Текст книги "Тот век серебряный, те женщины стальные…"

Кстати сказать, во Франции эти записки вышли крошечным тиражом и были тут же спрятаны от глаз прогрессивного читателя в книжном запаснике муниципальной библиотеки близ «вшивого рынка» Клиньянкур. В России их найти легче. Тираж был раз в пятьсот щедрее. Почитайте при случае. Это один из самых унизительно-смешных текстов, когда-либо выходивших из-под пера европейца.

Так или иначе, распутная Майя отлично выполнила спецзадание.

Вернувшись из страны ГУЛАГа, Роллан несколько раз заново редактировал испуганный бред своих дневниковых записей. Однажды его осенила гениальная догадка: все эти люди, кишевшие вокруг него на даче показавшегося ему обезумевшим Горького, были чьи-то шпионы. Он почти угадал. Они были шпионы Ягоды, показавшегося Роллану наивным идеалистом. Но умный Роллан предположил, что они были шпионы немецкой или аргентинской разведки, и ему стало задним числом страшно. Он так рисковал. Они могли убить и его, и Горького, и бедняжку Сталина. А когда выяснилось, что Сталин помогает Гитлеру захватить оробевшую Францию, Роллан еще раз проз прозрел и покаялся, признав свои ошибки. «Не надо таким мудакам, как я, лезть в политику», – написал он.

Ладно, что там считаться… Очень скоро он умер, сделав Майю Кудашеву богатой вдовой, владеющей полдюжиной вилл. Она жила в свое удовольствие, блистала на приемах в советском посольстве и пока хватала сил заводила новых любовников…

Саломея

В стихотворном перечне имен петербургских красавиц серебряного века, с которого мы начали книгу, блистает легендарное имя Саломея. Скромные сноски скупо разъясняют мелким шрифтом: «Красавица 1913 года». Иногда чуть подробнее: «Ей посвятили стихи Мандельштам и Ахматова, ее портреты писали Петров-Водкин, Серебрякова, Шухаев, Сомов… Ее знали…» Дальше следовал перечень знаменитостей, которые были с ней знакомы – все уже там, куда нам не стоит торопиться. Или почти все…

Лет тридцать тому назад я писал в Париже книжечку о шумном «процессе Кравченко», который проходил в Париже после войны. В 80-e годы еще были живы многие свидетели и участники этого фантастического процесса, на котором бесстрашный русский беженец обвинил всесильную тогда французскую компартию в клевете на народы СССР и в примитивных фальшивках. Я успел посетить многих из свидетелей и участников процесса, а в один прекрасный день разыскал богослова Константина Андроникова, работавшего на этом процессе официальным переводчиком.

– Вы родственник той самой знаменитой Саломеи Андрониковой? – спросил я.

– Ее племянник, сын ее брата Яссе.

Мы оба кивнули согласно, не удивляясь тому, что знаменитыми в России и за границей не стали ни актер и режиссер Яссе Андроников, руководитель молодежного театра, погибший в ГУЛАГЕ, ни сын его Константин Андроников, выпускник Богословского института, переведший на французский кучу богословских православных книг. Ни даже их отец и дед, князь-агроном Иван Андроникашвили. А знаменитой была и осталась их тетушка, еще до Первой мировой войны с безупречным вкусом сменившая себе отчество с Ивановны на Николаевну (что за имя – Саломейиванна?) и вышедшая – тоже до Первой мировой – замуж за богатого петербургского торговца по фамилии Андреев. У него было имение близ Петербурга, живописное Скреблово, он там хозяйствовал, меценатствовал, открыл школу для крестьянских детей, но хотя она родила дочь, в деревне ей, понятное дело, очень скоро наскучило, и она бежала в столицу, где были приличные театры и богемное кабаре «Бродячая собака». Биографы Саломеи рассказывают, что она не могла не сбежать, потому что муж был чуть не в два раза ее старше (ей 18, а ему, стало быть, 35), а еще он был какой-то половой психопат: влюблялся то в одну, то в другую родственницу, – ну сколько может терпеть вольнолюбивая грузинская княжна. Источник этих сведений угадать нетрудно, она дала за свою жизнь несколько интервью, полных живой выдумки и наблюдательности, но, увы, друг другу слегка противоречивших (si non é vero, é ben trovato). В общем, она сбежала из агрономического отцовского и мужнина окружения, завела салон на Васильевском острове в Петербурге, и там у нее бывал «весь Петербург». Мужчины, конечно, в нее влюблялись, но наверно, влюблялись и передовые женщины. Ахматова написала о необыкновенной красоте ее глаз:

 
Как спорили тогда – ты ангел или птица?
Соломинкой тебя назвал поэт.
Равно на всех сквозь черные ресницы
Дарьяльских глаз струился нежный свет…
 

«Равно на всех» говорит, вероятно, о том, что была она не слишком влюбчива. Но в нее были влюблены многие. В том числе и упомянутый выше Осип Мандельштам. Он и назвал Саломею Ивановну Соломинкой (или Саломинкой) и написал стихи, обеспечившие ей место в истории русской поэзии. Он наверняка рвался в ее спальню на Васильевском острове, даже описал эту спальню, но вряд ли преуспел в чем ни то более осязаемом: у него были свои заморочки. Так или иначе, остались стихи (где упомянута к случаю или без случая леди Лигейя из Эдгара По, бывшего в большой моде):

 
1
……………………………………….
В часы бессонницы предметы тяжелее,
Как будто меньше их – такая тишина,
Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,
И в круглом омуте кровать отражена.
 
 
Нет, не соломинка в торжественном атласе
В огромной комнате над черною Невой,
Двенадцать месяцев поют о смертном часе,
Струится в воздухе лед бледно-голубой.
 
 
Декабрь торжественный струит свое дыханье,
Как будто в комнате тяжелая Нева.
Нет, не соломинка – Лигейя, умиранье, —
Я научился вам, блаженные слова.
 
 
2
Я научился вам, блаженные слова:
Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.
В огромной комнате тяжелая Нева,
И голубая кровь струится из гранита.
 
 
Декабрь торжественный сияет над Невой.
Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
Нет, не соломинка в торжественном атласе
Вкушает медленный томительный покой.
 
 
В моей крови живет декабрьская Лигейя,
Чья в саркофаге спит блаженная любовь.
А та, соломинка, быть может Саломея,
Убита жалостью и не вернется вновь.
 

Уж наверняка рассказала поэту тоненькая хрупкая Соломинка о бессоннице «в своей огромной спальне», о страхе смерти (до которой ей еще было ждать лет семьдесят). Говорить, рассказывать и слушать чужие рассказы в своем салоне она любила до смерти. Тем и занималась, другого у нее, прославленной, не было занятия ни в серебряном ни в последующем страшном веке, который она, кстати сказать, горячо приветствовала.

О Саломее времен самого ее расцвета вспоминала другая звезда серебряного века, любимейшая писательница императора Николая II и всех его подданных, тоже, между прочим, великая обольстительница Надежда Тэффи:

Не писательница, не поэтесса, не актриса и не певица – сплошное «не»… Но она была признана самой интересной женщиной нашего круга. Была нашей мадам Рекамье, у которой, как известно, был только один талант – она умела слушать. У Саломеи было два таланта – и слушать, и говорить. Как-то раз она высказала желание наговорить пластинку, которую могли бы на ее похоронах прослушать друзья. Это была бы благодарственная речь за присутствие на похоронах и посмертное ободрение в их печали.

«Боже мой! – завопил один из этих друзей. – Она хочет еще и после смерти разговаривать!»

У нее был многолетний роман с поэтом Рафаловичем, с которым она уехала в Крым, а после революции перебралась в Грузию. А уж из Грузии ее вывез во Францию совершенно фантастический человек, приемный сын Горького и брат Якова Свердлова, потерявший руку на войне, сражаясь за Францию, и ставший разъездным агентом французской (а может, и не только французской) разведки. В 1920 году он находился в составе французской миссии в Крыму и на Кавказе, где встретил (вероятно, уже не в первый раз) знаменитую Саломею. Через много лет в Лондоне она так рассказывала об этом своему старому другу, сыну Алексея Толстого Никите:

Когда после революции Грузия сделалась самостоятельной, туда приехали представители всех стран. И приехал в Грузию большой дипломат Кув де Мартель. Его помощником был Зиновий Пешков, хорошо выглядевший, к тому же говорящий по-русски и дипломат. Зиновий имел у меня успех. И в один прекрасный день он мне говорит: «Слушайте, нас отзывают. Мы завтра должны уехать в Париж, спешно. Поедемте со мной». – «Завтра? Едем». Я уехала без паспорта, без всего, как была, с маленьким чемоданом…

Саломея Николаевна рассказывала, что ее не пропускали без виз через границы, и на болгарский границе, беседуя с таможенниками, Зиновий увидел какой-то бесхозный почтовый штамп, шлепнул им по бумажкам Саломеи и воскликнул: «Слушайте, так вот же у меня болгарская виза!» Удалось обмануть не только болгар… Так он привез первую красавицу петербургского серебряного века в Париж и жил с ней счастливо, по ее утверждению, по меньшей мере два года. И произвел на удивительную женщину столь же сильное впечатление, как ее первый муж.

Зиновий Пешков дружил с целым светом – с «папенькой» Горьким, с его агентурными женами (М. Андреевой и М. Будберг – к первой из них он обращался в письмах так нежно, что не знаешь, что и подумать), с множеством самых разных хорошо известных людей. Французская полиция была в смущении от его контактов с большевиками, но Второе бюро французского МИДа своего агента в обиду не дало. Может, и большевики остались не в обиде… При этом Зиновий был, похоже, человек православный. И – светский. Это отмечала и Саломея, сама женщина светская: «Он – абсолютно светский человек. Интересы у него чисто авантюрные. Понимаешь, ему надо было все знать, смотреть, видеть, куда-то мчаться, сражаться. Это был настоящий авантюрист в хорошем смысле слова: войны, путешествия, знакомства и никаких препятствий!»

Признайте, что портрет светского человека, нарисованный красноречивой «соломинкой», вполне мог бы сойти за портрет разведчика. Но ведь она и сама была авантюристкой и, скорее всего, разведчицей, как, вероятно, и ее дочь, которая стала в Париже членом французской секции Коминтерна и пламенной коммунисткой. В Париже у Саломеи был симпатичный дом близ Елисейских полей, на улице Колизеевской (рю Колизе), о чем так сообщал ее друг-поэт Илья Зданевич:

 
На улице парижской
Колизея
Жила годов пятнадцать
Саломея,
Порядок домовой 4 дважды.
Прохожий, снимите шляпу
Каждый.
 

В письме к Саломее сам довольно сомнительный человек Зданевич заверял ее в их сходстве, родстве: «Меня влечет к Вам некоторый авантюризм Вашей натуры. Вы, конечно, искательница приключений, а потому родственны мне».

В Париже Саломея общалась по преимуществу с просоветской публикой, посещала уик-энды в коминтерновском гнезде художника и издателя Люсьена Вожеля Ла Фезандри близ Сен-Жермен-ан-Лэ, где агитировали за возвращение эмигрантов в СССР в самый разгар репрессий.

В старости венгерский коминтерновец граф Кароли с удивлением вспоминал, что хозяева богатой коминтерновской дачи «принимали на английский манер, без церемоний… Завсегдатаями были компания русских белоэмигрантов, армян и грузин, темноволосых женщин с угольно-черными глазами, возлежащих на низких диванах с подушками и громко разговаривавших по-русски, на языке, которого не понимали ни хозяин, ни его жена, ни прочие гости…» А может, все же понимал кое-кто, раз Вожель, по свидетельству старенького графа, «вечно был окружен советскими из России, журналистами и начальниками».

Грустная их всех постигла судьба, всех этих «журналистов и начальников», руководивших коминтерновской сетью и привозивших из Москвы указания. Умер в своей постели разве хитрец Эренбург… Да еще вот граф Игнатьев… И еще, конечно, Соломинка… Другим пришлось платить за неосторожность и суетливость. Таких было немало. Взять, к примеру, художника Василия Шухаева и его жену Веру. Бежав из Петрограда по льду Финского залива, они поселились в Париже на рю Колизе у старой знакомой, Саломеи, чей портрет Шухаев писал еще в Петрограде. Общение с Саломеей, уик-энды в Ла Фезандри с его советофильским обществом левых икроедов склонили Шухаевых к возвращению в Ленинград, где «жить стало лучше, жить стало веселей». По возвращении на родину доверчивые супруги под конвоем отправились на десять лет на Колыму. В лагере погиб и завсегдатай Ла Фезандри красный князь Святополк-Мирский. Вернулся в Советскую Россию С.С. Прокофьев и сдал в ГУЛАГ жену Пташку. Сгинули и Михаил Кольцов, и все московские наставники Вожеля…

А Саломея вышла замуж за адвоката Гальперна, во время войны жила вместе с ним в Нью-Йорке, а после войны в Англии. И в США, и по возвращении в Англию с супругами Гальперн дружил философ и филолог-славист профессор Исайя Берлин. После смерти Гальпернов сэр Исайя написал для русского альманаха М. Пархомовского прочувствованные и уклончивые, но все же достаточно прозрачные воспоминания о знаменитой Саломее и ее муже, где рассказывает о некоторых их занятиях и симпатиях:

Я нашел Гальперна любезным, культурным и интересным человеком, который сказал мне совершенно открыто, что он работает в британской разведке, центр которой был в Нью-Йорке. У меня не было никаких дел с разведкой никогда и ни в каких странах, и я не поинтересовался, чем, собственно, он занимался, Но у меня были друзья в его офисе… Я видел Гальпернов достаточно часто, нередко обедал с ними в их уютной нью-йоркской квартирке, которая была лучше моей и оплачивалась, вне сомнения, из денег за службу в британской разведке… После войны, когда мы все вернулись в Англию… Александр (Шурочка, как его называли жена и близкие друзья) продолжал, насколько я знаю, работу в английской разведке, о характере которой ни тогда, ни позже я ничего не знал, так как ее сотрудники не болтали – во всяком случае при мне – о своей деятельности…

Так как у Гальпернов было мало денег, они сдавали комнату в своем доме… В конце 50-x Саломея стала еще более страстной «просоветчицей» и не делала из этого секрета; она… остро критиковала и даже сурово осуждала взгляды тех, кто отказывался принимать советскую пропаганду… Александр Гальперн никогда не заходил так далеко, но хотя он продвинулся со времен Нью-Йорка достаточно влево по отношению к Советскому Союзу, он никогда полностью не поддерживал советский режим. Взгляды Саломеи были замечены и приняты Москвой благосклонно. Советские фавориты власти имели свободный доступ к ней в Лондоне. Это был единственный дом, в который они могли приходить при том или ином одобрении советских властей, и она встречала их доброжелательно… Ее сестре в Грузии было разрешено встретить Саломею… Среди ее ближайших друзей была знаменитая баронесса Мура Будберг, хорошо известная фигура в лондонском обществе, в свое время любовница как Брюса Локкарта, так и Максима Горького, а потом Г. Уэллса, который также… демонстрировал свое одобрение Советского Союза…

«Так закончилась жизнь этих прелестных людей…» – завершает свой трогательный рассказ о друзьях-разведчиках сэр Исайя Берлин, ахматовский Гость из будущего.

Мария-феномен

Листая однажды осенним парижским вечером тетрадку послевоенного «Возрождения», я наткнулся ан воспоминания Ариадны Тырковой-Вильямс о знаменитой ялтинской весне 1900 года.

Ранней весной 1900 года Станиславский привез из Москвы в гости к Чехову Художественный театр. Врачи не отпускали больного Чехова в Москву, где поставлен был его «Вишневый сад», вот тогда-то Станиславский и сделал, по словам мемуаристки, «царственный жест и привез на показ и на поклон любимому писателю весь свой театр».

Тыркова-Вильямс описывает тогдашний ажиотаж, все общую ялтинскую влюбленность в Чехова (поклонницы его называли себя «антоновками»), нашествие актеров и актрис, среди которых царили две львицы – Андреева и Книппер-Чехова, в чьем сближении с Чеховым мемуаристка ощущала уже тогда некий «внутренний диссонанс»:

Красивой она не была, черты лица неопределенные, без рисунка. Ее нос, наверное, не удовлетворил бы Лермонтова. Но очень много было в ней женственности. В движеньях ее полного тела была вкрадчивая, кошачья гибкость, которая меня за Чехова пугала. Книппер мягко охаживала его, перебирала лапками, рассчитывала прыжок. И рассчитала.

Зато красота второй мхатовской львицы, Марии Андреевой, поразила воображение мемуаристки:

На первом месте была Андреева… Лермонтов говорил, что красота лица определяется формой носа. У Андреевой был чудесный нос, с тонкими, точеными ноздрями. В ней все было красиво. Когда она улыбалась, уголки ее рта подымались, лукаво, заманчиво. И глаза смеялись, продолговатые, светло-карие, влажные. Кожа у нее была такая, что даже под беспощадным солнцем юга она не боялась показываться без румян и белил. Не мудрено, что по ней сходили с ума, что, завидев издали ее развевающееся белое платье, ее высокую, гибкую фигуру, молодые поэты обрывали любой разговор и бежали, как сумасшедшие, за ней, чтобы пожать ее тонкие пальцы, заглянуть в ее искристые глаза. Ее прогулки по набережной были триумфальными шествиями. Кажется, с той весны началась многолетняя дружба Горького с красавицей актрисой, главный талант которой заключался в красоте.

Дочитав до этого места, я вспомнил, что до Горького красавица актриса и жена сенатора Желябужского Мария Андреева «дружила» с одним из создателей театра (и его спасителем) Саввой Морозовым. Не из-за нее ли покончил самоубийством Савва Тимофеевич? Как тут у Tырковой: «Не мудрено, что по ней сходили с ума…» Но что-то еще там было, что именно?..

Я позвонил своим соседям, Ксении и Никите Кривошеиным, и спросил, что они помнят о самоубийстве Саввы Морозова. Позвонил я, как выяснилось, не зря. Ксения напомнила мне, что Кривошеины состояли в родстве с Mорозовыми: брат Саввы Тимофеевича Морозова Сергей был женат на сестре министра Александра Васильевича Кривошеина Ольге Васильевне.

– Я тебе дам телефон Марии Николаевны Ненароковой, – сказала Ксения. – Она живет в Париже, она из Карповых. Позвони ей…

Для начала я разобрался в родстве Морозовых с Карповыми. Сестра Саввы Тимофеевича Морозова против воли родителей вышла замуж за молодого ученого Геннадия Федоровича Карпова. Так вот, после гобели Морозова в Каннах в мае 1905 года сын ученого (то есть племянник Саввы Морозова) Александр Геннадиевич Карпов и был послан семьей в Канны на помощь убитой горем вдове Саввы Тимофеевича. Он взял на себя все хлопоты в Каннах и доставил гроб с телом в Москву. Так что если кто и жил в атмосфере тех дней, то это были в первую очередь Карповы. А Мария Николаевна Ненарокова как раз из Карповых…

Визит в Тургеневскую библиотеку в Париже тоже навел меня на кое-какие соображения, подтверждение которым я нашел в статье историка Ю. Фельштинского. Но конечно самым ошеломляющим оказался для меня звонок Марии Николаевне Ненароковой. Мария Николаевна неважно слышала и говорила в трубку очень громко. Я с осторожностью сказал, что меня интересуют обстоятельства самоубийства Саввы Тимофеевича Морозова, так что если бы она могла…

– Какое там самоубийство, – сказала. – Красин взял его да убил…

Я подумал, что для одного телефонного разговора и того, что я услышал, уже более чем достаточно. И еще подумал, что такой рассказ хорошо бы снять на пленку для нашего телевизионного «Парижского журнала».

Мария Николаевна разрешила мне приехать к ней в гости и даже взять с собой нашего кинооператора Кристиана. Прежде чем отправиться в путь, я перечитал все, что нашел в нашей небогатой парижской Тургеневке (основанной, между прочим, самим Тургеневым). Думаю, что предыстория знаменитого «самоубийства» или малознакомого убийства покажется из мной узнанного наиболее любопытной, но начинать надо все же с рода Морозовых вообще…

Савва Тимофеевич Морозов был достойный продолжатель славной династии, потомок знаменитого Саввы Васильевича Морозова, который, оставив отцовский рыбачий промысел и испробовав много профессий, в конце концов овосновал в подмосковном Орехове-Зуеве ткацкое дело. Благодаря трудолюбию, таланту и честности он разбогател, выкупил из крепостной зависимости своих сыновей, пригласил «немца», помогшего оснастить его Никольскую мануфактуру новейшими английскими машинами, и умер добрым старообрядцем (несмотря на греховное пристрастие к табаку) в 1862 году (92 лет от роду). Сын его Тимофей Саввич соединял старообрядческую религиозность с европейского типа коммерческим талантом и умер в 1889 году на своей крымской даче коленопреклоненным, во время молитвы. Вдова его Мария Федоровна была ревнительницей «старой веры» и щедрой меценаткой, пожертвовавшей многие сотни тысяч не только на высшее техническое училище в Москве (впоследствии МВТУ имени не Морозовых отчего-то, а Баумана), на театр для рабочих и богадельню, но даже и на восстановление сгоревшей синагоги в белорусском местечке.

Савва Тимофеевич, представитель третьего, вполне уже просвещенного поколения Морозовых, учился в университете, закончил физико-математический факультет, потом слушал лекции в английском Кембридже, изучал ткацкое дело в Манчестере, а вернувшись домой, в подмосковное Орехово-Зуево, стал директором Никольской мануфактуры вместо ушедшего на покой отца. Он был сторонником всяческих реформ в ведении хозяйства и в политике, а также, как водилось тогда у русских богачей, особенно у старообрядцев, щедрым меценатом. И надо сказать, жертвовал он не только на нужды бедных или, скажем, на высокое искусство, но и помогал всяким политическим партиям, расшатывавшим основы режима (увы, как все режимы, несовершенного). Надо учесть, что старообрядцы даже и в начале XX века были в России преследуемым меньшинством.

Савва Тимофеевич жертвовал на социал-демократов, в частности, на ленинских большевиков. Легко предположить, что при этом Савва не вникал ни в истинные намерения Ильича, ни в заметные при близком рассмотрении страшноватые черты характера будущего диктатора. Ему было не до того, к тому же при нем была женщина «от Ильича». Как это ни печально, но и в данном случае совет недоверчивых французов мог бы сгодиться: «Шерше ла фам! Ищите женщину!» Женщина была актриса. В последние годы жизни артистичный Савва Морозов сильно увлекся Художественным театром, МХАТом. Он и раньше увлекался театром, и в том, что его с такой силой захватили идеи купеческого сына Константина Алексеева (он же К.С. Станиславский) о новом, высокохудожественном и вдобавок «общедоступном» театре, – в этом не было ничего странного. Савва стал щедро вкладывать деньги в новый театр, по существу, он был одним из его создателей: недаром же и в самые страшные годы беспартийный бюст Саввы уцелел под крышей театра. Станиславский так вспоминал об С.Т. Морозове:

Этому замечательному человеку суждено было сыграть в нашем театре важную и прекрасную роль мецената, умеющего не только приносить материальные жертвы, но и служить искусству со всей преданностью, без самолюбия, без ложной амбиции и личной выгоды. Морозов финансировал театр и взял на себя всю хозяйственную часть. Он вникал во все подробности дела и отдавал ему все свободное время… Савва Тимофеевич был трогателен своей бесконечной преданностью искусству…

О том же морозовском увлечении театром писал и Немирович-Данченко: «Увлекаясь, отдавал свою сильную волю в распоряжение того, кем он был увлечен…»

Вот под крышей его любимого театра и встретилась Морозову роковая женщина – Мария Федоровна Андреева, жена сенатора Желябужского (впрочем, что значит жена, когда речь идет о такой женщине, как красавица актриса). В 1908 году Андреева ездила в США в качестве гражданской жены Горького (что привело в смятение высоконравственных американцев, не знавших о ней, на их счастье, и малой доли того, что знаем мы с вами), а до того была в какой-то степени и супругой Саввы Морозова, что сильно подпортило ему отношения с законной супругой Зинаидой Григорьевной и со всем кланом Морозовых.

Чto же за женщина встала на пути увлекающегося Саввы и привела его к гибели? Вы, может, еще не забыли ее восторженное описание из мемуаров Тырковой-Вильямс? А если верить Мейерхольду (тоже знавшему толк в женской красоте), у нее была воистину ангельская внешность. Мейерхольд, увидевший Андрееву на репетиции, написал стишок, в котором противопоставляет «нежную белизну» ее одежд безвкусным одеждам всех присутствующих дам, а ее глаза, в которых светится «лазурь морской волны», – глазам всех прочих дам, которые «горят греховным блеском». И если уж Андреевой удалось ввести в заблуждение суперлицедея Мейерхольда, то чего ж ожидать от влюбленного Морозова: ему эта женщина представлялась наивной, честной, святой бессребреницей, которая умрет в бедности, все раздав другим. Не ставя под сомнение ни красоту глаз таинственной актрисы, ни белизну ее одежд, можно все же без труда установить и всю глубину заблуждений Саввы Морозова, и степень его слепоты. Ибо расчетливые и прагматичные письма М.Ф. Андреевой говорят о чем угодно, только не о наивности. Андреева в то время уже была агентом Ленина, который, изумляясь подвигам актрисы, называл ее «товарищ Феномен». Иные вполне партийные авторы называют ее «финансовым агентом Ленина» и «эмиссаром партии». Слово «финансовый» нисколько не принижало подпольный статус агента, ибо добыванию денег (для нужд партии и своих личных) Ленин придавал особое значение. На путях добывания средств Ленин не признавал никаких моральных препятствий. Если тайную связь Ленина с простыми бандитами (вроде Камо, которого и сам Ленин называл «кавказским бандитом») осуществлял «замечательный грузин» Сталин, то более тонкими операциями по изъятию чужих денег ведал хитрейший Леонид (Лев) Борисович Красин, по официальному представлению – «ответственный техник, финансист и перевозчик» (перевозчик денег, конечно, то есть специалист по контрабанде). Красавица Андреева, скорей всего, и действовала под непосредственным руководством Красина, разработавшего операцию по «экспроприации» морозовских денег (не только у Саввы, но и у его племянника Шмита). Зная конспиративный характер деятельности М.Ф. Андреевой, ее тогдашние письма следует читать с осторожностью, пытаясь понять, с какой целью «финагент» распространяет тот или иной слух. Так или иначе, Андреева писала, что она стала сближаться с Морозовым в 1899 году («мы с ним вскоре очень подружились, он часто бывал у меня и через меня познакомился с моими друзьями марксистами»), после чего начали поступать пожертвования Морозова (еще не тайные) на дело «революции», которые с 1904 года становятся регулярными. В 1903 году Морозов передавал деньги партии через Андрееву и Горького, который «был озабочен тем, чтобы как-нибудь поближе и покрепче связать Савву с партией» (свидетельство «техника» Красина). По просьбе Андреевой, переданной Морозовым правлению фабрики, Л.Б. Красин был приглашен на должность заведующего электростанцией Никольской мануфактуры. Этот пост помог Красину (вкупе с нелегалом Бабушкиным) развернуть революционную работу на фабрике, осуществляя попутно контроль и за самим Саввой Морозовым. Так что в конце 1904 года, к неприятному удивлению Саввы, именно на Никольской мануфактуре (где положение рабочих было не хуже, а лучше, чем на других фабриках, и заработок превышал среднюю зарплату в отрасли на 23 процента) вспыхивают «стихийные» и очень агрессивные забастовки. Вначале стачка носила мирный характер, и Морозов уже почти договорился со старостами, но потом вооруженные револьверами рабочие напали на воинскую команду, которая шла охранять нефтяные баки. А когда в начале марта почти полторы тысячи рабочих решили встать к станкам, многих из них избили во время обеда.

В середине февраля Красин вдруг явился на квартиру Морозова и потребовал, чтобы его отправили в командировку, потому что шли аресты среди членов ЦК. Супруге Саввы Тимофеевича Зинаиде Григорьевне запомнился внеурочный визит Красина. «Саввушка холодно принял Льва Борисовича. Разговор у них не получался…» Красин писал в связи со своим визитом о трусости Саввы (хотя желаемую командировку от Морозова получил).

Некоторые объясняют эти разногласия переменой настроения Саввы: он понял тактику большевиков и больше не хотел давать им деньги. Такие перемены, резкие перепады от беззаветной влюбленности к трезвому рассуждению отмечали все, кто знал Савву. Теперь рассуждение требовало от него и более глубокого проникновения в предмет его недавнего любовного увлечения. Ведь подобное уже случалось с его отношением к тайной большевистской деятельности, результаты которой он смог оценить и у себя на мануфактуре.

В феврале 1905 года Савве Морозову пришлось внести 10000 рублей за освобождение из-под стражи арестованного Горького и 10000 за арестованного Леонида Андреева (впоследствии Горький отказался вернуть вдове Морозова эти деньги). Крупные суммы М.Ф. Андреевой удавалось вымогать у Морозова и раньше, в чем упрекал ее Станиславский в письме 1902 года:

Отношение Саввы Тимофеевича к Вам исключительное. Но знаете ли Вы, до какого святотатства Вы доходите?.. Вы хвастаетесь публично перед посторонними, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна ищет Вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по вашему настоянию, вносит целый капитал… ради спасения кого-то.

Вполне возможно, что неприятный разговор Mорозова с Красиным и послужил причиной того, что в начале 1904 года в Москве начинают распространяться слухи о сумасшествии Морозова. Ища источник этих слухов, исследователи несколько раз приходили к выводу, что распространяла этот слух… Андреева. И уж наверное, она не сама придумала этот хитрый ход – здесь проглядывает уголовный почерк Красина, готовившего свою первую операцию (маститый «финагент» Ленина М. Горький даже пишет в одном из писем, что безумец Савва якобы уже посажен под замок). А между тем, нетрудно убедиться по документам, что «безумец» Савва именно в это время, несмотря на все неприятности и разочарования, развивает активную профессиональную и общественную деятельность. Он готовит «Программную записку» по рабочему вопросу для Комитета министров, где предлагает, не ущемляя интересов рабочих, способствовать развитию производства и отстаивать интересы предпринимателей. Морозом был сторонником тред-юнионизма западного, английского стиля (да и вообще, подобно многим дельцам и политикам в тогдашней России, он был типичный англоман). Общительный и вполне вменяемый, Морозов в это время появляется с супругой в гостях, в большом собрании у него самого на Спиридоновке бывают гости (в их числе Шаляпин). В середине марта на собрании пайщиков Никольской мануфактуры Савва избран «заступающим место директора-распорядителя». Так что слухи, распространяемые Горьким, вероятно, имеют тот же источник, что и сведения, распространяемые Андреевой. Интригу эту, скорее всего, придумал Красин.