Текст книги "Барон Унгерн и Гражданская война на Востоке"

Как видим, попасть под расстрел у Унгерна было чрезвычайно легко. Достаточно было, чтобы в тебе заподозрили «социалиста» (а под это широкое определение при желании можно было подвести кого угодно, как минимум, всех тех, кто не поддерживал восстановление монархии). Что же касается утверждения Шайдицкого, что расстрелянные составляли ничтожный процент от числа тех, кому благополучно удалось проскочить Даурию, то уж больно циничная эта арифметика. Ведь даже если погибшие составляли всего 1–2 процента от числа проезжающих, пассажирам, прибывающим на станцию Даурия, было не легче – в роковые проценты мог попасть любой из них. Отсюда и слава об Унгерне как о Соловье разбойнике, сидящем на дороге в Китай.

Шайдицкий, тепло отзывающийся о бароне, рисует и себя как рыцаря без страха и упрека, вполне заслуживающего ускоренного производства в полковничий чин. Однако другие мемуаристы о нем совсем иного мнения. Так, полковник М. Г. Торновский, начальник штаба 1-й бригады Б. П. Резухина, утверждает: «…Генерал Унгерн рассчитывал привлечь добровольцев из полосы отчуждения Китайско-Восточной железной дороге, где болталось немало праздных людей. Столь ответственную задачу генерал Унгерн возложил на штабс-капитана Шайдицкого, поручика Кузнецова и поручика Бернадского, снабдив их деньгами. Перед отъездом из Акши указанных офицеров скептик штабс-капитан Мысяков задал вопрос Шайдицкому: «А вернетесь ли Вы сами в дивизию?» Шайдицкий всей своей высоченной фигурой выразил протест и сказал: «Если я не вернусь, то при встрече плюнуть мне в физиономию». Все три офицера не вернулись в дивизию. Ни одного офицера или солдата не завербовали». Похоже, Мысяков так и не встретил Шайдицкого вновь, и тот легко отделался.

Шайдицкий также утверждает, что однажды Унгерн хотел уничтожить поезд, в котором ехал командующий союзными войсками в Сибири генерал Жанен, предавший адмирала Колчака в руки большевиков: «Явившись к нему, я услышал нечто необычное, впервые введшее меня в волнение: «Уничтожить поезд и всех, кто в нем» – это смысл приказа барона, который всегда отдавал очень коротко, предоставляя подчиненным начальникам понять приказ и проявить инициативу в действиях, и не терпел, если испрашивали разъяснений, но на этот раз, обдав меня своим острым взглядом, дал и объяснение: «Завтра из Читы будет проходить поезд генерала Жанена в Маньчжурию», а также и детали: «Форт у восточного семафора снабдить максимумом оружия и патронов, от меня две сотни пешими, цепью разместить вдоль железнодорожного полотна, а одну мою сотню в конном строю держать укрыто. Мне быть на форту». Полотно железной дороги у восточного семафора, выходя из выемки, делает крутой поворот влево на насыпь, и в этом месте должны были быть вынуты все гайки из стыков рельс. Выйдя из штаба дивизии, я направился к месту завтрашнего «действия», подробно осмотрел местность, наметил расположение цепей и конного резерва, а главное – избрал район «месива», и соответственно с ним высоту прицела и точку прицеливания. Не знаю, получили ли приказы о сем другие начальники частей дивизии, так как никто из них никогда не узнал о полученном мною приказании – в нашей дивизии языком не болтали. На следующий день, перед тем как я собирался вызвать к себе командиров сотен, начальник дивизии впервые отменил свой приказ – атаман Семенов по прямому проводу умолял барона не совершать этого акта мести».

Понятно, почему Семенов отменил унгерновскую акцию: убийство Жанена вместе с охраной и другими союзными представителями атаману не простила бы ни Япония, ни прочие союзники, и об японской поддержке можно было бы забыть навсегда. Да и личной безопасности ни Семенову, ни Унгерну никто бы уж, точно не гарантировал. Но в рассказе Шайдицкого еще интереснее другое: и Унгерн, и Шайдицкий ведут себя точно так же, как гангстеры-ковбои в вестернах, готовящиеся грабить проходящий поезд. Да и взаимоотношения в Азиатской дивизии больше напоминают порядки бандитской шайки: круговая порука, каждый должен держать язык за зубами и беспрекословно подчиняться атаману.

Современники сразу же заметили, что и в Даурии, в Маньчжурии и особенно в Монголии, где настоящих большевиков (не членов компартии, а хотя бы сочувствующих большевистским идеям) вообще было раз-два и обчелся, начальник Азиатской дивизии склонен был объявлять большевиком любого мало-мальски зажиточного крестьянина, купца или иного обывателя, чтобы поживиться его имуществом на «законном», так сказать, основании. В результате даже кулаки нередко уходили в партизанские отряды Сергея Лазо в Забайкалье, а в Монголии большинство русских, сначала встретивших Азиатскую дивизию как своих освободителей от китайского гнета, только и мечтало потом, как бы избавиться от унгерновской власти. Борьба с партизанами шла с переменным успехом, но особых лавров Унгерн здесь не стяжал. С крахом же Омского правительства и приближением регулярных красных частей все больше забайкальцев уходило в партизаны, а из Азиатской дивизии росло дезертирство. Атаман Семенов понимал, что даже с помощью капелевцев ему Забайкалье не удержать, если оттуда уйдут японские войска. А японцы уже начали уходить в Приморье. Войска 5-й красной армии, даже без учета партизан, превосходили по численности войска Семенова вдвое, и были гораздо лучше вооружены и снабжены, в том числе за счет богатых трофеев, захваченных в Омске и Иркутске. Союзники поняли, что, снабжая белых, они, в сущности, снабжают красных, так как большая часть запасов попадает им в качестве трофеев. Многие же колчаковские и семеновские чиновники, сочувствовавшие большевикам, из идейных соображений или за деньги, передавали часть поставок партизанам. В этом подозревали, например, иркутского губернатора, бывшего эсера Павла Яковлева-Дудина.

Когда японские войска 25 июля 1920 года по соглашению с правительством Дальневосточной республики начали эвакуироваться из Забайкалья, Семенов осознал, что даже при поддержке капелевцев, составлявших две трети его армии, ему не устоять против превосходящих по численности регулярных частей Красной армии, замаскированных под Народно-революционную армию Дальневосточной республики. Поэтому в августе атаман Забайкальского казачьего войска начал эвакуацию основных сил своей армии в Приморье по КВЖД. Унгерн же в августе покинул Даурию вместе с Азиатской конной дивизией. Он решил укрыться в Монголии, освободить страну от китайской оккупации и сделать ее базой для борьбы с большевиками.

Итак, Азиатская дивизия – 9 августа, а Унгерн вместе с арьергардом – 15 августа 1920 года неожиданно для всех, за исключением немногих посвященных, покинули станцию Даурия и вскоре перешли границу Монголии. На допросе у красных Унгерн заявил, что в Монголии «действовал вполне самостоятельно». Слухи о том, что он выступал как японский агент, не имеют под собой почвы. О Семенове на допросе Унгерн сказал следующее: «Я признавал Семенова официально только для того, чтобы оказать этим благоприятное воздействие на войска».

Унгерн не был оригинален, когда выдвигал план объединения «желтой расы» в лице Великой Монголии, Синьцзяна, Тибета и Китая с восстановленной там императорской династией Цин. Он только выполнял план, разработанный и предложенный Семеновым, который гораздо более тесными узами, чем барон, был связан с родным Забайкальем и Монголией. И, по мнению Семенова, не вполне подходил для самостоятельной реализации этого плана. Ведь Григорий Михайлович, коренной забайкальский казак, наполовину бурят, свободно говорил и по-бурятски, и по-монгольски, знал и китайский язык. Главное же, атаман давно был знаком и с самим Богдо-гегеном, и со многими влиятельными монгольскими ламами и князьями и гораздо лучше барона разбирался в тонкостях монгольской дипломатии. Унгерн же, с его фанатичной приверженностью идее восстановления Срединной империи и обыкновением подгонять реальность под собственные утопии, не мог предложить монгольской верхушке, не говоря уже о широких массах аратов и рядовых лам, сколько-нибудь реалистической программы обустройства страны и уж тем более обеспечения международных гарантий ее независимости или автономии. Правда, вряд ли такой план смог бы предложить и Семенов. Но ему бы, вполне возможно, удалось бы задержаться в Монголии подольше Унгерна, а затем благополучно уйти в Маньчжурию со всем своим войском.

На допросе барон признался: «Численность своей дивизии определить точно не может, штаба у него не было. Всю работу управления исполнял сам и знал свои войска только по числу сотен. Пулеметов действующих имел более 20, орудий горных 8, считая захваченные им в бою у дацана Гусинозерского. Весь его отряд состоял из четырех полков Азиатской конной дивизии и монгольского дивизиона». Но кое-кто из тех, кто когда-то работал в штабе барона, приводит данные о численности Азиатской дивизии, опираясь на сохранившиеся документы. Так, М. Г. Торновский утверждает, что, когда дивизия покинула Даурию в августе 1920 года, она насчитывала 53 офицера, 1213 бойцов, в том числе до 900 сабель, остальные – артиллерийская и пулеметная прислуга и до 200 стрелков, 165 нестроевых, 6 орудий и 16 пулеметов, позднее к ней присоединились пять аэропланов. Фактически Азиатская конная дивизия по численности не превышала конного полка, который по штатам Первой мировой войны состоял из 6 эскадронов по 220 кавалеристов в каждом. Ее численность уменьшилась из-за измены Монгол-бурятской бригады, о которой я рассказал выше.

В дивизии служили забайкальские казаки, буряты, монголы, харачины, татары, башкиры, китайцы, японцы и представители некоторых других народов. Все они были добровольцами. Молодые казаки, ранее не обучавшиеся военному делу, заключали контракт на 4 месяца. Они должны были иметь коня с седлом, а также шубу, ичиги (теплую монголо-бурятскую обувь), папаху и смену белья. На экипировку новобранцу выплачивалось 75 рублей и еще 50 рублей – семье. В месяц каждому казаку полагалось жалованье в 7 рублей 50 копеек. Казаки, окончившие учебную команду и произведенные в урядники, могли рассчитывать на жалованье в 10 рублей. Кроме того, георгиевские кавалеры за каждый крест получали пятирублевую ежемесячную прибавку к жалованью. За тяжелое раненье, вызывающее инвалидность, доброволец получал единовременное пособие в 1000 рублей. В случае же гибели добровольца семья также получала единовременное пособие в 1000 рублей.

В Монголии после взятия Урги и захвата значительной денежной наличности в местных китайских банках условия найма в дивизию несколько изменились. При поступлении службы выдавались дополнительные подъемные в 60 рублей золотом. Казак стал получать 15 золотых рублей в месяц, офицер, в зависимости от чина и должности – 25–30 золотых рублей.

Викторин Молчанов, командовавший 3-м армейским корпусом у Семенова, состоявшим из капелевцев, вспоминал: «Барон Унгерн хотел, чтобы я пошел с ним, прошел через Монголию и затем из Монголии на север к Иркутску, но я отказался, потому что считал это безнадежной затеей». Однако Унгерн не считал поход в Монголию обреченным на неудачу предприятием. Дивизия сосредоточилась у города Акша, куда в конце августа на аэроплане прилетел Унгерн. В обозе дивизии имелось до 300 тыс. рублей золотом. В начале сентября из дивизии дезертировало до 200 человек стрелков из даурских стрелковых сотен. Приток же добровольцев, на который рассчитывал Унгерн в этом казачьем районе, оказался незначительным – всего 30–40 человек. В дивизии оставались два конных полка, 1-й Татарский и 2-й Анненковский, Азиатский конный дивизион из монголов и бурят численностью 150 человек и японская конная сотня капитана Судузуки, насчитывавшая 74 человека.

Чем была вызвана остановка в Акше, историки спорят до сих пор. Можно предположить, что Унгерн пытался тем самым создать у китайского командования в Монголии впечатление, будто Азиатская дивизия собирается ударить в тыл наступающим на Читу советским войскам, а вовсе не стремится вторгнуться на монгольскую территорию. Но, с другой стороны, перекрыть все пути вторжения в Монголию китайские войска, обладавшие низкой маневренностью, все равно бы не успели. Рассчитывать же на большие пополнения в русском приграничье было со стороны Унгерна политической наивностью. Охотников вступать в разбитую армию почти не было. Наоборот, остановка в Акше лишь способствовала росту дезертирства. Барон только зря потерял время. Если бы Унгерн вторгся в Монголию еще в августе, он имел шанс захватить Ургу уже к концу сентября, так как китайцы тогда были бы застигнуты врасплох. В этом случае вторжение в Советскую Россию Азиатской дивизии произошло бы уже в октябре 1920 года в иной военно-политической обстановке. В Крыму еще сидел Врангель, в разгаре было Тамбовское и ряд других крестьянских восстаний. Всего три месяца оставалось до крупнейшего на востоке страны Западносибирского (Ишимского) восстания. Советская власть еще не отказалась от ненавистной крестьянам продразверстки. У Унгерна было бы гораздо больше шансов получить поддержку населения Забайкалья и Сибири. Это, конечно, не привело бы к краху большевиков, но могло продлить унгерновскую эпопею на российской территории на несколько месяцев, а в финале позволило бы ему с выросшей по численности дивизией спокойно отойти в Маньчжурию.

Однако все это возможно было бы только в том случае, если бы Унгерн шел на Русь под приемлемыми для крестьян лозунгами, например, под теми, которые на финальной стадии борьбы выдвинул, например, генерал Бакич, возглавивший остатки Оренбургской армии: «Пусть сам народ избирает желательный для него образ правления… Возврата к старому и прошлому не может и не должно быть… Мы хотим, чтобы все национальности Великой России свободной развивались на основе равенства и братства». Он обещал «стоять за широкое наделение трудящихся крестьян и казаков землею за счет помещичьих, кабинетских и прочих земель, в полную собственность», с одновременным восстановлением максимальной нормы землевладения. Унгерн же в своем приказе № 15, подготовленном после занятия Монголии и перед походом в Россию, призывал к восстановлению самодержавия, поголовному истреблению евреев, комиссаров, коммунистов и всех, им сочувствующих, а снабжать дивизию обещал за счет конфискации продовольствия и фуража у тех крестьян, у которых его по какой-либо причине не забрали большевики. О наделении же крестьян и казаков землей Унгерн ничего не говорил. Не могла такая программа вдохновить широкие массы бороться с комиссародержавием!

Но не только в политическом, но и в военном отношении Унгерн отнюдь не был Наполеоном. Он не действовал быстро. Наоборот, даже после достигнутого первоначального успеха, он обычно выдерживал паузу, не организовывал немедленного преследования. И совсем не спешил концентрировать все силы. Наоборот, и по пути к Урге, и позднее Унгерн обычно делил дивизию на два примерно равных по численности отряда, один из которых возглавлял сам, а другой поручал своему другу и заместителю генерал-майору Б. П. Резухину. Между тем сами силы, которые находились в составе Азиатской дивизии, по численности и тяжелому оружию, которое находилось в их распоряжении, соответствовали всего лишь полку. А барон все равно дробил их еще больше. А ведь средств оперативной связи между двумя отрядами, вроде радио, тогда не было, а конные ординарцы часто опаздывали, поскольку отряды действовали на значительном расстоянии друг от друга. Между ними не было никакой реальной координации действий, и это обстоятельство только облегчало неприятелю борьбу с ними.

Думается, главной причиной подобной мании к делению и без того небольших сил дивизии была неуверенность Унгерна в том, что он успешно сможет управлять на поле боя массой всадников в тысячу человек. В монгольских степях и унгерновские «полки» в 200–300 человек оказывались грозной силой, опрокидывая многократно превосходящие их китайские войска, которых не спасали ни артиллерия, ни пулеметы. А вот позднее, во время похода в Забайкалье, на сильно пересеченной местности, достичь решающего успеха столь малыми силами удавалось редко.

По пути к монгольской границе унгерновцы отбросили два отряда красных партизан и 2 октября 1920 года вступили на территорию Монголии. В связи с этим в октябре 1920 г. командующий Дальневосточной Русской армией генерал Вержбицкий (сам Семенов, напомню, был главковерхом) издал приказ: «Начальник Партизанского отряда генерал-майор Унгерн, в последнее время не соглашаясь с политикой Главнокомандующего атамана Семенова, самовольно ушел с отрядом к границам Монголии, в район юго-западнее г. Акши, почему генерал-майора Унгерна и его отряд исключить из состава вверенной мне армии». Это было сделано в полном соответствии с семеновским планом до последнего сохранять в тайне намерение перебросить в Монголию всю Дальневосточную армию.

Монгольские князья пограничных хошунов охотно присоединялись к Унгерну. В частности, к Азиатской дивизии сразу же присоединился князь пограничного хошуна Санбэйсе Лувсан Цэвен с отрядом. Но конные монгольские отряды большой боевой ценности не представляли. Но монголы были полезны Унгерну для проведения разведки. Кроме того, сочувствие монгольского населения, видевшего в Азиатской дивизии освободителей от китайского гнета, помогало решать проблемы снабжения, благо мяса, лошадей и фуража в стране было вдоволь.

Главной целью Азиатской дивизии была Урга – религиозный, политический и культурный центр Монголии, резиденция Богдо-гегена. Кстати, Ургой (по-монгольски – ставка) называли монгольскую столицу только европейцы. Для самих монгол она называлась Да-Хурэ, что в переводе с монгольского означает «Великий монастырь».

По пути к Урге китайцы почти не оказывали сопротивления. Однако два первых штурма монгольской столицы окончились неудачей.

На бумаге китайский гарнизон Урги насчитывал до 15 тысяч человек, вооруженных современным оружием и даже как-то обученных германскими инструкторами, но этот численный перевес полностью обесценивался качеством командования и личного состава. Л. Д. Першин следующим образом характеризовал противостоявший Унгерну гарнизон Урги: «Китайская солдатня являлась людскими подонками, отбросами, способными на всякое насилие, для которой честь, совесть, жалость были только пустые звуки, и от этой солдатни, если она почувствует в себе силу, или при каком-либо эксцессе, нельзя было ждать чего-либо путного, хорошего, ибо громадное большинство солдат вербуется из людей или бездомных, или лентяев, или тех, которые у себя дома уже не находили ни дела, ни места и стояли на плохой дороге, зачисляясь в разряд отпетых людей, обреченных на хунхузничество».

В чем же были причины неудач Унгерна? М. Г. Торчинский считает, что они заключались в следующем:

«1. Не было выработано плана атаки. Начальники узнавали задания в сфере огня.

2. Горсточка людей вела атаку на разных 2 пункта, отстоящих друг от друга на 4–5 км. Связь между атакующими была плохая. Один другого никак не могли поддержать.

Плохо одеты и обуты, отсутствие правильного продовольствия и воды.

4. Главная же причина – малочисленность атакующих и то, что они уступали в технике обороняющимся».

Из этого перечня видно, что никаких функций настоящего полководца он толком не выполнял. Нормальное снабжение войск в походе наладить не смог.

Первый штурм Урги, предпринятый 26 октября 1920 года, целиком рассчитан на внезапность да на страх, который сохранился у китайцев перед русским оружием со времен подавления боксерского восстания в 1900–1901 годах. Тогда русские войска без труда побеждали китайскую армию, неся лишь очень небольшие потери (погибших в бою было меньше, чем умерших от болезней). С тех пор боеспособность и моральное состояние китайской армии не улучшились. Однако среди китайцев нашлось несколько решительных офицеров, которые смогли удержать свои части от бегства, а потом уже дало себя знать китайское превосходство в огневой мощи. Бои продолжались до 7 ноября, причем во время второго штурма унгерновцы, по свидетельству Б. Н. Волкова, были близки к тому, чтобы сломить сопротивление врага и ворваться в город. Однако положение спасла храбрость одного китайского офицера, сумевшего увлечь свою отступающую часть в контратаку и выбить русских с гряды господствующих высот. Унгерн, потеряв около 100 человек убитыми, отступил к реке Керулен в 60 километрах от Урги. Китайцы, по оценке советской разведки, потеряли около 500 убитых. Барон послал хорунжего Хоботова с отрядом на калганский тракт, где удалось перехватить несколько китайских караванов, следовавших к Урге. Теперь у Азиатской дивизии было вдоволь продовольствия и фуража.

Неудача Азиатской дивизии была во многом обусловлена тем, что атака на Ургу не стала неожиданностью для китайцев. Кроме того, сам Унгерн действовал не лучшим образом. Он не сосредоточил все силы в одном решающем пункте и даже не выработал плана атаки, полагаясь на удачу. Связь между атакующими отрядами была слабая.

В конце ноября китайская контрразведка раскрыла в Урге заговор в пользу Унгерна. Был арестован ряд князей и лам. В китайскую армию было мобилизовано 2 тыс. местных китайцев, не имевших никакого опыта. В тюрьму посадили чуть ли не всех сколько-нибудь состоятельных монголов, русских и бурят, чтобы получить за них выкуп от родственников.

Унгерн, в свою очередь, во время остановки на Керулене суровыми мерами восстановил пошатнувшуюся было после поражения под Ургой дисциплину. Именно тогда перед строем дивизии был живьем сожжен прапорщик Чернов, и полностью истреблена посланными в погоню чахарами дезертировавшая было Офицерская сотня. Есаул Блохин (фамилия – скорее всего, псевдоним) вспоминал: «В отряде было не все благополучно, люди, доведенные до отчаяния, спешно отступившие из России, были долго преследованы красными партизанами, потеряли все обозы с обмундированием, снаряжением и провиантом, да еще плюс два неудачных нападения на Ургу, на которую все так долго и много рассчитывали. Командный состав пал духом, но он боялся говорить вслух об этом, все отлично понимали, что каждое неосторожно сказанное слово будет немедленно доведено до ушей дедушки. Так они называли своего атамана Унгерна. Чека у этого дедушки было весьма образцовое, а главное никто не мог узнать, кто был чекой у барона. Да и сам барон был очень хитер. Он, чтобы просто ввести в заблуждение, очень сурово обращался с некоторыми офицерами, часто порол их за всякий малейший проступок, и все думали, что это несчастные люди, были с ними более откровенны, развязывая свои языки, а этого только и надо было барону. Виновного барон немедленно посылал в разведку или командировку, где его уже в установленном месте поджидали чекисты и с ним расправлялись, изуродованный труп случайно находили через несколько дней проезжие монголы и привозили труп и все почему-то объясняли, что несчастный был изуродован китайскими солдатами»[1]1
  ГАРФ, ф. 5881, оп. 2, д. 252, л. 16–17.


[Закрыть].

Тогда же, на Керулене, Унгерн приказал выпороть ташурами за разврат жену статского советника Голубева. По свидетельству, приводимому Волковым (в тексте под псевдонимом «Пономарев»), перед наказанием Голубевой произошел следующий примечательный диалог между одним из казаков, исполнявшим наказание, и Унгерном: «Жену действительного статского советника Голубева пороли сначала за то, что «давала направо и налево». Пороли рядом, в палатке. Порол Терехов, который спросил Унгерна: «А как – штанишки снять?». «Если вязанные, – сказал Унгерн, – снять, а если шелковые – оставить». Оказались – шелковые. Терехов привел ее в палатку и крикнул: «Становись на колени!» – затем пнул ее ногой. С первого удара показалась кровь. (Бил ташуром.) Выскочил Веселовский и крикнул: «Дай-ка я ее хвачу», – ударил. Унгерн, услышав это, заорал на Веселовского: «Кто тебе приказывал… Ты что – палач?», и велел всыпать Веселовскому пятьдесят. Голубевой всыпали пять – десять. Она вернулась в палатку, где находились другие офицеры, в том числе и Пономарев. Не могла сидеть, но скоро начала «пудрить носик» и кокетничать с офицерами…»

По наиболее же распространенной версии, экзекуцию над Голубевой было поручено провести ее собственному мужу под угрозой, что в случае, если он не будет достаточно усерден, то подвергнется такому же наказанию. Но Голубев будто бы порол усердно и потому избежал ташура. По словам А. С. Макеева, Голубева была выпорота главным образом за любовную связь с казненным прапорщиком Черновым, а также за то, что ранее пыталась заступаться за своего мужа, который был наказан за то, что вздумал давать барону советы. После порки Голубеву на ночь отправили на лед реки, но затем Унгерн все же разрешил развести для нее костер. По версии же Пономарева-Волкова, наказание Голубевой осуществлял не муж, а один из казаков. Тем не менее диалог о штанишках вполне может быть и правдой, вне зависимости от того, кто именно порол статскую советницу Голубеву. Если это так, то получается, что Унгерн хотя лично и не любил присутствовать при экзекуциях, но толк в них знал. Ведь вязанные штанишки могут значительно смягчить удар ташура, а шелковые – нет, что и учел Унгерн.

Когда в середине декабря Унгерн вновь подступил к Урге, в его отряде были монгольские отряды Лувсан Цэвэна, князя из Внутренней Монголии и Батора Гунн Чжамцу. Кроме того, с самого начала у него был отряд бурятского князя (нойона) Жимгита Жамболона (Джамболона), есаула Забайкальского казачьего войска. Также в дивизию прибыло несколько мелких отрядов из Забайкалья. Общая численность Азиатской дивизии вместе с союзниками составляла около 2 тыс. человек. 20 января 1921 года 2 китайских полка потерпели поражение у поселка Баянгол, что открыло Унгерну дорогу к Урге. По оценке Б. Н. Волкова, при последнем успешном наступлении на Ургу у Унгерна было около 800 русских всадников – казаков и бурят, а также около 1000 союзников-монгол. С учетом численности артиллерийской прислуги и тылов, которые у Унгерна были невелики, всего в Азиатской дивизии в таком случае могло насчитываться 1000–1100 человек.

Китайский же гарнизон, наоборот, ослаб, поскольку из-за конфликта с другими командирами город покинул генерал Го Сунлин с 3000 сабель отборной кавалерии. Китайские войска, занявшиеся грабежом русского населения города (у монгол грабить было особо нечего) и развернувшие кампанию репрессий против монгол и русских, еще больше деморализовались. Численность китайского гарнизона не превышала 10 тыс. человек, причем половину его составляли местные китайцы, практически необученные военному делу. На этот раз на совещании начальников отрядов Азиатской дивизии был выработан план штурма. По оценке Б. Н. Волкова, при последнем успешном наступлении на Ургу у Унгерна было около 800 русских всадников – казаков и бурят, а также около 1000 союзников-монгол. С учетом численности артиллерийской прислуги и тылов, которые у Унгерна были невелики, всего в Азиатской дивизии в таком случае могло насчитываться 1000–1100 человек.

Торновский определяет численность собственно Азиатской дивизии перед штурмом Урги в 1460 человек. В это число входил монгольский дивизион в 180 человек, тибетско-монгольский дивизион хорунжего Тубанова в 170 человек, японская конная сотня в 40 человек и Чахарский дивизион Найден-гуна в 180 человек. Кроме того, по словам Торновского, формировались и другие монгольские части, но вряд ли они тогда способны были идти в бой.

Китайский гарнизон Урги в тот момент, по оценке Волкова, насчитывал 10 тыс. человек. В 250 верстах к югу от Урги, в Чойрине, находилось еще около 3 тыс. китайских солдат и богатые интендантские склады. Еще довольно сильный китайский гарнизон и отступивший из Урги отряд Го Сунлиня с 3000 отборной кавалерии занимали на севере кяхтинский Маймачен. Всего там могло быть до 6 тыс. китайских солдат.

Как подчеркивает Волков, «первые два неудачных наступления на Ургу прошли под личным руководством барона и по его плану. План третьего наступления (занятие Урги) разработали единственным в истории отряда совещанием командиров отдельных частей…». Юзефович полагает, что это совещание «состоялось после похищения Богдо-гегена или на следующее утро. В нём, не считая монгольских князей, должны были участвовать начальник штаба дивизии Ивановский, возглавлявший бурятскую конницу Джамбалон, полковники Лихачёв и Хоботов, войсковые старшины Архипов и Тапхаев, подполковник Вольфович и ещё какие-то офицеры, в данный момент пользовавшиеся расположением Унгерна».

Перед наступлением аэропланы Унгерна разбросали над Ургой листовки с воззванием, призывая китайских солдат сложить оружие. Распускались слухи, которым китайцы верили, будто с Унгерном идет 5000 хорошо вооруженных бойцов. Для подтверждения этого унгерновцы жгли многочисленные бивуачные костры под Ургой. Похищение Богдо-гегена, находившегося в своем дворце под сильным китайским караулом, произведенное накануне штурма, также деморализовало китайцев. По наиболее распространенной версии, это похищение было осуществлено Тибетской сотней во главе с бурятом, хорунжим Тубановым. По другой версии, изложенной Волковым в рукописи под псевдонимом Пономарев, эта операция была проведена Тибетской сотней, а забайкальскими казаками во главе с войсковым старшиной Архиповым, впоследствии казненным Унгерном, и есаулом Парыгиным. К сожалению, никто из участников похищения Богдо-гегена, включая самого хутухту, мемуаров не оставил.

Причины того, почему во время третьего штурма Ургу удалось захватить, Торновский суммирует следующим образом:

«1. Высокий наступательный дух унгерновцев, понимавших, что спасение их в победе, а потому каждый проявлял максимум духовных и физических сил.

2. План взятия Урги, составленный подполковником Дубовиком, был вполне рациональным. Хотя от него частично отступили 3 февраля, но в целом он проводился. Начальники знали предметы, цели атаки, почему было взаимодействие частей войск и не было больших разрывов.

3. Удачные действия сотника Плясунова, вышедшего во фланг и тыл китайскх позиций на юго-восточных склонах Богдо-улы (священной горы, у которой расположен дворец Богдо-гегена. – Б.С.) заставили китайцев без боя очистить сильные позиции.

4. Лихие действия тибетцев – увоз Богдо-гегена – подействовали удручающе на китайцев и подбодрили дух наступающих, особенно монгол и бурят.

5. Грубая ошибка Унгерна против истины военного искусства – бездействие Азиатской дивизии все 3 февраля (на самом деле – 2 февраля. Будто бы ламы-предсказатели предсказали барону, что 2 февраля – неблагоприятный день для взятия Урги. – Б.С.) – послужила на пользу: скрыло истинное количество наступающих войск, и китайцы, не разгадав эти силы, решили уйти из Урги, не дав решительного боя».