Текст книги "Русский XX век на кладбище под Парижем"

МАКСИМОВ ВЛАДИМИР ЕМЕЛЬЯНОВИЧ, 1930 – 1995

Владимир Максимов (настоящее имя Лев Александрович Самсонов) был эмигрантом третьей волны, известным писателем-«диссидентом», публицистом, издателем, политиком.

Он был человек необычной судьбы, человек талантливый и человек непростой, и жизнь ему выпала непростая, даже на фоне тотальной российской катастрофы. Ему было три года, когда был арестован его отец: мальчик рос в детдомах и колониях для малолетних правонарушителей (он с детства был правонарушителем в стране, где право и права были попраны). Потом были заводы, стройки, скитания по стране… В 20 с небольшим Максимов начал писать стихи, но первый сборник его был пущен под нож. Первый успех принесла Максимову повесть «Жив человек», появившаяся в «оттепельном» альманахе «Тарусские страницы» в 1961 году. Повесть была инсценирована театром. А в 1971 году Максимов закончил свой первый роман «Семь дней творенья», который смог появиться только на Западе (в «тамиздате») и принес ему широкую известность. В 1973 году Максимов написал роман «Карантин», но его уже настигла «диссидентская» слава и «диссидентская» судьба: он был исключен из Союза писателей, а потом и направлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу. В те годы он женится на прелестной Танечке Полторацкой, а в 1974-м уезжает в эмиграцию. Здесь с ним произошло неслыханное – то, чего никогда не удостаивался ни один русский эмигрант и диссидент. Максимов встречается с немецким магнатом прессы Акселем Шпрингером, человеком, поверившим и в возможность (и необходимость) идеологической борьбы против коммунизма и в то, что именно Максимов – человек, способный вести эту борьбу, которому Шпрингер и дает деньги на издание за границей русского литературного журнала. В Париже начинает выходить журнал «Континент», заполучить который для чтения – на день, на ночь, на сутки – считалось прекрасной (и опасной) привилегией в диссидентской России: за чтение и распространение журнала там могли выгнать с работы, а могли и дать срок. За границей выходят одна за другой и новые книги Максимова, в том числе его автобиографическое «Прощание ниоткуда». Максимов занимается также политикой и политической публицистикой. Пишет он резко, непримиримо, зло. Но в личном общении он бывал добр, помогал многим соотечественникам и коллегам. После горбачевской перестройки Максимов ездит в Россию и издается там, но мало-помалу он разочаровывается в «перестройке», а расстрел Белого Дома Ельциным приводит его в ярость. Он вообще становится раздраженным (может, уже начиналась болезнь), мечется, вступает в союз со своими злейшими врагами – Андреем Синявским и «левой» российской прессой, передает мало-помалу свой журнал, уже утративший если не смысл, то свою уникальность (да и потерявший к тому времени своего немецкого благодетеля), в Москву. Болезнь (рак) настигает его в 65-летнем возрасте… Я видел его в Париже несколько раз – то в гостях, то в редакции «Континента», где он принимал меня с щедростью и благодушием, но он был слишком непростой человек, чтобы я мог что-нибудь в нем понять. Было только очень жаль его в последнее время – видно было, что он страдает…

МАЛЕВСКИЙ-МАЛЕВИЧ СВЯТОСЛАВ, volontaire de guerre 1939 – 1945, 1905 – 1973

Граф Святослав Святославович Малевский-Малевич родился в польско-русской семье в Петербурге, где отец его был управляющим делами Дворянского земельного банка. Мальчик учился в Тенишевском училище, позднее в Донском кадетском корпусе, а в эмиграции – в Белградском университете. В Париже, учась на физико-химическом отделении Сорбонны, он посещал академии живописи «Гран Шомьер» и «Жульяр» близ бульвара Монпарнас. Был он в эти годы близок к движению евразийцев.

Трудно установить степень тогдашней близости Малевского-Малевича к левым кламарским евразийцам, связанным с московским «Трестом», к лондонскому профессору Святополку-Мирскому, а также к московским и лондонским спонсорам евразийской прессы. После войны ни он сам (появившийся в Москве уже в качестве бельгийского дипломата), ни его супруга, ставшая главным редактором «правой» «Русской мысли», не любили даже вспоминать этот продолжительный (а ведь Малевский-Малевич еще ив 1931 году устраивал евразийский съезд в Брюсселе) эпизод жизни будущего дипломата. А если и вспоминали, то так, чтоб и тени подозрения на политиканскую и полулегальную суету этой партии не легло. В поздние годы, оговорившись, что она «не участник, а зритель», З. А. Шаховская описала деятельность этой строго структурированной организации с большой элегантностью и малым правдоподобием: «Основывать политическую партию им и в голову не приходило. Это было сотрудничество, свободное от всех партийных оков, нечто вроде клуба размышлений о судьбах России, опытного осмысления случившегося…».

В 1926 году С. С. Малевский-Малевич женился на княжне Зинаиде Шаховской. Он работал по специальности в Бельгийском Конго, потом в Брюсселе. К этому времени относится знакомство его семьи с В. В. Набоковым (о котором З. А. Шаховская написала книгу, а также не раз мне рассказывала в 80-е годы во время моей работы над биографией писателя). В начале новой войны С. С. Малевский-Малевич ушел в армию добровольцем, потом служил по дипломатической части (в бельгийском посольстве в Лондоне, в Берне, в Израиле и в Москве), служил в газете «Русская мысль». Живописью он занимался всегда, но только пятидесяти лет от роду решился доверить свои картины профессиональным торговцам. Картины имели успех, у графа Малевского-Малевича появились поклонники – знатоки живописи. С 1958 по 1963 год состоялось семь персональных выставок С. Малевского-Малевича. Художник прошел через академический период к абстрактной живописи, а потом вернулся к «преображенной реальности». Вот как писал об этом французский писатель Эрве Базен: «Малевский после длительного периода абстракции ее переварил. Ему хочется удовлетворять зрачок глаза, а не мозг. Он создал целый мир холмов, обрывов, городов, увиденных с птичьего полета и преображенных светом…».

Малевский-Малевич был близок к парижской группе русских художников – к Ланскому, Терешковичу, Никола де Сталю… Творческая жизнь его продолжалась не долго. В 1960 году он перенес инфаркт, а в 1964-м ему пришлось прекратить занятия живописью. Все же он успел написать 500 картин, из которых были проданы в частные коллекции 442. Художник умер от сердечного приступа в 1973 году. В 1990 году в парижской галерее Гарига Басмаджана (вскоре без следа пропавшего в перестроечно-криминальной Москве), что на бульваре Распай, состоялась посмертная ретроспектива художника.

Вдова художника Зинаида Алексеевна Шаховская долгое время возглавляла парижскую газету «Русская мысль», писала новые книги (по-русски и по-французски) и издавала старые, принимала у себя близ авеню Терн гостей из России и лишь ближе к 90-летнему возрасту перебралась на жительство в Русский дом, от которого ей было всего десять минут ходьбы до этого кладбища, куда она и последовала за мужем недавно.

МАЛОЛЕТЕНКОВ СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ, 26.10.1922 – 16.11.1974

Эмигрантский сын Сергей Малолетенков закончил Художественную школу в Париже и стал архитектором. Он был строителем парижской гостиницы «Ле Меридьен» и одним из авторов большой гостиницы у заставы Майо в Париже. Его отец, почтенный протоиерей Николай Малолетенков, прожил без малого 90 лет и пережил сына.

МАНДЕЛЬШТАМ (урожденная СТРАВИНСКАЯ) ЛЮДМИЛА ИГОРЕВНА, 24.12.1908 – 30.11.1938
МАНДЕЛЬШТАМ ЮРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ, poete, homme de lettres, mort en deportation, 25.09.1908 – 15.10.1943

Людмила Игоревна была старшей дочерью композитора Игоря Федоровича Стравинского от его первого брака – с Екатериной Гавриловной Носенко. Незадолго до войны Людмила вышла замуж за молодого поэта «незамеченного поколения» Юрия Мандельштама, родила дочку и вскоре умерла от туберкулеза (в тот трагический год Стравинский потерял мать, жену и дочь).

«Налетает беда, налетает…» – писал тогда вдовец Людмилы, молодой поэт Юрий Мандельштам:

 
Все проиграно в жизненном споре.
Замолчали живые ручьи.
Не хочу я удерживать горе
И холодные слезы мои.
 

И еще, и еще – все о том же:

 
Ни радости, ни скорби нет конца.
Любовь и смерть всегда в единоборстве.
Пускай черты любимого лица
Стирает смерть в медлительном упорстве…
 

Доживший в США до преклонных лет (и оттого много о себе возомнивший) «монпарно» В. Яновский так описывал «буржуазный монпарнасский брак» Мандельштама:

«Адамович привел к нам именно с этой целью дочь Стравинского. И Юрий Мандельштам с ней обвенчался. Новобрачная хворала туберкулезом, совсем как в романах 19-го века: через непродолжительное время она скончалась, оставив мужу младенца, девочку.

В 1937 году, кажется, я проезжал на велосипеде по Эльзасу и вблизи Кольмара наткнулся на Юру Мандельштама: там, на горе Шлютц (или что-то фонетически похожее) я подержал на руках сверток с его дочкой…».

Юрий Владимирович Мандельштам был увезен в эмиграцию 12-летним мальчиком, закончил знаменитую русскую гимназию в Париже, а в 1929 году – филологический факультет Сорбонны и решил заняться литературой. Он писал стихи (первый его сборник вышел, когда ему было 22 года), писал рецензии на книги западных писателей для «Возрождения», где литературу вел близкий ему Ходасевич (причем молодой критик не боялся похвалить в своих заметках неизвестного Кафку и покритиковать известного Уэллса или известного Ремарка), выпустил в Шанхае книгу этюдов о западных писателях-классиках. Как поэт он ощущал влияние акмеистов и, подобно Гумилеву, увлекался французскими парнасцами. Стихи его хвалили за грамотность, но критиковали за ровность, холодность, недостаток жизненного и духовного опыта. Как и другие «русские мальчики» из «незамеченного поколения», он бредил этой полузнакомой или вовсе не знакомой русской родиной, хотя и хранил какие-то страшные воспоминания о ней (а может, уже предчувствовал что-то):

 
О, я не меньше чувствую изгнание,
Бездействием не меньше тягощусь,
Храню надежды и воспоминания,
Коплю в душе раскаянье и грусть.
 
 
Но отчего неизъяснимо-русское,
Мучительно-родное бытие
Мне иногда напоминает узкое,
Смертельно ранящее лезвие?
 

В 1942 году он был арестован как еврей (хоть и был крещен) и погиб в концлагере (кажется, где-то в Польше), как погибли в лагерях и печах крематория другие литераторы-эмигранты, евреи и русские – Фондаминский, Фельзен, Горлин, Рая Блох, мать Мария… С Фондаминским и матерью Марией Юрию Мандельштаму довелось общаться в лагере Компьень. В последних его лагерных стихах появляется откуда-то и другая Россия, мученическая Россия ГУЛАГа (появляется даже специфическая лексика ГУЛАГа). Может, она навеяна была не только его собственным заключением, но и рассказами русских зеков, соседей по койке? А может, ему самому довелось брести по русскому Северу в арестантской колонне, гнить в русских бараках самой что ни на есть гулаговской России (см. стихотворение «Дорога в Каргополь»), так непохожей на придуманную Россию из советофильских стихов его сверстников:

 
Вор смотрел немигающим взглядом
На худые пожитки мои,
А убийца, зевая, лег рядом
Толковать о продажной любви.

Дождь сочился сквозь крышу сарая,
Где легли голова к голове, —
И всю ночь пролежал до утра я
В лихорадке на мокрой листве.
 
 
Снились мне поезда и свобода,
Средиземный простор голубой.
На рассвете стоял я у входа
В белый дом, где мы жили с тобой.
 
 
…Выдь навстречу, пока еще время.
Помоги, оттяни за порог!
Видишь, плечи согнуло мне бремя,
Ноги в ранах от русских дорог.
 
 
…«Подымайся!» – за хриплой командой
Подымайся и стройся в ряды.
Пайка хлеба и миска с баландой
И – поход до вечерней звезды.
 

МАНКОВСКИЙ ВИКТОР, 1990

Если верить книге К. Казанского «Русское кабаре» (мемуарная серия издательства «Оливье Орбан», 1978), именно так (Манковский Виктор Андреевич) звали человека, которого весь русский Париж знал как Виктора Невского. Он был поэт-куплетист, сотрудничал в Белграде с кабаре Агнивцева, потом руководил белградским «Казино», а с 1922 года занимался ресторанами в Париже. В начале 30-х годов он руководил знаменитым «Джигитом», потом другими популярными ресторанами-кабаре в тогдашнем вполне русском 16-ом округе Парижа. Вскоре он и сам стал не менее знаменит в мире ресторанного предпринимательства, чем Нагорнов, Рыжиков, Николай Кузнецов, Трахтенберг, Леонидов, чем Аронсон-Доминик. Иногда он поднимался на эстраду с гитарой и пел песенки Вертинского. Дела он вел вместе со своей женой Надин (Надеждой Александровной), а одно из своих кабаре он даже назвал «Нави» (объединив их имена, как сделал Феликс Юсупов, назвавший свой салон моды «Ирфе» – в честь жены Ирины и себя, Феликса). В войну ему пришлось это «Нави», напоминавшее оккупантам об английском флоте (Navy), переделать на «Новый» (в принципе же, против кабаков, балета, кино и театров в городе солдатского отдыха тыловом Париже оккупанты не имели никаких возражений, скорее даже напротив).

МАНТАШЕВ ЛЕОН АЛЕКСАНДРОВИЧ, 1880 – 1954

Братья Манташевы, нефтепромышленники из Баку, упоминаются чаще всего при описании русских кабаков в Париже: в одних они гуляли, в другие вкладывали деньги. Это к ним (среди прочих) ревновал (публично и стихотворно) Маяковский юную Таню Яковлеву, ходившую на «ужины с нефтяниками» («нефтяниками» в своем стихотворном послании к Тане Маяковский назвал именно Манташевых). В лукавых развлекательно-«критических» (а потому не всегда надежных) мемуарах Вертинского есть несколько слов о Леоне Манташеве:

«Русский миллионер Леон Манташев, бывший нефтяной король, договорился с английским королем нефти сэром Генри Детердингом о «компенсации» ему, как бывшему собственнику нефтяных участков на Кавказе, за нефть, купленную Детердингом у Советского правительства. Только пять процентов общей суммы, выданные ему авансом, составляли несколько десятков миллионов. Манташев жил широко, славился своими кутежами на весь Париж. Его конюшни были одними из лучших во Франции, и его лошади брали первые места на дерби».

Манташева знали не только лошадники, но и музыканты в русских кабаре, артисты. Иным из них он помогал выжить. Среди последних был, скажем, прославленный балалаечник Карп Тер-Абрамов, который добрался из Константинополя в Берлин – без денег и всяких надежд. Леон Манташев послал ему деньги на дорогу, а в Париже ввел его в круг избранных. Князь Юсупов познакомил Тер-Абрамова с великим князем Дмитрием Павловичем, который, послушав музыканта, подарил ему свою уникальную, сделанную когда-то на заказ балалайку, с которой великий князь не расставался до того в своих странствиях…

МАНУХИН ИВАН ИВАНОВИЧ, доктор, 1882 – 1958

Иван Иванович Манухин родился в городке Кашине Тверской губернии, 24 лет от роду закончил в Петербурге Военно-медицинскую академию, стал врачом. Еще в студенческие годы занимался иммунологией под руководством профессора С. Боткина, разработал свою методику лейкоцитотерапии, написал диссертацию «О лейкоцитолизе», которую академик Павлов высоко ценил. В 1910 году Манухин вместе с женой уехал в Париж и там, в Институте Пастера познакомился с Ильей Мечниковым. Это в Париже Иван Манухин пришел к мысли, что путем слабого рентгеновского облучения селезенки можно усилить иммунную защиту организма. Получив обнадеживающие результаты в результате проверки, Манухин лечит облучением от туберкулеза и собственную жену, и М. Горького, живя под одной крышей с писателем, который становится его другом, – на Капри, в Сорренто, в Неаполе. Манухины возвращаются в Петроград, где доктор берется за создание «Свободной ассоциации для развития и распространения положительных наук», в оргкомитет которой вошли виднейшие русские ученые. Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства предлагает И. Манухину быть врачом Трубецкого бастиона Петропавловской крепости, куда были заключены без разбора многие «бывшие». После захвата власти большевиками Политический Красный Крест уговорил Манухина не бросать работу в крепости, и Манухин использует свой пост как настоящий русский интеллигент и врач: он хлопочет о переводе своих подопечных в «Кресты», откуда было легче выйти на свободу, дает поручительства, необходимые для освобождения узников, хлопочет перед Горьким (за которым в то время ухаживал сам Ленин) об освобождении великих князей, министров, музыкантов… Удалось не так много, а все же уехали за границу живыми Е. Сухомлинова и А. Вырубова, великий князь Гавриил Константинович, супруга великого князя Михаила Александровича… Горький, побуждаемый Манухиным, добыл даже ленинскую резолюцию для освобождения из крепости всех великих князей, но пока Горький добрался с этой бумагой из Кремля до петроградского поезда, их поспешили всех убить (ах, накладочка, уж простите!). То, что Ленин ни тогда ни позже не проявлял гуманизма, ныне уже подтверждено документами. Но и Горькому эта гуманная деятельность могла наскучить. А вот что касается Манухина, то остались свидетельства его верности идее в дневнике З. Гиппиус, которая как раз тогда познакомилась с доктором Манухиным. Где ж, как не у этой могилы нам их зачитать:

[без даты] Любопытно: он и ученый, и, что называется – душа-человек. Есть в нем черты какие-то милые, детские. Очень живой, волнующийся, далеко не чужд общественно-политических событий, но какой он «большевик»? С Горьким его связывает нежная дружба, отсюда, я полагаю, и все контакты с большевистским горьковским окружением в данный момент. Фигура чрезвычайно интересная: длинный, как Дон-Кихот, худой, лысый, молодой. Поджарый. С широкими жестами истинно доброго человека. У него маленькая, молодая, спокойная (приятная) жена.

…1917, ноября 7. Манухин – человек удивительный. Всякий день ездит в крепость. Весь надрывается, чтобы помочь заключенным…

…1917, ноября 30. Пришел Манухин, весь потрясенный, весь смятенный: он покинул узников Трубецкого бастиона… Манухин удивительно хороший человек. И больно до жалости было глядеть, как он разрывается. Он понимает, что значит его уход оттуда для несчастных.

– Мы сегодня вместе плакали с Коноваловым. Но поймите – он все понял! – ведь это уже не тюрьма теперь, это застенок! Я их по морде должен все время бить! Если б остался… я бы стал кричать, что застенок… Все «враги народа». Кокошкин, совершенно больной, туберкулезный, его в сырую камеру посадили (ну, я ему сухую отвоевал)…

– А караул?

– …Теперь одни эти озверелые красногвардейцы. У заключенных очень серьезное настроение, новые более нервны, прежние сдержаннее, но они все готовятся к смерти. Коновалов передал мне духовное завещание, последнюю записку… Да ведь это ужас, ужас! – кричит бедный Ив. Иванович. – Ведь это конец, если бы я «к ним» на службу пошел!..

…мы по совести не могли сказать Манухину: все-таки идите для них. Ведь это же, если честный человек для добрых целей поступает в охранку.

…1917, декабря 4. Несчастный Ив. Ив. не спал всю ночь, утром бросился к Горькому, туда же вызвал мать Терещенко.

Горьковская жена, «знаменитая» Map. Фед. Андреева, которая «ax, искусство», и потому всячески дружит и болтает с Луначарским, – эта жена отправилась с Терещенкой… к Ленину. Чтобы ему вce «доложить».

Невкусно. Однако, по-видимому, ничего другого… не оставалось.

…1917, декабря 11. …Благодаря «Красному Кресту» – Ив. Ив. Манухин теперь снова может навещать заключенных… Прямо счастье, что Ив. Ив. опять ездит в крепость и хлопочет – уже в качестве доктора от Кр. Креста.

…А Горький… почти преступник. К нему сегодня пришла сестра этого несчастного Шингарева, а он ее выгнал. И сказал Ив. Ив-чу (с какими глазами?), что «вот если б Ленин был в этом положении, я бы помог, а Шингареву помогать не хочу».

…1918, января 9. Был Ив. Ив., этот удивительный, гениальный… Человек. Он, быть может, и гениальный ученый, но гениальностей всякого рода, и художников, и писателей, и ученых, и философов, и политиков мы знаем достаточно, немало их и видывали.

С совершенством же в «чисто-человечестве» я сталкиваюсь в первый раз. Этот человек – только человек настоящий, – которого от этой именно настоящести, подлинности и следует писать с большой буквы…

…1918, января 13. (Убиты уже Шингарев и Кокошкин – Б. Н.). Луначарский, желая подешевле заплатить Ив. Ив-чу за летнее гостеприимство, обещал выпустить Зилотти, но не домой, а безысходно, на его, Ив. Ив-ча, квартиру....

…1918, января 22. Сегодня Ив. Ив. пришел к нам хромой и расшибленный. Оказывается, выходя из «Комитета безопасности» (о, ирония!), что на Фонтанке, в 3 часа дня (и день светлый), он увидел женщину, которую тут же грабили трое в серых шинелях. Не раздумывая, действуя, как настоящий человек, он бросился защищать рыдавшую женщину, что-то крича, схватил серый рукав… Один из орангутангов изо всей силы хлестнул Ив. Ив., так что он упал на решетку канала, а в Фонтанку полетели его пенсне и шапка. Однако в ту же минуту обезьяны кинулись наутек, забыв про свои револьверы… Да, наполовину «заячья падаль», наполовину орангутангье.

…1918, января 29. Выпустили (опять тишком и за деньги) Третьякова и Коновалова. Один от неожиданности заплакал, другой упал в обморок…

…1918, февраля 20. Бедный Ив. Ив. уходил себя, мучась с заключенными. Нынче ночью у него был сильный сердечный припадок. Теперь сидит, как худая, печальная птица.

Но уже «мечтает» ехать вызволять двух последних: Рутенберга и Пальчинского…

…1918, февраля 23. …Ив. Ив., как на базаре, торговался в главной следственной комиссии за Рутенберга и Пальчинского. Уступали по рублишкам. «Нам деньги нужны»…

…1918, сентября 1. Нет ни одной буквально семьи, где бы не было схваченных, увезенных, совсем пропавших… В Москве расстреляли всех царских министров, которых отвоевал и не успел отвоевать Ив. Ив…

…1918, октября 22. Ив. Ив. бывает у Горького только ради заключенных. И все неудачно. Ибо Горький, вступив в теснейшую связь с Лениным и Зиновьевым, – «остервенел», по выражению Ив. Ив. Разговаривает с тем же Ив. Ив-чем уже так: «Что Вам угодно?» и “Прошу меня больше не беспокоить”».

Жить в Петрограде становилось Манухину все страшнее, работать все труднее. В конце 1919 года бежали за границу близкие друзья Манухиных – З. Гиппиус и Д. Мережковский. Манухины стали готовиться к отъезду, и Горький помог им достать визы…

17 апреля 1921 года И. А. Бунин записал в свой парижский дневник: «Вчера приехал Манухин… Говорит, что отношение к советской власти резко ухудшилось со стороны всех в России… убежден, что нынешним летом все кончится. Но настроение там у всех еще более подавленное, мало осталось надежд на иностр. или белую помощь…».

Началась эмигрантская жизнь. Вначале Манухин занимался общественной работой, писал статьи во французские журналы, часто ходил в гости к знакомым, а к Гиппиус и Мережковскому – регулярно. Потом о нем было слышно все меньше и меньше. В комментариях к дневнику Чуковского даже сказано, что он умер в 1930 году. Но в 1932 году Горький писал К. Федину: «Манухина я потерял из вида. Знаю, что он все еще в Париже, но в Институте Пастера – не работает… Манухина – жаль, человек – талантливый, и лечение его давало отличные результаты. Если б не он, я уже 19 лет имел бы чин покойника, а благодаря ему состою в живых».

Манухин был жив, он прожил еще четверть века в Париже, лечил русских и французов…