице, которая ведёт вниз. Когда, почти умирая, он скользит, и отступает, и снова скользит, и спускается по ступеням, и, содрогаясь, достигает последних глубин наслаждения, и взлетает до самой высокой вершины экстаза…»

«Ты красноречив… Итак, ты считаешь, что тело женщины – это ворота смерти?»

«Это врата бессмертия», – прошептал Критон.

«Твои доводы нужно признать убедительными, – усмехнулась Клеопатра, – я нахожу, что таким образом нам удалось внести в предмет некоторую ясность… Но я должна прервать нашу беседу. Время на исходе».

В подтверждение этих слов издалека донёсся удар молотом о медную доску. Стража меняла посты.

«Я хочу сообщить вам кое-что. Но прежде допейте…»

Собеседники молча смотрели на басилиссу. Она сказала:

«Море спокойно. К полудню Римлянин будет здесь».

Реконструкция эпилога этой последней встречи представляет значительные трудности. Откапывание фактов из-под толщи всего, что насыпали и нагромоздили века, напоминает поиски уцелевших в развалинах после землетрясения. Стихи Горация слишком благозвучны, чтобы можно было считать их историческим документом. Однако поэт был современником Клеопатры. Что касается предполагаемого автора хроники «О знаменитых мужах…», то, как уже сказано, он писал её спустя четыреста лет. Наес tantae libidinis fuit (приведём ещё раз его слова), ut saepe prostiterit, tantae pulchritudinis, ut multi noctem illius morte emerint. «Она отличалась такой похотливостью, что нередко продавала себя, такой красотой, что многие покупали её ночь ценой смерти». Едва ли у египетской царицы могла возникнуть необходимость продаваться – разве только предлагать себя любовникам в обмен на их жизнь. По разным причинам рассказ Аврелия Виктора не заслуживает доверия, и всё же не стоит пренебрегать этим замечанием. Возлюбленными царицы были властители тогдашнего мира; она в известной мере их погубила; в облике Клеопатры сквозят черты вампира.

Что нам известно об Аврелии? Он родился в римской провинции Африка около 320 г. нашей эры. Вопреки незнатному происхождению, сумел выдвинуться. Трактат De Caesaribus, единственный из помеченных его именем четырёх исторических трудов, о котором наверняка можно сказать, что он принадлежит Аврелию Виктору, обратил на себя внимание Юлиана, автор был представлен кесарю и получил должность префекта провинции Паннония с консульскими полномочиями. Ему было тогда примерно 40 лет – по римским понятиям, предел юности. До 388 года об Аврелии Викторе нет никаких известий; в этом году он стал очень важной персоной – префектом города Рима. Мы не знаем, когда он умер.

Имел ли в виду историк главную и, может быть, уникальную черту последней египетской богини-басилиссы, поставившей политику на службу своей необузданной чувственности, а чувственность – на службу политике? Волею обстоятельств, благодаря обширным владениям, морскому владычеству, древнему непоколебимому престижу, наконец, самодержавной воле Клеопатры VIII, Египет, рядом с которым Греция была подростком, Рим – младенцем, – на закате своей трёхтысячелетней истории всё ещё оставался мировой державой. Но теперь Древний Восток должен был склониться перед античным Западом. Оружием царицы была её чувственность. Мы можем сказать (не боясь вызвать улыбку), что легендарное сластолюбие, широко раскинутые женские ноги сделались эмблемой правления Клеопатры. Это было трагическое, величественное, но и не лишённое комизма самодержавие. Словно фантастический моллюск, царица обхватила щупальцами Цезаря, а следом за ним Антония, стремясь всосать в себя властителя и его государство. Исход этого объятья известен.

Но уже началось увядание. Чувственность не угасла, о нет. Стало меркнуть телесное обаяние.

Когда басилисса известила друзей, что она покидает столицу в скором времени, точнее, в ближайшие часы, ещё точней – до рассвета, эта новость была, по крайней мере для Шимона бен Иохаи, не совсем неожиданной: Экспедиционный корпус Октавиана должен был вот-вот высадиться в Александрии. О чём друзья и собеседники царицы, по-видимому, ещё не успели услыхать, так это о синоде «умирающих вместе», который основали Антоний и Клеопатра, и самоубийстве Марка Антония.

«У меня нет ни малейшего желания, – сказала она, – трястись в тележке по грязным улицам Рима, под улюлюканье солдатни, когда Октавиан будет справлять триумф. Я ухожу в изгнание. Думаю, что мы не увидимся в ближайшее время. Быть может, мы не увидимся никогда. Нет, нет, – поспешила она добавить, – не возражайте. Я уезжаю… Не спрашивайте, куда. Может быть, в Индию, по пути, который проложил мой великий предок. В сказочную Индию…»

И умолкла, глядя в пустоту. Встрепенулась.

«Однако я не могу с вами проститься, не одарив вас напоследок.

Итак, какой же подарок вы хотели бы получить от меня?»

Гости молчали, ошеломлённые внезапным поворотом беседы, и она продолжала:

«Наш друг Критон, надо признать, прекрасный собою, только что недвусмысленно выразил чувства, которые он питает к своей повелительнице… И меня лишь удивляет, как это до сих пор я не нашла случая ответить его желаниям. Что ж! Я готова возместить упущенное. Я согласна – разумеется, лишь на краткое время любви – стать его рабыней. Но ещё меньше мне хотелось бы обделить тебя, Шимон бен Йохаи. Я обязана тебе многим и хочу воздать тебе должное не как монархиня, но как женщина. Бросьте жребий – кто будет первым, кто будет вторым».

«Я жду», – повторила она, протянула руку, – кто-то из двух предложил ей помощь, – медленно поднялась и удалилась в соседний покой, о котором достаточно будет сказать, что потолком для него служило большое серебряное зеркало, которое удваивало огни светильников, широкое ложе и то, что происходило на ложе.

Грек подбросил кверху кубики из слоновой кости. Оба выпали одной и той же стороной. Он подбросил еще раз. Иудей склонил голову, выражая покорность богу, который правит богами, – Случаю. Тотчас до них донёсся слабый перебор египетской арфы. Критон засмеялся, волоча ногу, вышел. Он не возвращался. Снова послышалась арфа. Не спеша, постукивая посохом, Шимон прошествовал вслед за Критоном.

Немного времени спустя она показалась снова, неся в своём лоне неравноценное семя любовников, – вернулась с намерением допить вино и сойти к подземному Нилу, поплыть в ладье усопших по чёрным водам, навстречу ночному солнцу. Но отставила питьё.

«Они уснули?» – спросила Клеопатра.

Раб, вошедший следом, ответил:

«Навсегда».

Он поставил у её ног плетёнку с травой, поднёс к губам флейту.

У египетской кобры Араз, чьё изображение и сегодня можно видеть на стенах храмов, короткие зубы, нанести колющий молниеносный удар она не может; Клеопатра, держа в ладонях, как плоды, свои тяжёлые груди, слегка раздвинула их, чтобы освободить место для укуса, и почувствовала, как челюсти змеи несколько раз сжались, силясь как можно глубже вонзить зубы; смеясь, царица упала на ложе, и несколько мгновений ожидания, когда подействует яд, показались ей вечностью.

Русалка

Это было в те времена, когда я ещё не оставил свою профессию в угоду сомнительному ремеслу сочинителя и мог бы рассказать эту историю без художественных красот, проще и ближе к действительности. Но с годами наши представления о действительности меняются, и, может быть, следует согласиться с Прустом, что наша жизнь остаётся малопонятной до тех пор, пока её не высветлит литература.

Будем всё же держаться фактов и для начала уточним географию. В двухстах шестидесяти километрах от Москвы, в бывшей Калининской, а ныне снова Тверской области находился старинный город Торжок; я говорю: находился, хотя, разумеется, он существует по сей день. Город Торжок был резиденцией моего начальства. Отсюда на запад, по Кувшиновскому тракту надо проехать километров тридцать, свернуть влево на просёлок, и часа через полтора вы доберётесь до села с красивым названием Спасское-Девичье. Легенда о том, что однажды здесь, под вековым дубом, объявилась икона Нерукотворного Спаса, прочно забыта. От монастыря ничего не осталось.

Во времена эпидемий сельские больницы строились в стороне от населённых пунктов. Моя участковая лечебница была основана местной земской управой в чеховские времена и находилась в полутора километрах от села.

Русский человек, как известно, не щадит родную природу, и всё же многовековые усилия истребить леса и обезобразить ландшафты не смогли уничтожить красоту наших мест: это был тихий, лесной, ягодный и грибной край, где водились кабаны и лоси, где на повороте узкой дороги, мощёной булыжником, поздними вечерами, когда я возвращался из города, меня встречала, заворожённая светом фар, лиса. Меньше чем в получасе езды от больницы расположено безымянное озеро, глубокое, чистое до прозрачности; несколько ручьёв питают его. В хорошую погоду я приезжал сюда ловить раков. В этот раз, однако, пришлось ехать по другому поводу.

Дни мои проходили довольно однообразно. До обеда я был занят в отделениях – общем, родильном и в так называемом заразном бараке, который чаще служил приютом для бездомных слабоумных старух; в послеобеденные часы принимал больных в амбулатории, вечером читал, слушал радио или сидел над листом бумаги – первые симптомы литературной болезни уже тогда давали о себе знать; впрочем, ничего серьёзного.

Иногда меня поднимали ночью; я вставал, стараясь не разбудить мою подругу, шёл осматривать больного, привезённого издалека, потом возвращался и спал до утра. Приходилось мне ездить и по деревням. Помню, однажды я вёз к себе в больницу четырёхлетнего мальчика, больного астмой, и застрял в снегу, прошло несколько часов, покуда не добрался к нам тягач с машино-тракторной станции, и всё это время малыш проспал у меня на коленях. Но мы отвлеклись.

Итак, часа в три пополудни мне позвонили по телефону. Я находился в амбулатории. Несколько неотложных случаев поручил старшей сестре, остальным было сказано, что на сегодня приём окончен. Старый военный фургон с красными крестами на стёклах выехал на опушку леса, я подбежал со своим чемоданчиком к берегу, где стояла кучка деревенских жителей. Утопленница лежала на траве у самой воды.

На вид ей было лет семнадцать. Платье облепило её тело. Люди смотрели на меня в ожидании чуда. Стоя на коленях, я делал то, что полагается, ввёл сердечные препараты, разрезал платье, сжимал толчками грудную клетку, дышал из рта в рот, сводил и разводил бессильные руки. Было ясно, что время для оживления упущено. Пульса не было, губы посинели, она была бледна и холодна. Я велел отнести труп в машину.

На другой день приехал из Торжка милицейский «газик». Я уже знал, что случилось: довольно обычная история. Самоубийца была дочерью учительницы. Парень из той же деревни, жених, вернулся из армии, пьянствовал, пробыл недолго и уехал, не взяв её с собой.

Морг стоял на задворках больницы – домик-избушка на курьих ножках, с железной печкой, с окном, смотревшим в лес. Здесь я производил патологоанатомические вскрытия. Но случай подлежал экспертизе в центральной районной больнице. Я отомкнул висячий замок, мы вошли внутрь. Я откинул простыню. Девушка лежала на каменном столе с выражением спокойного довольства на лице. На этом следователь посчитал свою задачу выполненной; мы направились в мой кабинет, обычно пустующий, к нам присоединился сержант милиции; выпили, закусили на помин души. После чего сержант сел за руль, машина выпустила клуб газа и заколыхалась, увозя самоубийцу и следователя в город. А ночью полил дождь.

И назавтра весь день шёл дождь, и всю ночь журчало и шелестело за окнами. Под вечер выглянуло из-под туч жёлтое слепящее солнце. Дорога раскисла, я был вынужден отложить ещё на один день поездку в деревню, где проживала молодая женщина с запущенным раком яичника; я посещал её раз в неделю, чтобы выпустить жидкость из живота. Каждый раз, встречая меня, она говорила, что ей стало лучше. Больную усадили на стул и подставили таз. Закончив процедуру, я побыл с ней ещё немного, поговорил с матерью. Мне хотелось, пользуясь случаем, повидать учительницу средней школы. Её дом находился в этой же деревне, школа – в Спасском.

Молча, в чёрном платке, как у монахини, отведя взгляд, хозяйка впустила меня в дом. В чистой горнице за столом сидел осанистый мужчина лет пятьдесяти, полный, лысоватый, в пиджаке и галстуке, – школьный завуч по имени Андрей Макарович. Узнав о том, что я врач, он отвернулся и стал смотреть в окно. Меня знала вся округа. Он сделал вид, что мы незнакомы.

Было воскресенье. Похороны назначены на вторник. За телом нужно ехать в город; я предложил мою машину. Учительница кивнула, наступило молчание. Очевидно, мой визит был понят как желание загладить свою вину. Я не сумел спасти девочку. Они понимали, что ничего сделать было невозможно, но кто-то должен был отвечать, им хотелось взвалить вину на врача. Но и меня не вполне понятным образом тревожила совесть.

Я почувствовал себя нежеланным гостем, кое-как выразил моё соболезнование и хотел уйти, учительница остановила меня. Из вежливости что-то пробормотал и её гость. Явилось угощение. За столом обменивались вялыми репликами, мужчины выпили по стопке, хозяйка примостилась сбоку, не притрагиваясь к еде. Завуч тяжело поднялся. Проводив его, она вернулась и села на его место.

Мы задумались, а может быть, прислушивались. Мне показалось, что кто-то взошёл на крыльцо, вытирает ноги в сенях. К вам идут, сказал я. Хозяйка не откликнулась. И тут в комнату вошла дочь и присела на место, где прежде сидела мать.

Мы притворились, что ничего не заметили.

Надо было что-нибудь сказать, нарушить молчание, и я заговорил, довольно бестактно, – опять же это могло быть истолковано как попытка оправдаться, – о том, что нужно было сразу, не дожидясь врача, приступить к искусственному дыханию. Учительница молчала. Слишком поздно, сказал я. Она вяло возразила: кое-что пытались сделать, пока кто-то бегал звонить в больницу.

Я не стал спрашивать, как узнали о том, что девочка бросилась в озеро, кто её вытащил. Меня интересовало, кто такой этот парень.

«Мой ученик. Года на два старше Людмилы. Она ждала его».

Поколебавшись, я спросил: известны ли ей результаты вскрытия?

«Какие могут быть результаты». Она пожала плечами.

«Марья Фёдоровна, – сказал я, – простите, что я вам досаждаю… Вы можете быть уверены, что этот разговор останется между нами».

Она слегка повела бровью. Дочь не сводила с неё глаз.

«Солдатам, – продолжал я, – разрешают приезжать домой на побывку».

«Разрешают, ну и что».

«А то, что… видите ли. Ваша дочь была беременна».

«Вот как», – промолвила она спокойно и провела пальцем по краю стола, где всё ещё стояли тарелки и рюмки.

«На четырнадцатой-пятнадцатой неделе. Вы об этом знали?»

Учительница подтянула концы чёрного платка, поджав губы, выжидательно – что я ещё скажу? – поглядывала на меня.

«Я хотел спросить. Он к вам приезжал? Я имею в виду – до истечения срока службы».

«Год назад приезжал, а так только письма друг другу писали».

«Выходит, у неё был другой?»

Марья Фёдоровна усмехнулась.

«Вы, доктор, я вижу, очень догадливы».

«И вам известно, кто был этот другой?»

«Мне? Ещё как известно».

Я ждал продолжения, она поднялась, чтобы убрать посуду, подошла к стенным часам-ходикам и подтянула гирьку.

«Вас, наверное, ждут в больнице», – сказала она.

Рядом с часами висел отрывной календарь, висела фотография.

«Это мой муж. А ей здесь годик. Он нас бросил».

Дочь сидела между нами, мы оба чувствовали её присутствие.

Стол освободился, учительница села, спустила платок на плечи, встряхнула короткими волосами, взглянула на меня – спокойно и ясно.

«Так вы, стало быть, хотите узнать, кто это был? Андрей Макарыч, вот кто».

Я поднял брови.

«Вам небось уже успели доложить, что у нас с Андрей Макарычем… ну, что я с ним живу. (Я помотал головой). Ну, не доложили, так доложат. А вот о том, что было между ними, думаю, никто не знает, вы первый».

И она покосилась на гостью, – неподвижный взгляд дочери блестел, как рыбья чешуя, – и стало ясно, что всё, что тут говорится, говорится не для меня. Не со мной она разговаривала, а с той, которую привезут завтра.

«Я Андрея Макарыча не виню. Он меня любит. Но ведь, знаете, не в обиду вам будь сказано, мужчина остаётся мужчиной. Мне сорок пять. Она молодая. Она мне сама рассказала. Не постыдилась. За спиной у матери. Что он будто бы ей признался, и что жить без неё не может, и всё такое. А я вам скажу, как на духу: это она сама! Она его завлекла! Мужика сманить, вы меня извините, проще простого, да ещё когда ты молоденькая да смазливая. А потом ещё стала выхваляться передо мной, да, выхваляться, гордиться, вот я, дескать, какая. И доигралась».

Значит, всё-таки мать об этом знала. Между двумя женщинами произошло объяснение. Должно быть, начались тяжёлые сцены. Чего доброго, после одной из таких сцен она и побежала топиться.

Я спросил, знал ли Андрей Макарович.

«Что она в положении? Знал, а как же. Сам мне повинился. Я говорю: ну раз такое дело, разводись с женой, женись на Люське. А у самой сердце кровью обливается. Как же, думаю, я останусь одна. Слава Богу, – сказала Марья Фёдоровна, остро взглянула на соперницу и снова набросила на волосы чёрный плат. – Слава Богу, он не захотел, нет, говорит, я тебя не брошу».

«Рад был, что я на него зла не держу. С женой я всё равно не живу, разведусь, и поженимся, так и сказал. И Людмиле, говорит, скажу. У неё жених есть, пускай за него и выходит».

Но ведь парень уехал, хотел я возразить, может, что-то узнал. Теперь мы были одни в комнате, словно она во второй раз побежала к озеру. А как же собирались поступить с ребёнком? Вопрос застыл у меня на губах. Несколько минут спустя я попрощался и вышел.

Вопросов было много. Я думал о том, что означало это слово: доигралась. Что связь с завучем, мужчиной втрое старше её, не обошлась без последствий? Или то, что дочь решила покончить с собой, и, дескать, так ей и надо? Испытывала ли мать укоры совести? Мне почудилось с трудом скрываемое злорадство. Молодая соперница перебежала дорогу. За это и поплатилась.