Текст книги "Федор (сборник)"

– Дедушка, дедушка, – Вера укоризненно улыбалась, как если бы он видел ее улыбку, – я вот какую страничку ни открою, какую ни прочту – всюду у тебя такая идея или мечта, что Братовщину будут восстанавливать – и даже в прежнем виде и качестве, скажем, какой она была сто лет назад. Но ведь обратного хода нет. Тысячи сел и деревень назвали неперспективными и стерли с лица России. И это не только злая воля, но и историческая неизбежность, а что-то и технический прогресс диктует. А Братовщина и вовсе в кольце, на ведомственной земле. Иногда я просто не могу понять, зачем вообще Братовщина? Кончилось время Братовщины, а если так, то куда-то к живому переселяться надо. Другое дело, что затраты не оплачивают, а люди в бедности… Понимаешь, идеи твои устарели. Ты пытаешься плыть против течения, а это пустая трата сил.

Лицо Петра Николаевича напряглось, его иссохшие ладони невольно сводило в кулаки. Наконец он все-таки расслабился и сказал:

– Это серьезно… Ты, Вера, все верно сказала, но только с высоты собственного опыта. А что-то ты и форменно не понимаешь.

Идея у меня простая: не только Братовщина, но и Братовщина в том числе, все отпали от веры, от Бога, предали монарха, предали святых и праведных – вот за это нам и наказание, потому мы и неперспективные. Но как только мы, блудные грешники, возвратимся к стопам Отца нашего – грехи и простятся, тогда и невозможное станет возможным. Тогда и неперспективные могут восстановиться… В каком виде? Да в разумном виде. А все, что было – разумно, по опыту тысячелетия.

Ты говоришь: тысячи деревень и сел России… Так вот: стерты с лица земли они только по злой воле, и техника здесь никакого отношения не имеет.

Наша Братовщина не на ведомственной земле стоит, а на моей, на твоей – на нашей земле: мы ее тысячу лет обрабатывали и тешили… И время Братовщины не кончилось. Мы в безвременьи, но ведь безвременье в истории бывало не раз – и затяжное бывало. На все воля Божия, но – по грехам.

Переселяться, говоришь, надо. Люди в нищете? Не то… Вырвать село с корнем – это значит и людей загубить, пустить по ветру. Родина – не просто место проживания или рождения. Это место, где произрастает родовое дерево. Человек с родовым местом связан как с материнской пуповиной, и расстаться с ним не так-то просто. После такого крушения иные люди с ума сходят, иные запивают… Или Федя не смог бы перевезти дом?.. Это его залетке все равно где блудить, пить да курить, а для него здесь – родовое гнездо.

И идея моя не настолько беспочвенна. Ты скоро убедишься, и новые дома в Братовщине строить начнут, и над церковью крест воздвигнут. Лишь бы к вере обратились…

Оба молчали. Вера подошла к деду и обняла его:

– Ты у нас мудрый дед, – и припала губами к его холодному лбу.

– Был мудрый, да весь вышел. – И тихо засмеялся. – Вот к 1994 году надо бы глубокуюперепись учинить… – И вдруг – погас свет. Вера тихо ойкнула, а Петр Николаевич невозмутимо продолжал говорить: – Уже теперь надо бы восстановить адреса выходцев из Братовщины, чтобы всех до единого учесть: вот и сравнить бы с Братовщиной столетней давности – вся политика будет ясна, как на ладони.

Пятьсот сорок шесть мужчин и женщин переписал мой счет. За сто-то лет какое должно быть число?.. Разослать письма, многие адреса у меня записаны, подключить наших стариков восстановить связи и попросить данные о выходцах из Братовщины. А тут и считать нечего, полчаса – и вся перепись…

Всю ночь Петр Николаевич сладко дремал, всю ночь не впадал он в беспамятство, всю ночь о чем-то думал, а вот о чем – ответить не смог бы. Все предвещало здоровое утро – добрый завтрак и беседы с внучкой. Однако утром он не смог подняться: голова была бодрая, а сила ушла.

Ближе к полудню неожиданно приехал отец Михаил с причастием. В прихожей он благословил Веру, порасспросил о состоянии Петра Николаевича, а когда вошел в горницу, то все тотчас и понял. Вышли в переднюю, и отец Михаил сказал:

– Сейчас же надо сообщить родным, чтобы шли проститься. Теперь он уже не поднимется. Иди, Вера, а я здесь побуду…

Оставшись один, батюшка помолился перед иконами, покадил ладаном с молитвой и только тогда подступил к Петру Николаевичу.

– Как ты, отец Петр?

В ответ Петр Николаевич беззвучно зашевелил губами и открыл глаза.

– Как ты, отец Петр? – все так же негромко повторил батюшка.

– Отец Михаил… жив ли я? – еле слышно прошелестел Петр Николаевич.

– Жив, отец, жив… С причастием пришел.

– Значит отхожу… Хорошо мне.

– Причащается раб Божий иерей Петр, – возгласил отец Михаил. И губы Петра Николаевича как будто сами собой разомкнулись. Отец Михаил осторожно опрокинул лжицу и вытер причастнику губы. – Вот и слава Богу, – сказал он. И Петр Николаевич как будто улыбнулся и тихо повторил:

– Вот и слава Богу.

– Отец Петр, услышь меня: что ты хотел бы завещать нам? Какой наказ сделаешь?

Неожиданно Петр Николаевич шумно вздохнул, как будто от чего-то избавившись, и заговорил более внятно:

– Антиминс с крестом из нашего храма в комоде… отпеть в церкви… упокоить в Братовщине… паси внучку мою, – и замолчал, думая передохнуть, а отец Михаил больше и не тревожил. Он еще покадил, помолился и начал негромко читать «Канон молебный ко Господу…», а уж затем – на исход души. И представилось, что Петр Николаевич уже отошел, однако на губах его отразилась живая улыбка.

К полудню приехали Верины сестры и мать – другой родни не было.

Петр Николаевич лежал в забытьи. Ждали, когда он возвратится в сознание. Но лишь вечером слабым голосом он позвал Веру и попросил убрать из-под головы камень. Приподняв его голову, Вера взбила подушку, и он облегченно вздохнул и попросил пить – выпил несколько чайных ложек крещенской воды.

Подошли сестры, назвали себя – дедушка улыбнулся и произнес что-то невнятное. Назвалась и мать, поцеловала его. От открыл глаза и внятно сказал:

– Прости меня…

Мать заплакала:

– Господи, ты нас прости…

Этим и закончилось прощание. Сестры уехали. С Верой осталась мать.

Прихватив на улице соседа-дачника, они втроем сняли с чердака домовину*. Для погребения было давно уже все приготовлено и хранилось в большом нижнем ящике комода.

Решили дежурить поочередно, и мать с вечера легла спать в передней. Вера осталась в горнице.

Ближе к полуночи дедушка забеспокоился. Борода его как будто свалялась; запрокинув голову, дышал он тяжело и прерывисто, иногда вздрагивал, после чего руки его цепенели; одной рукой он все пытался что-то найти, вторую его руку в своей держала Вера. Она пыталась молиться, но кроме слез и слова «Господи» в сердце ее, казалось, не было ничего.

К полуночи пульс стал настолько слабым, что едва прослушивался, на руках появились синие пятнышки. После полуночи дедушка очнулся.

– Помоги сесть, – сказал он внятно. Вера подняла его и удерживала за руки, а он смотрел на нее живыми глазами и улыбался. – Вижу, слава Богу… Это Господь позволил мне на тебя глянуть – проститься.

И она поняла, что он видит.

– Дедушка, милый, прости меня, – Вера захлебывалась слезами.

– Вот и все, – произнес он отчужденно, – теперь все…

Вера опустила его на подушку – какое-то время он еще смотрел на нее зрячими глазами, но уже в следующую минуту лишился сознания: в горле его началось хлюпанье и храп, потом и это прекратилось – пульс угасал, точно истекали последние капли жизни. И вот – упала и последняя капля. Дедушка вздрогнул и вытянулся – отошел. Вера перекрестила его и сложила на груди отяжелевшие руки. Затем открыла большие настенные часы и остановила маятник: 1 час, 15 минут. 7 мая 1988 года.

К вечеру второго дня гроб с телом привезли в церковь. Отец Михаил велел поставить гроб в приделе Петра и Павла и закрыть лицо покойного. Только рука с крестом и осталась видимой и доступной.

При церкви с входом в правый придел отгорожена комната с диваном и раскладушкой, где можно было и отдохнуть. Отец Михаил предложил – и Вера осталась на ночь при храме.

Батюшка отслужил панихиду.

У изголовья гроба сначала читал отец диакон, затем его сменил пономарь, читали не Псалтирь, как это делается обычно, а Евангелие. И только в церкви Вера поняла, что дедушка когда-то был рукоположен в иерея. Вот почему батюшка и называл его отцом Петром.

И Вера читала над гробом Евангелие: и горели свечи, и теплились лампады. В церкви не дома, в церкви – иначе, в церкви казалось все понятно, в церкви не было слез, здесь они представлялись неуместными, здесь – вечность…

К десяти вечера церковь опустела. Две женщины вели уборку – протирали подсвечники, иконы; да церковный сторож, попив чайку, встал у гроба, чтобы почитать над покойным.

Вера прилегла на раскладушку и тотчас уснула – как будто провалилась. Ничего не снилось, не чувствовалось. И проснулась мгновенно – открыла глаза, точно и не спала. Часы показывали четверть второго. Выпив из термоса чая с лимоном, Вера вышла в придел. Трижды перекрестившись, женщина-чтица отошла от гроба, а на ее место заступила Вера.

«Дедушка, Петр Николаевич, прости меня, недогадливую и невнимательную. Сколько же ты времени был слепым, а я и не знала… И зачем ты молчал, и как же ты управлялся, когда оставался один. И почему же ты не рассказал мне, что был священником? И служил ли ты хоть один раз в церкви? Или только душа твоя мечтала об этом?.. И, наверно, еще много чего ты не раскрывал, о чем не говорил. Дедушка, дедушка, все сделаю, что ты наказывал сделать, ты только помолись обо мне…»

Было открыто Евангелие от Марка, и Вера начала читать, не подозревая того, что именно теперь могут случиться странные вещи.

Она читала десять минут, читала полчаса, затем еще полчаса, и не могла понять, что происходит. – Она читала, но не перелистывала страниц; читала, но не смогла бы пересказать прочитанного, более того – она не понимала, что читает по содержанию. Прочитывает разворот и переносится взглядом на левую сторону, как если бы перелистнула правый лист и читает, читает вслух, проговаривает слова, но даже смысла слов не может уловить…

И тогда она встала на колени и начала молиться: «Боже мой, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих помилуй меня, грешную, Господи…» – И только после молитвы взгляд и слух ее прояснились. И в то же время на душе было спокойно, никаких признаков усталости или сонливости. Вера обошла угол гроба и подняла холстину с лица покойного: глаза были открыты. Вера не удивилась этому. То ли она сказала, то ли хотела сказать: «Отдыхай, а я буду читать». Подошла к Евангелию: оказалось, что оно открыто на Деяниях. И Вера смутилась, не зная, можно ли читать Деяния или же читать от Иоанна… Она перекрестилась и оглянулась, как бы ища совета – прячась, кто-то нырнул за ящик… И Вера начала креститься, повторяя Иисусову молитву… Она начала читать: читала полчаса, час, когда вновь поняла, что читает не перелистывая страниц. Подняла взгляд: окна были освещены мертвенным серым светом – значит, рассвело, но солнце еще не поднялось над горизонтом. Она хотела еще взглянуть на дедушку, когда послышались шаги и сторож сказал:

– Устала, наверно, иди отдохни, а я почитаю. Скоро уже и отец диакон придет.

Вера подошла к иконе Петра и Павла и зажгла лампадку.

Отпевали дедушку после литургии, при открытых вратах, по полному чину, с хором. Четыре священника, три диакона и все присутствующие пропели ему Вечную память. И отец Михаил сказал короткое надгробное слово:

– В год тысячелетия Крещения Руси, накануне дозволенных властью торжеств по этому случаю, мы хороним мужественного человека и подвижника, иерея отца Петра Николаевича Смолина. Он прожил большую жизнь, и лет ему было без малого девяносто, и все эти долгие трудные годы прожиты им для других. Отец Петр родился в Братовщине и до смертного часа не ушел с заповеданной земли, как он сам говорил, прожил жизнь в осаде. Он и завещал похоронить себя возле оскверненного храма, который оберегал со дня закрытия его в 1932 году и до окончательного осквернения властями в 1960 году. Но и после этого он верил, что храм будет восстановлен, и бережно хранил церковные святыни, без коих и служить нельзя… Много ли найдется таких, кто и в школе детей учил, и тайно рукополагался в иереи, чтобы тайно крестить детей, причащать и соборовать немощных, отпевать усопших. А когда его отстранили от школы, он пошел работать конюхом, но из села не уехал. Так и трудился до 1941 года. От первого до последнего дня был на фронте. Возвратился с фронта – и вновь начал работать в школе. И вот наглядный пример характера: за две недели до кончины отец Петр ослеп, но чтобы не расстраивать ближних, он не говорил о своей слепоте, и когда внучка отлучалась на день-на два – самостоятельно управлялся по дому. Вот какой он был…

И подняли крест и Евангелие, иконы и хоругви, взяли на руки гроб с телом отца Петра и под пение литии и удары колокола обнесли вокруг храма, и только после этого закрыли гроб и задвинули в катафалк, в приспособленный для этого автобус. В автобусе разместились и родственники. Отец Михаил с отцом диаконом сели в церковные «Жигули». И повезли отца Петра домой, в Братовщину.

Казалось, никто и не догадывался о завещании деда Смолина. Но в день погребения уже с утра люди потянулись на кладбище. В большинстве это были старухи и старики. Напряженно ждали они, а что же будет дальше. Они даже не верили, что может такое быть: ведь на кладбище хоронить нельзя, надо переступить через запрет, а это карается законом. Стояли кучно и почти не говорили друг с другом: тяжелая дума сковала их – ведь без малого все они уже заглянули за край, скоро и на покой…

– Везут, везут, – как будто ахнули одновременно несколько голосов.

– Вот так Петр Николаевич, не захотел уезжать…

– Я тоже напишу, чтобы туточки схоронили…

– Э, Смолины, они настырные…

– А ты прикуси язык, расстукалась…

Автобус на минуту остановился возле дома покойного, трое мужчин с лопатами и табуретками поднялись в автобус – поехали дальше. Возле церкви-склада автобус развернулся. Сюда же подрулили «Жигули». Выкатили гроб, подхватили на руки – легкий, да и нести два десятка шагов. Впереди пошли с крестом и Евангелием батюшка и отец диакон.

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас, – негромко пели они. И остальные – вторили.

Гроб поставили на табуретки. Обошли с каждением могилу. Еще раз пропели «Святый Боже…»

Могилу обступили односельчане. И здесь совсем коротко отец Михаил сказал:

– Говорят: не стоит село без праведника. В Братовщине таким праведником был отец Петр Николаевич Смолин. Многие из вас, видимо, и не знают, что он еще в тридцатых годах был тайно рукоположен в сан иерея. Собственной правдой Петр Николаевич сохранял и отстаивал родную Братовщину. Он и жил, чтобы и Братовщина продолжала жить, и завещал себя похоронить здесь ради возрождения Братовщины. Он и умер с надеждой, что вот этот храм первых русских святых Бориса и Глеба восстанет из поругания и осквернения. Но помните и знайте: Бог поругаем не бывает. А это значит, поругание храма случилось и по вашим грехам, по грехам ваших предков. Отец Петр за два дня до смерти говорил: если Богу угодно – упокоюсь здесь, если не угодно – пусть творят, что хотят. И ваш святой долг не позволить осквернить могилу праведника.

Но посмотрите и на другие могилы – ведь это свалка, а здесь захоронены ваши предки… Наведите порядок на могилах – этого никто запретить не может. Иначе грех так и будет лежать на вас и на ваших детях. А сегодня, знайте, мы хороним праведника. Мир праху его…

Пропели литию… Гроб подняли на веревках, чтобы опустить в могилу. И в это время из-за кольца железной дороги на переезд вынырнула легковая машина. И заволновались люди: едут с запретом… Отец Михаил маленькой лопатой крестообразно бросил на гроб горсть земли; затем таким же образом вылил на гроб склянку елея; посыпал пеплом из кадила.

– Мир праху твоему, отец Петр…

И Вера рассыпала горсть земли на гроб, и все родственники; и один за другим пошли односельчане, бросая горстями землю в могилу; и все глуше стучала по гробу земля.

Машина оказалась не с запретом, а с Серым, который хотя и спешил, но опоздал на погребение – и теперь лишь бросил в могилу пригоршню земли. Досадуя, потряхивал он головой.

– А крест где у вас? – озираясь, спросил он.

Креста не было. Думали хоронить на большом кладбище, где и кресты головные, стандартные. А здесь – и не учли. Хотя и дня через два поставить крест можно.

Уже лопатами засыпали могилу.

– Остановитесь, братцы! – приказал Серый. – Есть у меня крест. Я его хотел поставить в память погибшим на фронте односельчанам – Петр Николаевич и надоумил. Дед мой на фронте погиб, а Петр Николаевич его своими руками похоронил, и земли мешочек с могилы прислал бабушке… Отец Михаил, – Серый так и надвинулся на батюшку, – может, землю эту с молитвой и высыпать в эту могилу, а крест мой и поставить им обоим?

Отец Михаил лишь на мгновение задумался – и благословил. Серый побежал к дому. Уже чеpез несколько минут показался он в проулке с тяжелым крестом на плече.

– Помочь надо, помочь, – загудели старухи.

Отец Михаил смотрел молча, и все вокруг ждали, и в общей тишине многозначительно прозвучали его слова:

– Не надо помогать – это его крест.

И еще раз пропели литию, рассыпали из мешочка землю в могилу, поставили тяжелый крест, и в четыре лопаты начали быстро засыпать могилу. Еще не набросали холмик, еще не положили цветы, когда по железнодорожному кольцу пошел громоздкий состав с железными вагонами: вознегодовал сатана – Братовщина нарушила запрет.

Глава вторая

После похорон и поминок, в тот же день, родственники и родные ушли. Всех волновали свои земные заботы: квартира, дети, внуки, работа. Ночью в доме Вера осталась одна. И только тогда она поняла и почувствовала, как устала за эти дни – устала терять, устала плакать, устала недосыпать.

Она быстро разложила и застелила диван, на котором обычно спала, однако вместо того, чтобы лечь, неожиданно подумала: «А я-то что здесь – без дедушки?» И удивилась. И осторожно присела на грядку дивана. И тогда же, в какую-то минуту, перед ней прошла вся ее короткая жизнь.

Ей исполнилось три года, когда нелепо погиб отец, сын дедушки, – с малыми дочками мать осталась вдовой. Вот тогда-то дедушка и взял ее на Братовщину на вырост. И мир для Веры раздвоился: с одной стороны мать и сестры, с другой – дедушка; с одной стороны вялая неопределенность и неверие, с другой – живая вера и воцерковленность. У дедушки было одиноко, но у него в доме жил Бог – может быть, поэтому дедушка и одолел материнскую тягу. И лишь в последний год, когда предстояло выбирать работу или учиться, Вера чаще стала бывать в городе, хотя у матери она и чувствовала себя гостьей.

После десятого класса Вера пыталась поступить в медицинский институт – и не поступила. И тогда, по совету дедушки, решено было поступать в педагогическое училище, чтобы затем, если дело придется по душе, продолжить обучение в институте. К тому и шло, но скончался дедушка – и все пошатнулось. Рухнули планы, реальность представилась иной: «Три парника поставила – вот и выращивай теперь огурцы да помидоры…»

Все так же устало она поднялась с дивана, минуту помедлила и обратилась к иконам. Лампадка меркла, должно быть, масло выгорело.

– Господи, – прошептала Вера и опустилась одновременно на обе коленки… Тихо вздрагивали половицы, в уши и в голову монотонно внедрялся стук вагонных колес – и стук этот не удалялся и не приближался, но опоясывал и опоясывал неодолимым натиском. И было в этом что-то неотвратимо-привычное – как рабство.

Она с содроганием в сердце прочла несколько молитв и как будто отключилась – так и оставаясь на коленях, о чем-то думала, что-то переживала, о чем-то беседовала мысленно сама с собой, но все это уже нельзя было назвать молитвой, как нельзя было назвать разрозненные мысли мечтаниями или раздумьями.

Она не знала, сколько времени прошло – выпало время, – когда в окно развязно громко постучали. Не от страха – от неожиданности Вера вздрогнула, и только теперь увидела, что окна не зашторены. Однако, свет настольной лампы – тусклый и отдаленный, лампадка еле тлела, и вряд ли можно было с улицы что-либо разглядеть через двойные рамы и тюль. Прихватив электрофонарь (на всякий случай он всегда лежал под подушкой) она склонилась к окну и включила фонарь. В тот же момент человек за окном увесисто ударил в переплет рамы. Это был всклокоченный седоволосый старик с идиотским оскалом. Свет фонаря на мгновенье ослепил его, и старик размахнулся кулаком сплеча, чтобы ударить по окну. Вера отшатнулась и выключила фонарь, и старик за окном визгливо захохотал. Без кепки, в длинном плаще человек быстро пошел в дальний конец села. Кто это? Таких седых стариков в Братовщине нет. Был… Нет, нет, это не дедушка, у этого и борода стриженная, и залысин нет – седая копешка на голове, и смех у дедушки не нахальный… Зашторив окна, Вера включила верхний свет и подумала, что ведь и входные двери, наверно, открыты. Вышла на мост* и даже руки развела: дверь во двор настежь, уличная – настежь. Она закрыла все двери, возвратилась в горницу, успокоенно решив, что старик и стучал для того, чтобы двери закрыла – добрый старик… Но кто он?

А утром люди говорили друг другу, что по селу ходил пришлый старик, стучал в окна и стращал – гневался и грозил кулаком.