Текст книги "Саня"

8

На расследование пожара в Касаткино приехал начальник отдела кадров Софрон Михайлович Косяк. Это был человек солидной наружности и деликатного обхождения; крупные рыжеватые кудри и седые виски придавали ему артистический вид; у него все было округлым: и широкий скошенный подбородок, и розовые, как свежеиспеченные пирожки, щеки, и мясистый глянцевитый нос. Более двадцати лет прослужил он в армии, дошел до майора, однако выше должности инструктора политотдела дивизии не поднялся. При первом же сокращении его уволили в запас. В отделении дороги он работал уже третий год и успел заслужить авторитет объективного и беспристрастного человека.

Софрон Михайлович, понаторевший во всевозможных комиссиях, сразу приступил к делу. Он решил начать с опроса «противной стороны», то есть тех людей, с которыми Саня сталкивалась по службе. «Объективность – прежде всего, – рассуждал он, – а искать ее надо в столкновениях». Поэтому и вызвал первой кассиршу.

Он принял ее в буфете, спешно оборудованном под кабинет.

– Садитесь, пожалуйста, Вера Григорьевна, – мягко пригласил Косяк.

Верка церемонно поджала губу и осторожно присела на краешек стула.

– Что вы можете сказать нам по вопросу пожарных обстоятельств? – Косяк снова мягко улыбнулся.

Верка повела плечом:

– Это про какие же обстоятельства?

– Иными словами, то, что было до пожара.

– А что ж было? Ставили столбы, потом плескались возле дежурки. Пиво пили. Потом совхозные пришли, пьянствовали. А когда пожар случился, приехали пожарники тушить – воды не оказалось.

– А куда же вода делась?

– Так я же вам сказала: после работы плескались – всю израсходовали.

– А кто же дал указание на расход воды?

– Начальница наша, Курилова.

– Так, так… А можно было бы, скажем, отвести людей на помывку сапог куда-нибудь в степь? Болота есть в степи?

Кассирша внимательно посмотрела на Косяка и согласно улыбнулась.

– Сколько хочешь.

– Понятно. Значит, товарищ Курилова проявила в этом вопросе недомыслие? Вы согласны?

– Конечно, согласна! – с радостью подхватила она, догадываясь, куда клонит Косяк.

– Хорошо, так и запишем.

Он вдруг подался к Верке и быстро спросил:

– А за что вас отстранила Курилова от работы?

– Билет незаконно приказывала выписать. А я отказалась, – с достоинством отвечала кассирша. – Тогда она сама выписала. А ей за это начет сделали. Да уж если говорить начистоту, беззаконие здесь на каждом шагу. – Она наконец поняла, что от нее требуется, и разошлась. – Здесь все держится на сделках. Курилова держит на работе сторожем бывшего начальника станции, а деньги выплачивает его дочери, потому что ему не положено, он полный пенсионер. А возле главного пути совхозные построили незаконно склад. У них документов на разрешение постройки нет. Я все знаю! Бывшего начальника они за это угостили водкой, а Курилова с ихним десятником-строителем вроде за жениха с невестой. Он ей и столбы поставил, уж наверно за что-нибудь, не задаром же. А я честный человек, я скрывать ничего не стану.

Косяк быстро записывал и согласно кивал головой.

– Интересно очень… Спасибо вам, спасибо, – сказал он, потирая руки. – А не смогли бы вы пригласить ко мне того строителя из совхоза? Ну, скажем, после работы.

– Отчего ж нельзя? Приглашу. Он придет. – Верка, довольная и радостная, встала из-за стола. – Курилова замуж думает за него выйти! Но по секрету вам скажу ничего у нее не выйдет. Да! Она тут во время пожара такую истерику закатила. Обзывала всех, и его тоже, с кулаками лезла. Так неинтеллигентно! Он с той поры на глаза ей не попадается. Я все знаю, все…

– Так, так, – кивал головой Косяк, любезно провожая свою посетительницу до двери.

Он вызывал к себе и Крахмалюка, и Шилохвостова, и Кузьмича – всех, и даже глухую Полю. Но неожиданно для себя он не встретил со стороны этих людей активной поддержки своего расследования; они либо отвечали нехотя, одними и теми же фразами: «Нет, не видал…», или – «Чего не знаю, того не могу сказать…», либо вовсе отмалчивались.

А Кузьмич даже стал доказывать; что вокзальный барак загорелся от проходящего поезда – искры вылетели из паровозной трубы и попали на крышу; крыша-то ветхая, на ней не щепа – солома, ну и загорелось, стало быть. Чего же тут винить Курилову? Да и барак ветхий, отстоял свое… Грош ему цена.

Косяк сделал Кузьмичу строгое внушение за то, что тот безответственно относится к государственному имуществу, и, выпроваживая его, подумал: «Уже успела обработать своих подчиненных». Потом он вызвал Саню. Он нарочно разложил по столу исписанные листки и, встречая Саню, сказал:

– Ну вот, товарищ Курилова, в основном картина ясна. Скажем прямо – трудовая дисциплина на станции хромает. А там, где нет дисциплины, там чепе неизбежно. – Он сделал внушительную паузу и с особенной ласковостью добавил: – Да и вы, надо сказать, подразложились.

– А что, пахнет? – хрипло спросила Саня.

– Вы напрасно идете на обострение, – не повышая голоса, заметил Косяк. – Вы еще молоды, впереди у вас большая жизнь, и не надо затруднять…

– Оставьте мою молодость в покое, – прервала его Саня. – А облегчений я от вас не жду…

– Напрасно вы начинаете со мной разговор в таком тоне.

– А нам и не о чем с вами говорить: у вас ведь все уже записано, согласно показаний… Вы, не говоря со мной, уже определили, что я разложилась.

– Ну что ж, товарищ Курилова, в таком случае разрешите уточнить некоторые факты?

– Пожалуйста, спрашивайте.

– Воду из цистерны вы разрешили расходовать?

– Я.

– Пиво было привезено по вашему заказу?

– По моему.

– Так. Во время пожара отсутствовали?

– Да.

– Не скажете ли, где были?

– А что, вам еще не успели сказать?

– Товарищ Курилова!

– Не кричите, я вас не боюсь. На танцах я была. Запишите себе, если еще не записали. И кончайте допрос; вы не следователь, а я не подсудимая.

Косяк встал.

– Хорошо. Покажите мне разрешение на постройку склада возле главной колеи.

– У меня нет такого разрешения.

– Кто же построил этот склад?

– Совхозные строители.

– А столбы вам выдали тоже они?

– Что вы имеете в виду?

– Ничего особенного. Просто хочу выяснить, кто же все-таки разрешил строительство склада у главной колеи.

– Разрешение было дано устно бывшему начальнику станции.

– Вы так полагаете? – Косяк вышел на порог и позвал поджидавшего неподалеку Сергункова.

Тот вошел, тяжело ступая по скрипучим половицам, и, шумно выдохнув, сел возле стола, не глядя на Саню.

– Вы работаете, товарищ Сергунков?

– Нет, я на пенсии, – ответил тот, не поднимая головы.

– А кто же у вас является сторожем? – спросил Косяк Саню.

– Числится его дочь, а работает он, – ответила Саня.

– С вашего согласия?

– Да.

– Понятно.

Сергунков мотнул головой, видимо желая что-то сказать, но на него не обратили внимания, и он опять тяжело вздохнул.

Вошла без стука Верка и, смерив уничтожающим взглядом Саню, сказала Косяку звонко, с какой-то внутренней радостью:

– Казачков из совхоза приехал. Позвать?

– Да, да, пожалуйста.

Верка ушла.

– Остается выяснить одно обстоятельство.

– С меня достаточно. – Саня встала и направилась к выходу, но в этот момент отворилась дверь и на пороге появился Валерий. Он аккуратно прикрыл за собой дверь и прошел мимо Сани так, словно ее здесь не было.

«Ах, вот как!» – Саня резко сунула руки в карманы и повернулась к столу, туда, где теперь стоял Валерий, готовая схватиться с ним, как в драке, лицом к лицу.

Поздоровавшись, Косяк сухо спросил:

– У вас есть разрешение на постройку склада возле колеи?

– Нет, – весело отвечал Валерий, – но я строил по разрешению обоих начальников станции.

– Значит, нынешний начальник станции знал, что документации на отчуждение территории под склад у вас нет? – спросил Косяк, удовлетворенно улыбаясь.

– Разумеется, знал, – уверенно отвечал Валерий. – У нас здесь, так сказать, взаимопомощь… Я в долгу не остался.

Кровь бросилась Сане в лицо, пудовым молотом ударило в виски, зазвенело в ушах…

– Подлец! – тяжело произнесла она и вышла, не закрыв за собой дверь.

За ней выбежал и Сергунков.

– Дочка, дочка! – кричал он за ее спиной. – Прости меня, прости окаянного!..

– Уйдите, Николай Петрович! Уйдите от греха!.. – устало и хрипло ответила Саня.

– Как же это все свелось-то? Дочка! Эх! – он остановился и, с минуту потоптавшись на месте, крикнул: – Ну я ж ее! – и бросился домой.

Семья Сергункова в это время в полном сборе пила за кухонным столом чай. Он вырос на пороге, как разъяренный бык, огромный, черный от заслоненного света, тяжело пыхтевший.

– Ты что сопишь, ай воз на тебе везли? – спросила невозмутимая Степанида. Она сидела с угла и громко отхлебывала чай с блюдечка.

– А ты и впрягла бы… Лишь бы тебе на двор привез… – Он тучей надвигался на жену, и голос его, полный затаенной угрозы, все нарастал: – Тебе все мало! Моей крови мало! За других принялась. Курилову на беззаконие подбила!

– Ты что, белены объелся? Молчать! – грозным басом рявкнула Степанида.

– Нет, хватит, отмолчался! – Сергунков с маху треснул кулаком по столу перед самым носом Степаниды.

Пыхнул, словно от испуга, самовар, загремела посуда, заголосили девчата. Но Степанида быстро выхватила из-под себя табуретку и ловко ударила ею по загорбку Сергункова. Он было бросился за ней, но раздался такой силы рев застольных, что Сергунков оторопел и отступил.

– Ах, так! Все против меня, все… Ну хорошо!..

Он убежал в соседнюю комнату, снял с себя ремень, быстро встал на табуретку, привязал его за крюк в потолке для зыбки, сделал петлю, захлопнул ногой дверь и торжественно крикнул:

– Будь ты проклята, кровопийца!

Затем он услышал, что к двери бежали, с грохотом оттолкнул табуретку и только в это мгновение сообразил, что дверь замкнулась на английский замок и что ключ был с этой стороны.

– Спаса-а!.. – закричал он, захрипел и забился в конвульсиях, повиснув в петле.

Зять несколькими ударами выбил дверь, схватил поперек живота задыхающегося Сергункова и, напрягшись, приподнял его. Степанида, побледневшая как полотно, всхлипывая, точно от ожога, бегала вокруг и все приговаривала:

– Ой, батюшки! Да что же такое деется, отцы родные! Головушка моя горькая…

– Ремень, ремень режьте! – кричал на нее зять, красный от натуги.

Наконец обрезали ремень, положили притихшего Сергункова на кровать. Он стал медленно розоветь, открыл глаза. Степанида сидела возле него и все еще плакала:

– Да что ж это ты учинил-то, отец? Нешто я тебе лиходейка какая… Ведь для семьи стараюсь.

– Ладно уж, будет, надоело, – равнодушно произнес зять и, посмотрев на руку, с досадой заметил: – Часы вот разбил… Ишь как циферблат раскурочил. Здорово брыкался! – Он с минуту послушал часы. – Стоят. Придется в город везти в починку. Вот жалость…

9

На четвертый день после отъезда Косяка начальник проходящего поезда вручил Сане повестку на товарищеский суд. Читая ее, Саня вдруг вспомнила фразу Валерия: «Вам нужна товарищеская помощь» – и невесело усмехнулась. Оставив вместо себя, согласно распоряжению, Сергункова, она отправилась в город. На главной магистрали к ней в купе подсел начальник соседней станции Васюков.

– А, именинница! – радостно приветствовал он ее. – Что это так позеленела?

– Позеленеешь, дядя Вася.

– Не горюй, мы тебя в обиду не дадим.

Это был седоусый большеносый веселый человек; на его маленькой сухой голове просторно, как на колу, висел картуз, длинная жилистая шея вылезала из черного хомута шинели, словно картофельный росток из подполья. Было в нем что-то от балаганного Петрушки: лукавое, добродушное и очень забавное. Сане он давно уж полюбился, и она звала его запросто дядей Васей.

– Значит, вокзал у тебя сгорел?

– Сгорел, дядя Вася.

– Ну, туда ему и дорога.

– Да дело-то не в вокзале.

– А в чем же?

– Приезжал ко мне с ревизией…

– Кто ж такой? – перебил ее Васюков.

– Косяк.

– Этот вездесущий!

– Ну, и допрос учинил. А я возмутилась.

– А-я-яй! – закрутил головой и защелкал языком Васюков.

– И все обернулось, дядя Вася, против меня.

И Саня стала рассказывать ему о том, как вел расследование Косяк. Васюков очень живо реагировал: то снимал и снова надевал картуз, то хватал Саню за руку.

– Обожди-ка маленько! Значит, и женишка твоего приплел? Эх, силен бродяга!

Он настолько увлекался рассказом, с таким восторгом произносил свое: «Силен бродяга!», что Сане трудно было решить: сочувствует ей Васюков или он целиком на стороне Косяка.

– Следственный дар Косяк имеет, – заключил Васюков. – Выходит, Санька, на таких, как мы с тобой, дураках люди талант раскрывают. А то и повышение по должности получают.

– Вот и не знаю, дядя Вася, что мне теперь будет, – грустно сказала Саня.

– А ничего и не будет. Поговорят, поговорят да на том и разойдутся. Это не впервой. Всех нас в свое время судили.

– Ну уж Косяк так просто не отступит.

– Подумаешь, Косяк! – взъерошился Васюков, как кочет. – А мы-то что, лыком шиты? – И он сердито нахлобучил по самые уши картуз. – Небось без нас ни одно решение не состоится. – И, подавшись всем корпусом вперед, торжественно заявил: – Ты, Санька, положись на меня, я тебя в беде не оставлю. Я выступлю. Я ему покажу! – И Васюков потряс в воздухе своей сухой, как скалка, рукой.

Уже в сумерках они приехали в город.

– Значит, дело наше будут разбирать в восемь, – Васюков потянул за ремешок из глубокого кармана часы. – И, выходит, у нас больше часа про запас. Теперь самый раз в буфет бы зайти, пропустить горяченького.

– Пойдемте, – охотно согласилась Саня.

В буфете, усаживаясь за столик, Васюков крякнул в кулак и заметил как бы между прочим:

– Оно бы и выпить немножко не мешало.

– Я не стану, – отказалась Саня. – Может, вам заказать?

– Да, да. Мне стаканчик водочки. Норма, хе-хе! – У Васюкова весело блеснули глаза. – Я, знаешь ли, насчет деньжат просчитался, маловато прихватил! Ну да мы свои. А насчет суда ты не беспокойся, я уж постараюсь.

– Ладно об этом, дядя Вася. – Сане становилось не по себе; она уже пожалела, что так разоткровенничалась с Васюковым.

– А что же тут такого? Сказано: брат за брата, око за глаз. Или мы не люди?

Васюков долго и тяжело тянул водку, а ел быстро, тарелку за тарелкой, с большим аппетитом. Под конец, когда Саня уже рассчитывалась, он поймал за руку официантку и попросил еще стаканчик.

– Дядя Вася! – укоризненно произнесла Саня.

Он виновато улыбнулся.

– Это я на свои, для храбрости.

– Ну как хотите, я пошла.

– Я сейчас, сейчас! – крикнул ей вслед Васюков.

У входа в правое крыло вокзала, где помещалось отделение дороги, Саню встретил сам Копаев.

– А, проказница! Ну-ка, заходи в кабинет.

Но в кабинете начальник отделения дороги сразу перешел на сухой официальный тон, и у Сани тревожно заныло на душе.

– Что вы там натворили? Я читал докладную записку Косяка. Ведь это же развал! Просто не верится. – Он в упор посмотрел на Саню смоляными навыкате глазами. Тяжелый, широкоплечий, он производил внушительное впечатление; и эти черные с синевой прямые волосы, и крупный желтый, как у грача, нос, и эти глаза… они просто гипнотизировали. И Саня, сжавшись в комочек, робко молчала.

– Пожалуйста, не отмалчивайтесь, – уже мягче добавил он. – Расскажите мне все до мелочей.

И Саня стала рассказывать, сначала сбивчиво, путано, а потом разошлась; она рассказала и о стычке с кассиршей, и о том, какая неприятность из-за Сергункова вышла, и о цистерне с водой, и о незаконной постройке склада, и о том, что установку столбов под электричество приняли за сделку. Только про свою неудачную любовь она ни словом не обмолвилась.

– Это все? – строго спросил Копаев, когда она кончила рассказывать.

Саня потупила взгляд и тихо сказала:

– Все.

Копаев встал.

– Ну что ж, идите на суд. Да держитесь как следует. Я обязательно приду.

Прибывшие начальники станций, диспетчеры всех трех кустов, руководители отделения дороги – все собрались в красном уголке. На повестке дня стояло два вопроса: итоги работы за месяц и суд чести.

Производственное совещание проводил начальник службы движения. Саня забилась в самый угол и была очень довольна, что о ней не упомянули ни слова. «Вот так бы и позабыли про меня. Как хорошо было бы!» – думала она, и ей хотелось, чтобы совещание шло и шло, не прекращалось всю жизнь. Она плохо слушала выступавших; ей казалось, – где-то далеко-далеко от нее, словно в фокусе, рождался тонкий противный звон, затем он все усиливался, нарастал и горячей волной захлестывал ее. Временами Сане чудилось, что кто-то горячо дышит ей в уши, будто хочет сказать нечто важное и не решается. Она зябко вздрагивала и невольно озиралась. «Что это со мной творится?» – спрашивала себя Саня и прятала подбородок в мягкий воротник шерстяной кофточки, связанной Настасьей Павловной. И только когда по всему телу хлынула мелкая безудержная дробь, а по потолку, по стенам поплыли разноцветные светящиеся шары, Саня поняла, что у нее жар. «Этого еще не хватало!» – испугалась она и, крепко ухватившись за стул, пыталась унять дрожь. Из противоположного угла, от черной глянцевитой печки ей старательно подмигивал Васюков: мол, держись! Видно, тепло от печки окончательно укрепило его блаженное расположение духа, и в доказательство тому густо полиловел его рыхлый пористый нос.

Перед судом вошел Копаев и сел сбоку к столу. Теперь за столом остались трое выборных: судья – председатель месткома Серпокрыленко, – женщина квадратного телосложения и, несмотря на свои пятьдесят лет и тучность, очень подвижная; заседатели – начальник локомотивного отдела, подтянутый, щеголеватый, с пышными светлыми усами, и уже хорошо знакомый Сане Косяк. Пришли на суд и все члены комсомольского бюро, бывшие Санины подопечные. Они стайкой расположились вокруг нее и замерли в напряженном ожидании.

Серпокрыленко встала из-за стола, постучала рукой о графин и спросила Саню:

– Курилова, у вас есть отвод к членам суда?

– Нет, – хрипло ответила Саня.

– В таком случае товарищеский суд чести объявляется открытым. Пишите, – заметила она секретарше Копаева. – Слово имеет заседатель товарищ Косяк.

Косяк заранее написал свою речь и теперь неторопливо и старательно зачитывал ее.

– Товарищи, так же, как в мире нет ничего необъяснимого, все взаимосвязано и взаимно обусловлено, так и в жизни – возникновение всяких чепе надо искать в поведении ответственных за это товарищей, в отклонениях от норм и законов социалистического общежития. – Косяк сделал короткую передышку и, мельком взглянув сначала на начальника отделения, сумрачно сидевшего у стола, потом на публику, настороженно притихшую, удовлетворенно продолжал: – Пожар произошел по неизвестным причинам и обстоятельствам, но вокзал сгорел, товарищи, по причинам вполне определенным; они слагаются из отсутствия трудовой дисциплины на станции Касаткино, а также из морального разложения Куриловой. В доказательство я приведу вам несколько фактов. Вдумайтесь в них, товарищи.

Косяк начал по пунктам перечислять все Санины нарушения, подробно останавливаясь на каждом. А пунктов этих оказалось великое множество: тут было и нарушение государственных интересов – история с Сергунковым, – и незаконные операции по выписке билетов, и ротозейство – расходование цистерны воды, а потом уход на танцы, – и даже потворство низменным интересам массы – две бочки пива.

Саня слушала его, волнуясь, сдерживая все усиливающийся озноб и новые приливы сильной дрожи. В глазах временами появлялись огненные наплывы, и тогда Косяк отдалялся, становился совсем маленьким, но голос его звучал над Саниным ухом резко и сухо, как выхлопная труба.

– Она, товарищи, вступила даже в сделку со своим ухажером и за столбы, а может, за другие услуги, разрешила построить склад возле главной линии.

– Вы лжете! Лжете! – крикнула наконец Саня, не выдержав.

Серпокрыленко постучала по графину и с минуту строго отчитывала Саню за нарушение порядка. Косяк, опустив руки, снисходительно ждал, и на лице его было написано: за правду я готов и пострадать. Свое выступление он закончил требованием понизить Курилову в должности.

По тому, как все притихли, Саня почувствовала, что заявление Косяка подействовало, и ничего хорошего она не ждала.

Затем попросил слова Васюков. Поднимаясь, он уронил стул и, нагнувшись, долго гремел им.

– Вы скоро там справитесь со стулом? – не выдержала наконец Серпокрыленко.

– Один момент! – бойко ответил Васюков. – Вот так. А теперь и поговорить можно. Да. – Он стоял, опираясь плечом о печку, и блаженная улыбка заливала все его лицо.

Саня только теперь поняла, какая неожиданная неприятность грозит ей от выступления Васюкова, и со страхом ждала, что он скажет.

– Хорошую речь произнес Косяк, ничего не скажешь. А почему? – Васюков покрутил головой и нагнул лоб, словно хотел боднуть кого-то. В зале раздался смешок. – А потому, что все записано, честь честью. Сказано: слово не воробей – вылетит, не поймаешь. А зачем его ловить? Ты его запиши, оно и само никуда не денется.

– Ближе к делу, – прервала его Серпокрыленко.

– К делу и есть, – невозмутимо продолжал Васюков. – Сказано, слово к делу не подошьешь. А Косяк подошьет, потому – понятие имеет. Насчет Куриловой растолковал нам честь честью. Я ей еще давеча говорил: ты, Саня, не беспокойся, все разберут как следует. И я, говорю, за тебя словечко замолвлю. А почему ж не замолвить? Человек она хороший, душевный. Значит, пошли мы с ней в буфет… О чем это я?..

В зале нарастал хохот. Серпокрыленко напрасно стучала о графин.

– Слушайте, Васюков! – покрывая шум, сказал Копаев. – Может быть, вы пойдете погуляете и вспомните там, свежим воздухом подышите?

– Ну да, подышать мы согласны. Отчего не подышать? – Он торопливо пошел на выход и запнулся за чей-то стул. Кто-то поддержал его под руку и помог выйти за дверь.

С трудом уняв шум, Серпокрыленко гневно произнесла:

– Я просто возмущена новым проступком Куриловой: перед товарищеским судом она ведет в буфет угощать своего так называемого защитника. Нет, видно, не с чистой совестью шли вы, товарищ Курилова, на этот суд.

«Вали уж все до кучи, – горько подумала Саня. – Семь бед – один ответ». И когда слово взял Копаев, сердце ее сильно и гулко застучало, от нового прилива жара потемнело в глазах. «Ну, этот доконает меня», – мелькнула в голове мысль.

– Курилову мы давно с вами знаем, и знаем как исправного, дисциплинированного работника. – Он строго повел своим грачиным носом и сердито нахохлил широкие черные брови. – Как же так случилось, что за неполных три месяца самостоятельной работы этот хороший в прошлом работник успел морально разложиться, если верить расследованиям Косяка?

В зале прошел волной приглушенный гомон, как вздох облегчения. А Серпокрыленко встревоженно округлила свои бесцветные глазки с белесыми ресницами, подняла над графином ручку, да так и застыла, словно статуя, и только лиловые пятна стали медленно выплывать на щеках, выдавая ее волнение.

– Положим, она могла по неопытности израсходовать всю воду, позабыв о возможности пожара, – продолжал Копаев, – даже уйти в этот злополучный вечер на танцы. Мы вправе осудить ее за это. Но мы должны и помнить, что она не начальник пожарной охраны и не сторож. Мы ее можем упрекнуть и даже наказать за путаницу в должностном составе станции, но у нас нет оснований считать, что там была сделка за счет государства. И уж, во всяком случае, в истории со столбами ни о какой сделке и речи быть не может. Я получил коллективное письмо от работников станции Касаткино и должен сказать прямо: я чувствую и свою вину лично и вину нашего отделения в том, что мы до сих пор не помогли осветить эту станцию. А они сделали все, что могли. Я зачитаю вам письмо…

Это были последние слова, которые слышала Саня. Что-то тяжелое и мягкое навалилось на нее, застилая свет; она почувствовала, как по щекам ее, щекоча, побежали теплые слезы. На какое-то мгновение ей показалось, что это вовсе не слезы, а скользят по щекам солнечные зайчики, и ей стало так хорошо…