Текст книги "Федор (сборник)"

Рано утром на электричке Вера уехала в город. В церкви, до литургии, она заказала сорокоуст по дедушке с ежедневным поминанием, поставила свечки, подала записки. Казалось бы, все сделала, а на душе тоскливо… Читали часы, отец Михаил исповедовал старух – и это тоже нагнетало тоску. «Господи, даже в храме тоска, – вздыхая, думала Вера. Она стояла неподалеку от ящика лицом к алтарю. – Наверно, все-таки неправ был дедушка. Фантазировал. Где-то, может, и возродятся, но не у нас – Братовщину растоптали… Дедушка сказал бы: «Какое маловерие. Да это же упадничество. Зачем тогда и жить?» Действительно, зачем?.. И о чем бы не думала Вера, всюду преследовала безысходность – зачем? И жалко было людей на земле: жалко себя, жалко тех, кого нет уже и тех, кто будет…

Не заметила Вера, как подошел к ней отец Михаил.

– Вера, – сказал он тихо.

И она очнулась и, содрогаясь, ткнулась лицом в его плечо. И отец Михаил обнял ее легонько.

– Милая ты моя, храни тебя Господь… Тоскливо, конечно, тоскливо… Ты только в уныние не впадай… В Братовщине вокруг старушки, сюда пришла – тоже старушки… Вот уж тысячелетие русской Церкви отметим – и начнется второе крещение Руси! А ты учиться поступай, а я за тебя помолюсь – все хорошо и сложится.

Батюшка говорил и говорил над ухом – и отступали тоска и тревога, и слез не было, и на душе становилось просветленнее, и уже верилось, что, действительно, все хорошо сложится. Ведь жизнь на земле – только начало.

– А ты постой, постой литургию, а если не вкушала, то и причастись – и утешишься… А я тебе сегодня Богородичную просфору… – как хорошо-то. Ты только в тоску не впадай… Тяжко станет – извести, я и помолюсь Господу, Он нас не оставит…

И утешилась душа, и застыдилась.

Отец Михаил поспешил в алтарь начинать Божественную службу.

Вера положила в пакет Псалтирь, свечку и коробок спичек, во дворе выбрала грабельки полегче и пошла на кладбище.

Дорога в проулке, изуродованная однажды по весне тяжелым транспортом, лежала сплошной болью. По сторонам и на зеленых гривках между разломами солнечно желтели цветы мать-и-мачехи; и даже несколько сочных одуванчиков раньше времени распустили свои махровые короны… И какие же они тяжелые, эти сто шагов к вечному покою!

Вера граблями прошлась вокруг могилы, подняла затоптанную и забросанную комьями земли траву, поправила цветы. Затем поставила на могилу свечу, зажгла ее, перекрестилась трижды и опустилась на колени, на расстеленный пакет. Прочла по памяти «Боже духов…» и раскрыла Псалтирь.

– Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, – прочла, вздохнула и сказала, как бывало живому: – Слушай, дедушка, а я тебе почитаю… И на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе… – и опять вздохнула и сказала: – Вот так и ты, дедушка, жизнь свою прожил – прямо и без лукавства, а мне, дедушка, еще жить… Но в законе Господни воля его, и в законе Его поучится день и ночь…

Так и прочла четыре первых псалма. И мирно было на душе, и не замечала она, как черные рваные тучи рыскали кругами над Братовщиной в поисках добычи. И стелилось пламя свечи, и стекали на землю горячие слезы воска, и вздыхала трепетно могила… А когда Вера прочла намеченное и подняла взгляд, то увидала в сторонке, по правую руку, девочку в ярком платочке, рыжую, как подсолнух. Она морщила нос и щурилась.

– Ты что здесь? – спросила Вера.

– А ты что?

– За дедушку молюсь.

– А я так. Старенькую жду.

– Бабушку Марусю?

– Чистить могилку будем…

Вера погасила свечу, оставив огарок в земле; встряхнула пакет, положила в него Псалтирь и спички, и как будто прояснившимися глазами посмотрела по сторонам: на кладбище – свалка! Всюду обломки кирпича, стертые холмики могилок, уцелевшие кресты подгнили и завалились, несколько тяжелых надгробий торчали острыми углами, сваленные с мест деревья, когда-то спиленные, так и гнили нетронутыми; ближе к храму-складу могилы и вовсе были раздавлены колесами машин, затоптаны, всюду беспорядочное железо – кладбище позаросло диким кустарником и сорняками. Здесь все уже погибло, и только крест на дедушкиной могиле, высокий и свежий, как будто призывал к жизни.

– Давай вместе, – сказала Вера, – и я буду чистить, а то здесь страшно.

После обеда выглянуло желанное солнышко – тучи как будто сетью уволокло на запад. За четверть часа небо очистилось. Весь мир преобразился: еще клейкие листочки на деревцах затрепетали; трава, качая усами, разворачивалась к солнцу; точно из пригоршни горохом сыпануло на куст сирени воробьев – и такой-то базар они устроили!.. И зримо заструился пар от земли.

Вера вышла в огород – посмотреть парники и грядки с зеленью, наметить куст белых пионов, чтобы не дожидаясь осени высадить на могилку. Голубизна и зелень – и тихий простор… Она вскинула к солнцу лицо – и всем сердцем, и всей душой своею ощутила вдруг и поняла, что Земля – это рай во вселенной, это особое и единственное место для живого во плоти существа, это Божие творение! – и самый большой грех для человека творение это разрушать, делать его безобразным. И уже потому все человечество впало в смертный грех, что согласилось с разрушением Земли… Вот когда только поняла она дедушку, который всей своей жизнью противостоял разрушению земли и человека…

На краю кладбища, за бывшей оградой, струился белесый дым от костра: там две старухи с рыжей девочкой все еще дергали летошный бурьян, подрубали лопатами дикий кустарник, сгребали и потихоньку относили в огонь – и это было, может быть, началом пробуждения умерщвленной совести: живым должно быть стыдно за содеянное, а не мертвым.

Личных вещей у дедушки было очень мало – только необходимое. Но даже эта малость заставляла вздрагивать: откроешь шкаф, а там костюм, плащ – точно сам дедушка сюда и спрятался. И решила Вера убрать все дедушкино в укромное место. Тогда-то она и заглянула впервые в окованный полосками железа, со звонким замком сундук. Стоял он в углу передней, над ним висел дешевенький гобелен с оленями: за этим гобеленом и сундуком, завернутая в тканьевое одеяло и хранилась храмовая икона Бориса и Глеба – и об этом Вера знала. А вот что в сундуке – не знала. И теперь, не находя другого места для дедушкиных вещей, она открыла сундук со звоном – так и пахнуло нафталином и пылью. Здесь оказались бабушкины вещи, а умерла она до рождения Веры, и дедушкино облачение, но не все то, что должно по чину, а тот минимум, чтобы облачиться и где-то в деревенской бане тайно окрестить ребенка, или соборовать и причастить умирающего человека. «Господи, дедушка, какой же ты скрытый», – шептала Вера, целуя выгоревший добела подрясник… Она аккуратно сложила в сундук все дедушкины вещи, сверху облачение – все это покрыла старенькой простыней, перекрестила и повернула дважды ключ со звоном.

Вот и погребла.

Вера заварила чай и достала из комода тетради с записями, так и не прочитанные вслух. Взялась за первую тетрадь, записанную уже рукой дедушки, читала до полуночи. Многие слова и страницы были настолько непривычны, что пугали – и тогда хотелось спрятать тетради подальше от греха… А ведь дедушка в те годы был в ее возрасте.

В Братовщине все так и ахнули – царь отрекся от короны. А ведь идет война, какой до сегодня не бывало: машины в броне, самолеты, пушки – палят за десять верст!.. Одна часть во всем обвиняет бар и жалеет Николая, так и говорят: погодьте – хлебнете горького до слез: другая часть иначе говорит: уж ежели сам отрекся, стало быть, нет сил в узде держать – коняги взлягивают, что-то да будет, авось увидим; третья часть так судит: не этот царь, так другой, нам с ними винцо не пить, а вот землицу нельзя прозевать, враз вдвойне и нарежут; а еще часть – безразличные, таких, правда, мало; и уж вовсе на всю Братовщину один-два, кои полагают отречение Императора за свою победу – Семка-дезертир ходит бахвалится: «Во как мы бока царю намяли, погодь, то ли будет!» Да еще по прозвищу «Прусак» – водку пьет, а работать не хочет, этот тоже говорит: «Мы царя свергли».

Батюшка сказал: под горку покатились – теперь и шапки с головами терять будем.

Разгромили барский дом. Кто-то тайком выломал двери, выбили в двух окнах стекла, что-то, знамо дело, украли. А потом и вовсе уж началось: среди бела дня потащили кто что. Батюшка во время проповеди осадил. Велел вернуть украденное и починить дверь. Все сделали: что-то принесли – и окна забили. А ночью опять все разворотили – такого бесстыдства, говорят старики, в Братовщине не бывало.

Москва созывает Собор. От Братовщины на сходе выбрали батюшку и еще двоих мирян – Ивана Плужникова и Никиту Смолина. В волости прошел один батюшка, и в губернии батюшка прошел. Все гордятся: о. Василий на Соборе будет заседать. Говорят, Патриарха выберут.

Батюшка наказывал: «Будут говорить: иди и возьми – и ты разбогатеешь… Не ходи и не бери – оставайся бедным; скажут: бери землю– твоя земля, ты хозяин… Хозяин земли Господь, а ты повремени год, два. Лучше не брать, нежели потом лишиться и того, что имел.

Скажут: убей – он твой враг… Не убивай – и тебя не убьют.

Уже и теперь говорят: откажись от веры, от Христа – и обретешь свободу и весь мир… Помни, как искушаем был Иисус Христос. Вот и нам сатана предлагает заложить свою душу.

Бесы ликуют – пришло их время головы стричь.

Приехал батюшка в конце августа на день. Позвал к себе и сказал: «Собирай детей и учи. Отцу диакону и мне учить не дозволят. Что надо, отец диакон подскажет. Учи грамоте – читать, писать. И не по Псалтири учи, а по Ушинскому».

Доходят слухи, что власть переменилась. В Братовщине говорят: «Слава Богу, а то всю державу раздергали, авось, вожжи-то и подберут»… Все стараются приберечь лишнюю меру хлебушка, потому что заговорили о грядущем голоде.

Сгорел дом Ивана Плужникова. Мужик тихий и многодетный. Говорят, по злобе «петуха» пустили. Слава Богу, ветра не было – как свечка до подполья и выгорел. Собрались на сход: по слову Никиты Смолина решили поселить погорельца на зиму в барском доме. Вот уж в наущение – не плюй в колодец. Сначала двери выломали, а хвост припалило – пусти переночевать. Оно, понятно, не Плужников двери выламывал. Только ведь община сельская едина, любой на месте Плужникова мог оказаться.

Серовы – мужики крутые. Батюшка о. Василий говорит: на себя полагаются – щита небесного не признают. Вечно с синяками ходить будут… Вот и дружок, Егор, шибко крут. У него любимая присказка: «Бог-то Бог, да сам будь неплох». Шарит глазами – как бы десятину прирезать. Говорю ему:

– Потом за эту землю не расхлебаешься.

– Ничего, – говорит, – у нас кулаков много!

И верно, Серовы – мужики крупные и крепкие. Дом поставили широкий, на каменном фундаменте. Скота полон двор. Молотилку обрели. Одна печаль: землицы маловато – развернуться негде.

Говорят, Кремль в Москве большевики из пушек разбили. Мнение в Братовщине одно: стрелять по храмам из пушек могут только бесы. Если святыни не щадят, то и православных не пощадят. Попустил Господь кару на Россию.

Братовщина в помрачении – черная кошка по селу пробежала. Все друг на друга рыкают, точно во вражде или зависти, даже Егор в разговоре так и пылит.

– Земля крестьянам – вот и подай мне ее, землицу, а уж как мне с ней быть – сам разберусь…

– Знамо дело, – говорю, – разберемся. Только ведь, если свой царь больше не давал земли, эти и всю-то землю отберут.

– Кто сказал? – так и взвился, а кулачище что твоя кувалда. – Расшибу!

– Так и отец Василий говорит, и Никита Смолин тоже – я согласен с ними.

– Ух, в гробину! – так весь и побелел.

Задушевный у меня дружок. Только вот этого понимать не хочет. А таких в Братовщине – треть.

Вот и в Братовщину объявилась новая власть – два иноверца. Обошли все село, всюду носы совали. Как учишь, чему учишь? Хорошо, что по Ушинскому, пока новых учебников нет… Пришли в кузню. А Никита Смолин возьми да скажи:

– Что, или новые хозяева явились?

Так оба и зашипели:

– Мы вовсе не хозяева, мы – товарищи. Революция против хозяев была, а мы – революционеры… А кто болтать будет – в расход пустим.

Да такого ли страху нагнали на все село, впору прощения просить. А они и оба-то мозглячки, одного на них молодца достало бы – нет. В их руках теперь власть и свинец.

Приехал батюшка, поведал о расстрелах, творимых всюду, – а мы тут живем и ничего не знаем. Рассказал, как в Киеве убили митрополита Владимира, как расстреляли настоятеля храма Василия Блаженного о. Иоанна Восторгова в Москве. Началось, говорит, новое мученичество. Зачитал послания Патриарха Тихона – смелые послания, даже страшно за него стало. А вместо проповеди зачитал наставления – как теперь каждому жить, когда вокруг беззаконие:

«Братья и сестры, дети мои духовные, приспело время испытаний и тягот. По грехам нашим. И я, как ваш духовный наставник, по долгу своему и совести, должен вас предупредить и указать, как жить, как вести себя в новых условиях. Явились адовы силы с тем, чтобы прежде всего разрушить веру в Господа нашего Иисуса Христа. И ради этого все остальное. Но многие из православных крепкие в вере. Будут убивать правоверных, устраивать гонения, что и теперь уже происходит. Насилие, террор, ухищрения и ложь – все будет использоваться. И, наверно, многие дрогнут, и кто-то откажется от веры, но только претерпевший до конца спасется. Будет соблазн: стоит лишь отказаться от веры – и обрящешь счастье. Но сие обман и самообман. Оставаться верным до конца – вот в чем кроется и счастье, и спасение. Можно отказаться от всего – и спастись, но отказавшийся от веры не спасется. Злу, натиску, насилию мы можем противопоставить одно – нашу общую правду, православную веру. Аз грешный сказал вам: храните веру – и враг не одолеет вас.

Строго блюдите заповеди Божии. Враг уже объявил о вседозволенности, уже провозгласил: грабь награбленное! Они ввергают общество в смертный грех, ведь когда все грешат, то может помниться, что греха и вовсе нет.

Поберегитесь, не позволяйте себе брать чужое, ибо пройдет срок – и те же власти обвинят вас в воровстве и грабеже, осудят и погонят на каторгу.

Не убивайте друг друга, не воюйте между собой. Помните, враг только того и ждет, чтобы православные начали убивать друг друга.

Без голода и кровопролития безбожная власть не управится. Будет создан искусственный голод. Помогайте друг другу, без этого трудно будет выжить. Только объединенные мы представляем силу. Уже сегодня есть белые, красные, есть зеленые и черные и всякие другие. И вот аз, грешный, вам говорю: Церковь – вот где мы должны объединиться.

Не покидайте родную землю, не оставляйте родное село. Почему так говорю? А потому, что скоро придет такое время, когда вас будут изгонять с вашей земли, сволакивать в города, потому что в городах все друг другу чужие, легче подчинять. Вы неодолимы, пока живете на земле, в своем доме и обеспечиваете сами себя. Держитесь родной земли – она вас не подведет. Даже если вас сгонят с земли, даже если сожгут село, надо жить так, чтобы это село восстановить. Деревня или село – это и ваш родовой корень, и основа христианской культуры, вековое освоение земли. Если даже один дом останется от села, то и тогда в нем надо жить и обрабатывать прилегающую к нему землю.

И, конечно же, в первую очередь будут закрывать и рушить храмы. Да не поднимется ваша рука на Дом Божий. Помните: Бог поругаем не бывает. Не вы, так ваши дети, внуки обретут оскверненные храмы. Горе тому, кто посягнет на храмы.

Помните заветы предков… На руси монгольское иго – кара Божия за национальную разобщенность. И даже под этим игом за сто лет вызрела идея национального и религиозного единства. Пришло время, когда московский князь Димитрий решился дать бой сильному врагу. И приехал он за советом к святому Сергию Радонежскому. И сказал преподобный: что требует враг? Отдай ему власть, отдай золото, но не воюй. Все отдай, на все соглашайся, только веру не предавай. – И ответил князь: так все и было, все предлагали ему, кроме веры. Но враг не соглашается и идет воевать. – Если так, то враг потерпит поражение, – ответил преподобный Сергий и благословил на сражение.

Вот так, дети мои, готовьтесь и вы: что ни потребует безбожная власть – все отдавайте: даже на порабощение соглашайтесь, но не предавайте веру свою святую. Останетесь в вере – одолеете любого врага, даже иго иудейское, предсказанное праведным Иоанном Кронштадтским, рухнет.

Братья и сестры, сегодня неосторожно сказанное слово может стать поводом для преследования и даже к расстрелу. Будьте осторожны и сдержанны. Я не призываю вас к вранью, но призываю к сдержанности.

Да поможет вам Господь жить в правде и вере. Аминь».

В храме сохранялась тишина, лишь кто-то, плача, всхлипывал тихонько. И вот в этой тишине вызывающе прозвучал голос Никиты Смолина:

– Батюшка, а ведь за ваши слова сегодня могут поставить к стенке! Поберегли бы себя.

И еще тише стало в храме. Помолчав с минуту с закрытыми глазами, отец Василий негромко ответил:

– Об этом я знаю… Но я вам пастырь, и я должен вас предупредить. Я сказал, что должен был сказать. На все остальное воля Божия.

И потекли денечки в заботах и хлопотах, и такими однообразными представлялись все они.

Утром, если не шла в церковь, Вера долго молилась за упокоение души новопреставленного раба Божия Петра. Она твердо верила, что ее молитва доходит до Господа – и сокращаются мытарства дедушкины. И душа ликовала, потому что по молитве рушились дьявольские козни.

Затем подступало время скрытых раздумий – завтрак и чаепитие, которое так чинно они проводили с дедушкой. Именно до полудня нередко подстерегало уныние, именно в это время личная жизнь представлялась никчемной и пропащей, именно в это время чаще и плакала Вера от сознания личной неприкаянности. И тогда она поскорее собиралась и шла на кладбище.

После обеда тихо кралось вечернее время, хотя солнце едва свешивалось к аэродрому. Вера садилась за учебники, но учебники не шли – она переключалась на дедушкины тетради. И читала до вечернего чая, причем, все это время сохранялось тихое живое настроение.

Так и проходили дни, и были бы они и вовсе одинаковые, если бы в их однообразие иногда не врывались всевозможные неожиданности.

День на третий после похорон, когда Вера только-только вычитала утренние молитвы, без стука, не спросив разрешения и не извинившись, в переднюю вошел посторонний человек. На улице пролил короткий весенний дождь, и мужчина, войдя, молча шуршал плащевой накидкой, встряхивал ее, складывая, и вмещал в нелепую хозяйственную сумку, в которой у него, похоже, ничего не лежало.

Вера стояла в дверях и наблюдала. Наконец она с усмешкой спросила:

– А вы, собственно, к кому пришли?

Мужчина еще с минуту возился молча, затем распрямился и сказал:

– Это дом бывшего человека?

– Как это понять – дом бывшего?

– Что тут понимать?! – бесстрастно воскликнул незваный гость и даже вскинул свободную руку.

Это оказался тип престранный и вполне примечательный: он был узок, даже слишком узок. Пиджак на нем болтался, причем, кости плеч торчали. И брюки болтались как на прутьях манекена. Однако роста он был выше среднего; голова крупная с деградировавшей нижней челюстью; и глаза косые, как будто ускользающие.

– Что тут понимать?! – вторично воскликнул он и решительно шагнул к двери. – Это дом, в котором умер старик… седьмого мая сего года. Так?

– Так, – согласилась Вера и невольно отступила от двери, тем самым предлагая в горницу.

Он молча прошел, молча сел к столу и повернул голову, чтобы видеть перед собой. И только тогда сказал:

– Садись. А ты кто будешь огробленному?

Вера молчала в растерянности, потому что казалось, что человек этот кривляется – смотрит в сторону, хищно двигает нижней челюстью и говорит гадости.

– Его номер 39 666. По счету…

– По какому счету? Мы не заказывали могилу.

Челюсть как будто отпала, и хищник издал неопределенный звук.

– Чт-ээ… такое? Старик умер и не хоронили. Где же он?.. Или он живой? У тебя справка о смерти есть?.. Да не твоей, а его… Так где же он? Дело противозаконное. Или вы продали его в музеум по американскому образцу? Или вы его в огороде скрыли?

Наконец Вера справилась с неловкостью, отогнала смущение и робость и спросила с усмешкой:

– Вы скажите, зачем вы пришли? Да и кто вы такой?

Но на этот вопрос он вовсе не ответил. Губы его расплылись в алчной улыбке, даже капелька слюны повисла на нижней губе. Пошелестев, алчный извлек из сумки большую телефонную тетрадь с алфавитом по краю.

– Смолин, – сказал он и раскрыл тетрадь на букву «С», где уже значились какие-то имена. Вера вытянула шею, чтобы увидеть, что там написано. – Это называется щелкоперством… ведь я же не инкогнито, а человек официальный, и не сыщик… Смолин Петр Николаевич, родился в Братовщине в 1900 году, христианин. Другие данные мне ни к черту… Куда ты его дела? – визитер как будто охнул и выпустил изо рта струю гнилого воздуха. – Где он?

– Мы его погребли…

– В книге прихода он не значится, а в книге расходов – значится, номер 39 666. Вы должны закрыть номер…

– Да ничего мы не должны! – возмутилась Вера, казалось бы, окончательно поняв, в чем дело.

– Ты, детка, напрасно кобенишься, – невозмутимо пресек гость. – Я пока не заставляю проводить перехоронение. Закрой номер или возьми его себе, и статистика не пострадает…

Пока Вера соображала, что же ему отвечать, косой призрак продолжал монотонно:

– Если ты думаешь, что таким образом можно проводить похищение затрат на бывших подданных, то ты представляешь дело в неправильном аспекте. Мыслимое ли дело, если все начнут ритуалить в огородах, под грядки, и не восполнять доходную статью. Ты, понятно, не знаешь постановлений о местах захоронений… О, это такая штука… И на любое отклонение требуются документы. Представь мне документы – и я ликвидирую номер: все мы под номерами, мы и вы – все повязаны. В конце концов нарушение закона наказуемо по статье…

Он говорил и говорил, обволакивая сознание словами, как тенетами. И Вера понимала, что с каждым словом утрачивает волю и способность к сопротивлению. И все-таки она вздрогнула:

– Остановитесь наконец и скажите, кто вы и что вам надо!

– Я – аудитор. Или ты возвращаешь владельца номера 39 666, или…

– Вера! – закричала в уличную дверь только что приехавшая дачница-соседка. – Дома ли?!

– Нет ее! – пронзительно ответил аудитор. – Она под грядкой!

– Свят, свят, свят, – смущенно пробормотала дачница, – никак Петр Николаевич…

– Я спрашиваю, что Вам надо?.. Что за номера – да еще три шестерки?!

– Я же сказал, мне ничего не надо, – точно на сковороде прошипел узкий мужик. – Я никогда не имел дела с такими дурными клиентами. Это Вам надо, а не мне. Ты меня будешь искать, ты меня будешь звать, но я не приду, а старика твоего вырву с корнем! – он резко поднялся со стула, так что штанины закрутились вокруг ног, подхватил сумку, сотряс воздух кулаком – и вышел вон из дома.

Вера к окну: свихнув по-петушиному голову набок, узкий и плоский решительно шел в сторону кладбища.

– Матерь Божия, Владычица Небесная, загради нечестивому путь к вечному покою, не допусти разрушения могилы. Господи, не оставь! – Вера обратилась к иконам и страстно начала читать молитву: – Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его… – И когда, окончив молитву, она вновь глянула в окно, гнусный мужик уходил по улице в дальний конец села. И только теперь Вера вспомнила, что и ночной старик тоже грозил кулаком.

Слава Богу, в Братовщине голода нет, то есть от голода люди не мрут. Проводится непонятное растаскивание припасов – тянут во все стороны, не понять – кто, а люди остаются без прожитка.

Междоусобная война близится к концу. Теперь уже видно: Белая армия разгромлена. Со временем трудно будет понять, как это случилось. Успех обеспечила общая мобилизация (обязательная, как во время войны с внешним врагом) и мнимая угроза, интервенция. Силой и обманом подняли народ – это и решило исход Гражданской войны.

Не хотели воевать с внешним врагом – повоевали между собой.

Еще один двор в Братовщине выгорел. На этот раз без схода погорельцы переселились в барский дом.

Явились волки и овчарки и объявили: голод… Посшибали оклады и ризы с икон, унесли из храма все ценное. У о. Василия учинили обыск. Три месяца в церкви нет службы. Церковный домик, в котором и жил батюшка, на замке… Что делать? – безответно спрашиваем себя.

Тридцать лет минуло со дня переписи населения. Дед мой записал: «мужского населения 264, женского 282, дворов крестьянских 76…» Сегодня мужского населения 202, женского 260, крестьянских дворов 83. Кто-то и отпал от деревни, но большинство погибли.

Приехал батюшка – исхудавший, совсем седой. После воскресной литургии отслужил панихиду о новопреставленном Тихоне, Патриархе, и сказал свое последнее слово:

«Братья и сестры, дети мои духовные, еще раз мы осиротели: в 1918 году после убийства Императора и его Августейшей семьи, и теперь убили нашего праведного Патриарха Тихона. Давно ли мы выбрали его на Соборе, давно ли возгласили ему в храме Христа Спасителя торжественное и радостное «Аксиос!». Хотя уже тогда и на Церковь, и на Патриарха началось гонение. Патриарх Тихон говорил от имени Церкви Христовой, от нашего имени.

Все мы предали Императора – все промолчали, и только Патриарх Тихон возвысил свой голос: в своем послании властям он разоблачил их преступные злодеяния.

Произошел Брестский сговор, предательство российских интересов – так расплачивались привезенные в запломбированном вагоне международные авантюристы-революционеры за услуги, предоставленные Германией. И вновь с разоблачением лжи открыто выступил лишь Патриарх Тихон.

И анафематствовал Патриарх врагов и убийц! Да только нынче и живые сраму не имут.

Умышленно был создан голод в России. В России, которая и теперь еще может прокормить всю Европу! И под этим предлогом проведено ограбление Церкви, названное изъятием церковных ценностей. И вновь с протестом выступил наш Патриарх!.. И его заковали в узы, посадили на скамью подсудимых… Как лютые волки, они охотились на Патриарха. В конце концов убили его келейника. И даже тогда, когда Патриарх находился в больнице, его постоянно опекала ЧК.

Все мы, сироты, пока не осознаем своего предательства, но оно свершилось – и нет нашего Патриарха Тихона… Нет митрополита Киевского Владимира, нет митрополита Петроградского Вениамина – нет десятков епископов и архиепископов, нет сотен и сотен священнослужителей. Убивают без суда. Гноят в тюрьмах – за веру православную! Запомните, братья и сестры, завтра вы все будете преданы на заклание, и никто не возвысит голоса в вашу защиту, потому что некому будет возвысить голос. А ведь Господь сказал: нет лучшей участи, нежели положить душу свою за ближних своих!.. Прощайте, дети мои духовные, они уже ждут, они уже прилетели, как воронье на пир. Да хранит вас

Бог, милые мои! И вам, враги любви и правды, да будут прощены преступления ваши. Аминь».

И все оглянулись: в притворе четверо вооруженных в кожанках и ремнях курили и усмехались. И никто не посмел сказать хоть слово в защиту отца Василия.