Текст книги "Русский XX век на кладбище под Парижем"

МАНУХИНА ТАТЬЯНА ИВАНОВНА, 1886 – 1962

Татьяна Ивановна была женой доктора Манухина, которую он сам лечил то от чахотки, то от испанки. Прожила она, как и он сам, 76 лет, была человек талантливый – журналистка, прозаик, переводчица (писала также под псевдонимом Таманин). В 1933 году она выпустила в издательстве «ИМКА-пресс» роман «Отечество», писала также на темы религии – и православия, и католичества. 29 сентября 1932 года Вера Николаевна Бунина записывает в свой грасский дневник: «Интересное письмо получили от Манухиной. Много верного написано в нем о Скобцовой… (о матери Марии, которую Т. И. Манухина называет «монахиней совсем нового духа и душевного стиля» – Б. Н.). Много в ней светлой веселости, врожденной доброты, и при этом разумность, даже рассудительность и деловитость русской женщины-хозяйки».

В. Н. Бунина, восхищавшаяся творчеством Т. Манухиной, записала в своем дневнике в 1933 году: «Культурность и умственно-духовное напряжение Манухиной, воспитанное десятилетним чтением католических книг, серьезное отношение к себе, к своей работе… Писание для нее – служение в меру сил».

Воспоминания митрополита Евлогия, цитируемые нами здесь неоднократно, были им рассказаны Татьяне Манухиной и увидели свет в ее записи.

Мать МАРИЯ (урожд. Пиленко, в первом браке КУЗЬМИНА-КАРАВАЕВА, во втором – СКОБЦОВА) ЕЛИЗАВЕТА ЮРЬЕВНА, 8.12.1891 – 31.3.1945

Елизавета Юрьевна Скобцова, мать Мария, – одна из самых замечательных героинь эмигрантского православного возрождения и французского Сопротивления, которое в значительной степени было русским Сопротивлением, во всяком случае, эмигрантским…

Она родилась в Риге, детские годы провела в Анапе, позднее отец ее был переведен в Крым и назначен директором Никитского ботанического сада. Девочке было 15 лет, когда умер отец, и смерть его потрясла Лизу Пиленко. Это была необычная девочка, в детстве лучшим, почитаемым другом ребенка был друг бабушки К. Победоносцев… Потом был Петербург, учеба, первые стихи и в 19 лет первый брак. Но еще до этого появился у Лизы новый друг – Александр Блок, к которому эта необычная школьница явилась вдруг с улицы, не спросясь, чтоб поговорить о поэзии, о путях Господних, о своем предназначении… Визит этот взволновал Блока…

 
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту —
Что же? Разве я обижу вас?
...........
. . . .
Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же, я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет…
 

Странную, серьезную девочку стихотворение это обидело, и все же она не раз приходила к великому Блоку и мучила его до пяти утра разговорами о главном, о своем пути…

 
Смотреть в туманы – мой удел:
Вверяться тайнам бездорожья
И под напором вражьих стрел
Твердить простое слово Божье…
 

Лиза стала бывать на «башне» у В. Иванова. В 19 лет она выходит замуж за социал-демократа Кузьмина-Караваева (позднее в поисках своего пути он переходит в католичество), у них собираются заседания гумилевского Цеха поэтов. Лиза ищет осуществления своего пути и в поэзии, и в революции – у эсеров. Она расходится с мужем, ищет настоящей, большой любви, совершает ошибки. У нее рождается дочь Гаяна. В 1918 году она исполняет обязанности городского головы в Анапе, проходит через бури революции. Она выходит замуж за кубанского казака, писателя и деятеля казачьего сопротивления Даниила Скобцова. Их ждет эмигрантский путь скитаний – через Болгарию и Сербию; они оказываются в Париже – в нужде. Детей у нее уже трое, а брак снова рушится: как может уцелеть обычный брак при этом ее неистовом поиске служения… Елизавета все более активное участие принимает в христианском движении, ездит по стране, не щадит себя… А потом умирают обе ее дочки, и в горе своем видит она свой новый путь к Богу – через монашеский постриг к «огнепальному» концу:

 
Еще до смерти будет суд,
Мой собственный и беспощадный,
Когда возьмут и унесут
Монашеский наряд нарядный.
 
 
С укором перечислят мне
Мои грехи святые сестры.
И суд велит гореть в огне.
И это будет новый постриг.
 

В 1932 году Елизавета Юрьевна Скобцова (как пишет о. Сергий Гаккель) «отложила мирское одеяние, облеклась в простую белую власяницу, спустилась по темной лестнице с хоров Сергиевского храма и распростерлась крестообразно на полу:

 
В рубаху белую одета…
О, внутренний мой человек.
Сейчас еще – Елизавета,
А завтра буду – имя рек.
 

Она не желала укрыться в труде и молитвах за стенами монастыря, она хотела служить ближнему в миру. И опытный душевед митрополит Евлогий разгадал всю силу ее горения, ее веры, ее любви к ближнему. Мать Мария основывает движение «Православное дело», устраивает общежитие в доме на рю Лурмель, оборудует церковь в гараже и сама ее расписывает. Экономический кризис, французские беды и нищета собирают под крышу ее общежития пропащих русских бедолаг. Еще до света мать Мария уходит на парижский оптовый рынок («Чрево Парижа») с тележкой, и под утро французы-торговцы сваливают ей на тележку все, что не продалось за ночь. «Сюда, матушка! – кричат они, растроганные собственным порывом. – Русская матушка, бери!» Она везет тележку на рю Лурмель, где готовит обед, кормит самых обездоленных, потом утешает их, обшивает, врачует их души. Дни ее проходят в черном труде, хлопотах, уборке, уговорах, ибо океан человеческого горя плещет вокруг…

 
Пронзила великая жалость
Мою истомленную плоть.
Все мы – ничтожность и малость
Пред славой твоею, Господь.
 
 
Мне голос ответил: «Трущобы —
Людского безумья печать —
Великой любовью попробуй
До славы небесной поднять…»
 

Люди, которые приходят к ней, не только обнищали, оголодали, утратили надежду. Они огрубели, утратили человеческий облик, они пьют, воруют. Монахиня, поэтесса, богослов (она духовная дочь отца Сергия Булгакова, автор богословских статей, сотрудница журнала «Новый Град»), мать Мария пытается спасать и души:

 
Братья, братья, разбойники, пьяницы,
Что же будет с надеждою нашей?
Что же с вашими душами станется
Пред священной Господнею чашей?
 
 
Как придем мы к Нему неумытые?
Как приступим с душой вороватою,
С гнойной раной и язвой открытою,
Все блудницы, разбойники, мытари
За последней и вечной расплатою?
 

Мать Мария опекала и русских больных в больницах, у нее на все хватало времени…

А потом началась война, Париж сдался без боя, пришли оккупанты, началась тыловая жизнь. Вначале были арестованы русские, которым начала помогать с воли мать Мария. Потом русские были освобождены, и теперь только одной части русской колонии угрожала смертельная опасность – евреям. Уже начались облавы… Христианская подвижница мать Мария и ее соратники из «Православного дела» – отец Димитрий Клепинин, юный Юра Скобцов, Ф. Т. Пьянов, В. Казачкин и другие – как могли спасали невинных. А мать Мария еще и пыталась вселить в души преследуемых мужество, гордость и стойкость. Ее стихотворение, обращенное к евреям, переписывали тайком, оно разошлось по Парижу:

 
Два треугольника – звезда,
Щит праотца – царя Давида,
Избрание, а не обида,
Великий дар, а не беда.
 
 
Пускай же те, на ком печать,
Печать звезды шестиугольной,
Научатся душою вольной
На знак неволи отвечать.
 

А потом пришли гестаповцы – забрали мать Марию, отца Димитрия, юного Юру, Ф. Т. Пьянова, Ю. П. Казачкина.

Мать Мария давно провидела свою мученическую смерть, предсказывала ее в стихах, драмах…

 
От хвороста тянет дымок,
Огонь показался у ног,
И громче напев погребальный.
И мгла не мертва, не пуста,
На ней начертанье креста —
Конец мой, конец огнепальный.
 

Как и друг ее Илья Фондаминский, тоже сгоревший в печи нацистского крематория, мать Мария считала, что «особенно ярко идея любви как самоцели выражается в мученичестве». То же говорил о ней самой Николай Бердяев: «В личности матери Марии были черты, которые так пленяют в русских святых женщинах – обращенность к миру, жажда облегчать страдания, жертвенность, бесстрашие».

…В лагере погиб юный сын матери Марии Юра Скобцов, которого сгинувший позднее в Бухенвальде отец Димитрий рукоположил в священники еще в Компьенском лагере…

На русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа нет кенотафа, мемориального надгробья матери Марии и отцу Димитрию (они есть в Иерусалиме в парке музея Яд Вашем). Нет кенотафа и крещенному в лагере Компьень Илье Фондаминскому. Но я уверен, что такие памятники будут и здесь – раньше или позже…

МАРТИНЕНКО (ур. СТАРК) МАРИЯ ФЕДОРОВНА, 1901 – 1971

Незадолго до своей смерти страдавшая на больничной койке 70-летняя Мария Федоровна Мартиненко-Старк написала безыскусные стихи о последней своей «смутной весне» и о близкой смерти. Стихи были грустные, но далеко не безнадежные:

 
Дай руку мне. И не тоскуй
О том, что после станется…
Ведь твой последний поцелуй
В душе моей останется.
 
 
Ведь, может быть, в земном пути
Так нужно, так назначено:
Сквозь боль прийти, сквозь боль уйти,
Чтоб жизнь была оплачена.
 
 
Но смерти нет. Не все, поверь,
За этой дверью скроется.
И рядом с ней – другая дверь
Сама собой откроется.
 

Стихи эти появились в майском номере журнала «Возрождение» за 1971 год. Девичья фамилия Марии Федоровны, которой подписаны были стихи, уже окружена была черной рамкой, похожей на края гроба.

Приведенные здесь стихи посвящены Анатолию Вячеславовичу Эртелю, с которым М. Старк рассталась в 1920 году, уехав в эмиграцию. Эртель отбыл лагерный срок по 58-й статье, скитался по России, а через 30 лет после их разлуки добрался до Парижа и снова увидел Марию Старк. Тогда они и решили издать совместно свои старые стихи. Первый сборник – «Берега» – появился в Париже через год после смерти Марии Старк (с послесловием А. Эртеля и обложкой Ю. Анненкова). Второй – «Встреча» – в 1974 году.

МАСЛОВА (урожд. ЧЕСНАКОВА) ТАТЬЯНА, 19.08.1905 – 3.02.1979

28 лет от роду Татьяна Алексеевна Маслова стала победительницей эмигрантских конкурсов на звание «мисс Россия» и «мисс Европа». Увенчанная недорогой эмигрантской короной, она прожила еще почти полвека.

МЕДВЕДКОВ АЛЕКСЕЙ, протоиерей, 1.07.1867 – 22.08.1934

О. Алексей Медведков родился в семье священника, закончил духовное училище и семинарию, был псаломщиком в церкви Святой Екатерины на Васильевском острове в Петербурге, потом был рукоположен в священники и послан в деревенскую церковь в Эстонии, где в 1917 году он (по сообщению парижской журналистки Н. Смирновой) «был арестован большевиками, бит нагайками и приговорен к смертной казни. Старшая его дочь добровольно стала заложницей, и о. Алексею сохранили за это жизнь, но след мученичества навсегда остался на его лице». В Эстонии о. Алексей работал на сланцевом заводе, потом был ночным сторожем. Позднее митрополит Евлогий назначил его пастырем в один из французских приходов. О. Алексей умер от рака в 1934 году. Накануне своей кончины он, как сообщает Н. Смирнова, «громко воспевал церковные песнопения, утром же смиренно и неслышно отошел к Господу». Во время погребения все провожавшие его в последний путь вдруг как-то «светло успокоились, почувствовав, что душа его ушла не в темноту могильную, а к Господу в Его пресветлые». О. Алексей объявлен Блаженным.

Митрополит Евлогий в своих мемуарах с большими подробностями рассказывает о савойском приходе, в котором пришлось служить о. Алексею Медведкову – о Южине:

«Южин – большой металлургический завод, расположенный в ущелье в горах Савои. Дым заводских труб стелется по узенькой долине, застревая меж гор. Воздух тяжелый, нездоровый. Русских рабочих в Южине много. Большинство их выписано по контракту с Балкан непосредственно самим заводским управлением. Когда у них возникла мысль об организации приходской жизни, администрация завода пошла навстречу и подарила барак под церковь…»

Сначала приходская жизнь в Южине не ладилась. «О. Александр – бывший управляющий Казенной Палатой, действительный статский советник… никак не мог избавиться от навыков бюрократического формализма… устроил канцелярию, назначил приемные часы, расставил стулья для просителей, псаломщик был у него за курьера и за докладчика… Приемные часы, доклады и папки… а церковного творчества мало… Выйти из бюрократического футляра ему было трудно». Священники сменялись в Южине и не могли справиться с бурной паствой, митрополита же называли «большевиком», так как тогда он был еще в подчинении Московской патриархии. Ну а потом пришел молодой, «горячий» священник о. Авраамий «умный, красноречивый и тактичный молодой иеромонах (воспитанник нашего Богословского института)», и дело наладилось… На свою беду, митрополит Евлогий послал о. Авраамия «в Африку с миссионерской целью, считая ее соответствующей его монашескому пути». Вот тут-то и пошли новые, многолетние южинские беды, в том числе и беды немолодого уже о. Алексея Медведкова:

«На место о. Авраамия я назначил о. Алексея Медведкова (из Эстонии). Старый протоиерей, хороший, благочестивый «батюшка», но столь придавленный нуждой, забитый, запутанный в семейных своих делах, что он духовно опустился. С ним приехала в Южин работать по контракту целая группа рабочих – весьма деморализованная компания, которая его терроризировала и не выпускала из своего окружения. О. Медведков прослужил года три-четыре – и умер».

О дальнейшем земном пути о. Алексея Медведкова рассказывает Н. Смирнова: «В крипту кладбищенской церкви в Сент-Женевьев-де-Буа перенесены нетленные мощи о. Алексея Медведкова, захороненного в 1934 году на кладбище во французском городе Аннеси. Когда через несколько лет кладбище решено было закрыть, во время перезахоронения тело о. Алексея оказалось нетронутым. Его перенесли в крипту церкви Успения Богородицы в Сент-Женевьев-де-Буа».

Большой специалист по похоронным делам о. Борис Старк описывает несколько случаев обнаружения им хорошо сохранившихся костей, в том числе и случай с его тетушкой, старой девой, весьма благочестивой. О. Борис считает это чудом и знаком несомненной благодати.

Бар. МЕДЕМ НИНА ВЛАДИМИРОВНА, 1882 – 1972

О прежней жизни своей семьи и об эмигрантской судьбе своей матери, баронессы Нины фон Медем, рассказывала историку моды А. Васильеву дочь баронессы Кира Александровна фон Медем (в замужестве Середа):

«Отец, полковник Эриванского полка, сказал моей матери, что она должна сама себя обшивать. А так как у мамы было три сестры и еще домовая портниха, то она хорошо научилась портновскому искусству. Мы жили тогда около Тифлиса в собственном доме, называвшемся «Манглис», с большим фруктовым садом. Когда уходила Белая армия, мой брат остался в Крыму. Он был начальником пулеметной команды и оборонял Крым, а затем был расстрелян большевиками».

Среди архивных документов, преданных недавно гласности в Москве издательством «Гея», есть сообщение (от 8.12.1920 г.) начальника Особого отделения дивизии П. Зотова «о проделанной работе» в Крыму: из 1100 «зарегистрированных» (то есть сдавшихся в плен) белогвардейцев расстреляно тройкой под руководством П. Зотова 1006 человек…

Когда баронесса Нина фон Медем и ее прелестные дочери Кира и Леля добрались до Парижа, они сразу отправились на поиски работы. Вот что рассказала об этом позднее А. Васильеву 92-летняя Кира:

«Приехав в Париж в 1922 году из Константинополя, мама и я, голодные, искали работу. Придя в «Китмир» к великой княгине Марии Павловне, мы получили заказ на вышивку вечерних сумочек из блесток и бисера. Цветные сумочки были очень модными в то время. Княгиня спросила нас: «Умеете ли вы делать китайский шов?». Мы сказали, что умеем, и получили еще заказы на вышитые пояса, а мама, баронесса Нина Владимировна фон Медем, урожденная Шлиттер, – и на вышитые шали со сложным рисунком, напоминавшие целые картины. Там было много русских работниц, и все талантливые. Работу великая княгиня давала на дом и платила прилично. А мы тогда так бедствовали, что были рады всякой работе!

…Затем моя мама стала портнихой в доме «Итеб», где оставалась в качестве заместительницы главной портнихи два года».

Вот когда довелось помянуть добром семейную строгость полковника Эриванского полка барона Александра фон Медема…

Красивые сестрички Кира и Леля фон Медем сгодились и для показа моды. Кира работала манекенщицей добрых 20 лет во всех крупных парижских домах – в домах «Ирфе», «Итеб», «Поль Пуаре», «Пату», «Шанель», «Молине», «Дреколь»…

МЕРЕЖКОВСКИЙ ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ, 4.08.1865 – 7.12.1941

Здесь почиет рядом с супругой своей Зинаидой Гиппиус знаменитый (а в былые годы даже очень знаменитый, один из двух-трех кандидатов на первую Нобелевскую премию среди русских литераторов) поэт, прозаик, драматург, философ и литературный критик Дмитрий Мережковский. Он родился в Петербурге, в богатой семье: отец его был придворный чиновник, тайный советник, родом из украинского дворянства, дед с материнской стороны возглавлял канцелярию петербургского обер-полицмейстера. 16 лет от роду Д. Мережковский напечатал первое свое стихотворение. В 23 года выпустил в свет сборник стихов, чуть позже книгу критики, а потом и первые труды в биографическом жанре – портреты великих писателей России и Запада. Потом стали появляться одна за другой трилогии его историко-философских романов, так что к началу Первой мировой войны у Мережковского успели выйти сперва 17 томов его первого Собрания сочинений, а потом и 24 тома второго, более полного. А он ведь прожил 30 лет после этого, написал и выпустил еще несколько блистающих эрудицией трилогий из жизни России, Древнего Рима, Древнего Египта, европейского Средневековья, из евангельской истории… У этих книг было множество русских (и зарубежных) читателей, было много поклонников. Это была серьезная литература, и все же… Собратья по перу и критики – от Достоевского (прослушавшего гимназические стихи Мережковского) и Розанова до Адамовича и молодого Поплавского – имели к Мережковскому почти одинаковые претензии: «головная» литература, мало души и сердца, не всегда четкая политическая и религиозная позиция. Философ Ильин писал, что Мережковский – «художник внешних декораций и нисколько не художник души». Эмигрантский критик Г. Адамович убеждал: «Его мало любили, мало кто за всю его долгую жизнь был близок к нему. Было признание, но не было порыва, влечения, доверия… Мережковский – писатель одинокий». Еще резче высказался по его поводу В. Розанов, близко знавший Мережковского до революции: «О, как страшно ничего не любить, ничего не ненавидеть, все знать, много читать, постоянно читать и, наконец, к последнему несчастью, – вечно писать, то есть вечно записывать свою пустоту и увековечивать то, что для всякого есть достаточное горе, если даже и сознается только в себе. От этого Мережковский вечно грустен».

Но при всем этом – какой блеск эрудиции, «интуитивное постижение скрытого смысла, разгадывание евангельских притч» (Вышеславцев), опыт «непрерывного интеллектуального экстаза» (Б. Поплавский), прозрения и пророчества, фейерверк гипотез…

Роль Мережковского как одного из столпов символизма и как философа не сводилась к усилиям творческим. В 1901 – 1903 годах он явился одним из деятелей религиозного возрождения в России, одним из создателей Религиозно-философского общества, отчеты которого он печатал в редактируемом им журнале. Позднее, в эмиграции он царил как непререкаемый авторитет на литературно-философских «воскресеньях» у себя дома (в квартире на рю Колонель Боне), а потом и в обществе «Зеленая лампа» – то есть радел о продолжении интеллектуально-литературной жизни, столь важной для писателей в изгнании (особенно для молодых, не закончивших образования, не варившихся в атмосфере петербургского Серебряного века).

Еще в 1888 году, 23-летним студентом, на пути из Германии (с заездом на Кавказ) Д. Мережковский встретил в Боржоми 19-летнюю Зинаиду Гиппиус, а еще через полгода обвенчался с ней в Тифлисе и увез ее в Петербург. В последующие 52 года, как любила напоминать З. Гиппиус, они не разлучались с мужем «ни разу, ни на один день». С другой стороны, нетрудно догадаться, что это не был обычный, так сказать, традиционный брак… И вечная жизнь втроем – с «интимным другом» Д. Философовым или сыном-слугой-секретарем В. Злобиным, – и вполне лесбийские письма З. Гиппиус, и ее вполне мужские стихи заставляют сомневаться в подобной «традиционности». Да и люди они были слишком необычные для «обычных» отношений.

Восемь лет с небольшими отлучками Мережковские провели в Европе, по большей части в Париже, где они, на свое счастье, купили однажды квартиру в этом, похожем тогда на буржуазный Петербург, 16-ом округе. Она очень пригодилась им в 1920 году, когда они оказались (почти на четверть века) в эмиграции, которую Мережковский одним из первых четко определил как «исход» из большевистского «Царства Антихриста», исход надолго, исход для настоящего, глубинного познания России и для последующего возвращения. Мережковский ненавидел тоталитаризм, но одно время заигрывал с Муссолини и считал, что как «абсолютное зло» большевизм может быть разрушен и интервенцией тоже. В отличие от многих прекраснодушных эмигрантов, Мережковский считал, что «большевизм никогда не изменит своей природы… он никогда не был национальным, это всегда было интернациональное явление… Россия, подобно любой стране, была и остается для большевизма средством… захвата мирового владычества». Мережковский оказался в данном случае в большей степени пророком, чем самые популярные из эмигрантских властителей умов.

Листая мемуарную литературу, я искал какое-нибудь по-человечески доброе слово об этом книжном черве, спорщике, многопишущем, плодовитом эрудите Мережковском. И в конце концов, почти отчаявшись найти что-либо, вдруг вспомнил свою собственную первую прогулку по Риму, развалины Палатинума, чудный летний вечер… Мы тогда бродили среди руин с симпатичным римским киноактером Федором Федоровичем Шаляпиным, сыном Федора Ивановича (очень на отца похожим). Я никого не знал в Риме, и Федор Федорович по моему звонку с вокзала с готовностью вызвался показать мне город. И как повелось у меня в последние заграничные десятилетия, я расспрашивал его не про старых и новых римлян, а про старых русских эмигрантов, которых он знал в юности. Скажем, про любезного мне Бунина…

– Нет, Бунин мне не нравился, – сказал, к моему удивлению Федор Федорович. – Такой, знаете, гонор. Ему человека обидеть ничего не стоило… А вот кто мне нравился, так это Мережковский. Да-да, простой человек, очень милый. Мы с ним как-то вместе писали сценарий для киностудии, здесь, в Риме. Встречались в кафе, в траттории. Я, конечно, по молодости, опаздывал, а он в ожидании мирно сидел за столиком и читал какую-то книжечку. При моем появлении он ее прятал под бумаги. И мне, конечно, было любопытно – что ж может с таким интересом читать эрудит Мережковский? И вот он как-то в разгаре работы ушел в уборную, а я заглянул под бумаги – что там у него за книжка? И знаете, что там было? Детектив, из самой дешевой серии… Я, честно говоря, умилился: какой человек симпатичный… Ведь гений, все на свете знает…