Текст книги "Берия. Судьба всесильного наркома"

Точка зрения о том, что после смерти Сталина Берия получил очень выгодные позиции для борьбы за единоличную власть, придерживался и писатель Константин Симонов, в 1953 году – кандидат в члены ЦК КПСС. Вот каким ему запомнился Берия на трибуне Мавзолея в день похорон Сталина: «У микрофона Маленков в ушанке, а справа от него между Хрущевым в папахе пирожком и Чжоу Эньлаем в мохнатой китайской меховой шапке. Берия, грузно распирающий широкими плечами стоящих с ним рядом, в пальто, закутанный в какой-то шарф, закрывающий подбородок, в шляпе, надвинутой по самое пенсне, шляпа широкополая, вид мрачно-целеустремленный, не похож ни на кого другого из стоящих на Мавзолее. Больше всего похож на главаря какой-нибудь тайной мафии из не существовавших тогда, появившихся намного позже кинокартин (милейший Константин Михайлович, рисуя Лаврентия Павловича в образе этакого “крестного отца”, намеренно не учитывает простейшее объяснение: южанину Берии было очень холодно несколько часов стоять на мартовском морозе, вот он и кутался в шарф и надвигал шляпу по самый нос. – Б. С.)… Как показало дальнейшее, он надеялся прийти к власти самым кратчайшим путем. Эти надежды были связаны и с его долголетним особым положением при жизни Сталина, и с заранее приготовленным им для этого, лично преданными ему кадрами людей, от него зависящих, так или иначе всецело находившимися в его руках, и с его собственной натурой решительного и дерзкого авантюриста, сумевшего на какое-то время повернуть в свою пользу возникшую ситуацию коллективного руководства. При общей решимости коллективно заменить Сталина, выработать решения компромиссные, для всех приемлемые, по возможности избегая всяких внутренних столкновений, – такой человек, как Берия, наверное, ухватился за выгодное ему в этой ситуации звено. Чем инициативнее он вел себя, чем больше выдвигал предложений, чем больше спекулировал на общем нежелании возникновения внутренних конфликтов, тем успешнее он добивался того, что укрепляло его позиции и расширяло его возможности захвата власти, к которому он готовился…

Берия ухватывается за Маленкова (на последнем партсъезде делавшего доклад от имени ЦК и потому рассматривавшегося как законного преемника Сталина. – Б. С.), очевидно, вместе с ним набрасывает первоначальный проект будущих перемен и на пленуме публично выдвигает его на пост Председателя Совета Министров…

Была и другая альтернатива: среди старших членов Политбюро (тогда – Президиума. – Б. С.) был Молотов, за спиной у которого стояло десять лет работы в качестве Председателя Совета Министров и который, в случае разделения постов, если бы Маленков пошел в ЦК на… пост Генерального секретаря, заместив на этом посту Сталина, Молотов мог бы заместить Сталина на посту Председателя Совета Министров. Молотов был популярен, в широких массах такое назначение, очевидно, встретило бы положительное отношение. Но Берии помог сам Сталин в последнем выступлении (на пленуме ЦК, состоявшемся после XIX съезда партии. – Б. С.) по каким-то своим причинам – может быть, и не совсем по своим, а по ставшим его чужим инсинуациям, – обрушившийся на Молотова с такой силой, что назначение Молотова на один из двух постов, занимавшихся Сталиным, людьми, слышавшими выступление Сталина, было бы воспринято как нечто прямо противоположное его воле. Почему же Берия был заинтересован, чтобы Маленков стал наследником Сталина именно на посту Председателя Совета Министров, а пост Сталина в Секретариате ЦК занял бы человек, с точки зрения Берии, второстепенного масштаба – Хрущев, в личности и характере которого Берия так и не разобрался до самого дня своего падения? А очень просто. Идея Берии сводилась к тому, чтобы главную роль в руководстве страной играл Председатель Совета Министров и его заместители, они же почти целиком составляли и предложенный… им и Маленковым состав Президиума. Таким образом, в руках членов Президиума, составлявших одновременно руководство Совета Министров, сосредотачивалась вся власть в стране. Берия, первый назвавший Маленкова будущим Председателем Совета Министров, был сейчас же вслед за этим назван Маленковым как первый из четырех первых заместителей. Порядок, в котором в таких случаях назывались люди, традиционно имел значение и порядка преемственности, т. е. в случае отсутствия или болезни Маленкова этот порядок предполагал, что исполнять обязанности Председателя Совета Министров будет первый из названных его заместителей – Берия…

Какое-то время перед смертью Сталина Берия не находился на посту министра государственной безопасности, хотя и продолжал практически в той или иной мере курировать министерства государственной безопасности и внутренних дел. Последние месяцы на пост министра государственной безопасности был назначен Сталиным старый партийный работник Игнатьев…

Берия, как первый из двух первых заместителей Маленкова, одновременно становился главой… нового Министерства внутренних дел, вобравшего в себя и Министерство государственной безопасности…

Итак, Берия создал заранее позицию, наиболее удобную для захвата власти и последующих действий, масштабы и характер которых, учитывая личность Берии, очевидно, носили бы достаточно мрачный и глобальный характер.

После того как власть была сосредоточена в руководстве Совета Министров, а Секретариату ЦК отводились второстепенные функции, Берия старается добиться перенесения центра тяжести власти и на местах, в республиках, из ЦК в Советы Министров, и в нескольких случаях, в частности в Баку, добивается этого. Засим, в качестве министра внутренних дел, он выдвигает идею амнистии. В свое время, в конце тридцать восьмого года, Сталин назначил его вместо Ежова, и начало деятельности Берии в Москве было связано с многочисленными реабилитациями, прекращением дел и возвращением из лагерей и тюрем десятков, если не сотен тысяч людей, – именно такую роль определил ему тогда Сталин, и он ее по всем правилам игры сыграл в предвоенное время. Берия помнил об этом и рассчитывал, что об этом помнят и другие, – во всяком случае, намеревался оживить это в памяти людей. Он надеялся, что ему, министру внутренних дел, его усилиям будет приписан указ Президиума Верховного Совета об амнистии, по которому не только освобождались из заключения осужденные на срок до пяти лет; также освобождались осужденные за хозяйственные, должностные и за ряд категорий воинских преступлений. Это мероприятие, само по себе гуманное, проводилось необыкновенно поспешно, – возникает впечатление, что впоследствии, при определенных обстоятельствах и при определенной пропагандистской работе в этом направлении, часть освобожденных и ненаказанных могли образовать питательную среду для поддержки его, Берии».

Симонов также считал, публикация в газетах указа о реабилитации арестованных по «делу врачей» и сообщения МВД по этому поводу было составной частью бериевского заговора: «Итак, бывшее Министерство государственной безопасности оказалось повинным во всех этих грехах, а нынешнее Министерство внутренних дел разоблачило темные методы бывшего министерства. Еще через два дня в передовой „Правды“ разъясняется, что произошло это прежде всего потому, что бывший министр государственной безопасности С.Д. Игнатьев проявил политическую слепоту и ротозейство и оказался на поводу у преступных авантюристов. Берия же, как глава нового Министерства внутренних дел, разоблачил все эти беззакония».

Но тут Симонов сгущает краски, точно следуя постановлению июльского 1953 года пленума ЦК, разоблачившему «заговор Берии». В действительности Лаврентий Павлович был отлучен от руководства органов госбезопасности перед смертью Сталина не на «какое-то время», а на целых семь с лишних лет. Конечно, в это время, как один из ведущих членов Политбюро, Берия в какой-то мере курировал МГБ и МВД, но делал это не единолично, а вместе с тем же Маленковым и, до падения «ленинградской команды», с Кузнецовым. Новое МВД еще надо было долго очищать от людей Абакумова и Игнатьева, прежде чем оно стало бы послушным орудием в руках Берии. Точно так же – и с попытками поставить своих людей у власти в регионах. Для решения столь масштабной задачи Берия просто не располагал необходимыми кадрами. Только в Закавказье, где он долгое время возглавлял парторганизацию, Берия имел достаточно людей. Поэтому он успел провести смену кадров в Азербайджане и, несомненно, готовил такую же акцию в Грузии после внеочередного XV съезда местных коммунистов. Однако в подавляющем большинстве республик и областей преданных себе кадров Лаврентий Павлович просто не имел и должен был целиком полагаться на Маленкова, долгие годы курировавшего партийные кадры.

Что же касается амнистии, то в народе ее сразу же прозвали не бериевской, а ворошиловской, поскольку объявлена она была от лица Президиума Верховного Совета СССР и его председателя Ворошилова. Тут была принципиальная разница с ситуацией конца 30-х годов, когда, ликвидируя ежовские «перегибы», подследственных и выпускаемых на свободу осужденных, чьи дела были признаны фальсифицированными, освобождало непосредственно МВД, без каких-либо публичных указов об амнистии. Тогда действительно освобожденные и их родственники могли связывать свое вызволение из застенков с именем Берии. Но совсем иная ситуация была с амнистией 1953 года. Рядовые граждане совершенно не знали механизма принятия решений в Президиуме ЦК, и никак не были осведомлены о том, что амнистия была объявлена по предложению министра внутренних дел товарища Берии. Это уже потом, когда Берия был арестован и его противники стали критиковать его за негативные последствия амнистии, выразившиеся во всплеске преступности, в народ было запущено название «бериевская амнистия» и на Лаврентия Павловича списали все грехи «холодного лета 1953 года».

О том, что амнистия заключенным была объявлена по инициативе Берии, могли знать или догадываться только номенклатурные работники среднего и высшего звена. Но им-то как раз эта амнистия была совсем не в радость, поскольку, за редким исключением, никто из родных и близких партийных и советских чиновников под амнистию не попал (с находящимися в заключении родственниками очень трудно было удержаться на номенклатурной должности). Наоборот, масса бывших «зэков», в одночасье обретшая свободу, создавала множество проблем для местных властей. Их надо было трудоустраивать, куда-то селить, да и милиции хлопот прибавилось. Так что начальники разных уровней наверняка недобрым словом поминали Лаврентия Павловича за мартовскую амнистию.

Равным образом и реабилитация «врачей-вредителей» могла способствовать популярности Берии лишь в очень узких кругах интеллигенции, в первую очередь еврейской. Учитывая же масштабную антисемитскую кампанию под флагом борьбы с «космополитизмом», развернутую в конце 40-х – начале 50-х годов, и антисемитизм, свойственный значительной части аппаратчиков среднего звена, освобождение «убийц в белых халатах» могло быть воспринято значительной частью общественности далеко не однозначно.

Что же касается общей популярности Берии в стране, то на этот счет Симонов приводит один очень характерный факт. Дело происходило в ночь после ареста Лаврентия Павловича. Симонов тогда редактировал «Литературную газету». В одиннадцать часов вечера ему позвонил заместитель начальника управления агитации и пропаганды ЦК Василий Петрович Московский и приказал остановить печатанье газеты до разговора с ним. Перепуганный Симонов подумал, что его собираются снять с редакторов, как это уже однажды было. Но дело оказалось совсем в другом. Вот как все происходило в изложении Симонова:

«– Слушай меня внимательно, – сказал Московский и перешел на официальный тон. – Мне поручено ЦК сообщить тебе как редактору “Литературной газеты” для твоего личного, только личного сведения, что товарищ Берия сегодня выведен из состава Президиума ЦК, выведен из состава ЦК, исключен из партии, освобожден от должности заместителя Председателя Совета Министров и министра внутренних дел и за свою преступную деятельность арестован, – официальным голосом, но одним дыхом выпалил мне все это Московский, даже не заметив, что по въевшейся привычке в начале этого сообщения забыл убрать перед фамилией Берия механически произнесенное слово “товарищ”.

– Ясно, – сказал я. – А что случилось-то? Что произошло?

– Все, что случилось, узнаешь… на пленуме ЦК, а пока с учетом того, что я тебе сообщил, лично перечитай все полосы, чтобы там ничего не было о Берии.

– Там ничего нет о Берии, откуда он там, – сказал я, вспоминая все четыре полосы сегодняшней газеты. – Специальных материалов у нас не идет никаких, а так откуда же он?

– Не знаю, откуда, – сказал Московский. – Я тебя официально предупредил, больше у меня времени нет, надо ехать дальше, а ты перечитай все полосы лично. И никому ничего не сообщай. Ясно?

– Ясно.

Так никому ничего не сообщив, я как дурак стоял еще два часа за своей конторкой, перечитывая все четыре полосы, на которых фамилия Берии могла оказаться разве что в какой-нибудь заметке о сельском хозяйстве, где фигурировал бы колхоз или совхоз его имени. Но и такого тоже не обнаружилось, и я к середине ночи подписал все полосы».

Подозреваю, что в ту ночь если и пришлось в какой газете убирать имя Берии с полос, так это в «Сельской жизни», где могла фигурировать парочка колхозов, названных в его честь. Ведь в газетах того времени не могло быть рубрики: «Вести с Семипалатинского полигона» или «Вести из Арзамаса-16». Сугубая секретность того, чем занимался Лаврентий Павлович, исключала его широкую популярность в народных массах. Многие ли знали тогда имена «секретных академиков» Харитона и Курчатова, Бочвара или Зельдовича?

Прав Серго Берия, когда пишет: «Не могла дойти до “низов” информация о секретном ведомстве Лаврентия Берии. Отец не “мелькал”, как другие, с речами в газетах, не появлялся, за редким исключением, на митингах, партийных активах и прочих массовых мероприятиях. И не в одной “секретности” дело. Вся эта мишура его раздражала. Вся его жизнь была заполнена конкретным и очень ответственным делом. Так было и до войны, и в войну, и после войны. У него просто не было времени на массовые мероприятия, которые обожала партийная верхушка… Отец ценил каждый час». К тому же редкие свободные часы Лаврентий Павлович предпочитал проводить не на торжественных вечерах, а в обществе прекрасных дам. Наверное и любовью занимался, как нынешний президент Франции Жак Ширак – по формуле «пять минут, включая душ».

Поэтому Берия никак не мог полагаться на народную поддержку в осуществлении тех или иных реформ. Народ его попросту не знал. А то, что он рассылал собственные записки вместе с постановлениями Президиума ЦК в парторганизации на места, само по себе не могло способствовать росту популярности Берии среди партноменклатуры. Скорее наоборот. Предлагавшиеся Лаврентием Павловичем реформы были для партийных работников как нож острый, поскольку ограничивали их власть, и только укрепляли ненависть к «лубянскому маршалу».

Похоже, за годы руководства Спецкомитетом Берия несколько оторвался от реальной жизни, привыкнув, что и министры, и секретари обкомов беспрекословно выполняют его распоряжения, позабыл, что это было так только потому, что за его спиной стоял Сталин, а рядом с ним, как один из членов Спецкомитета, – Маленков, курировавший партийные кадры. Может быть, думал, что после смерти Сталина его будут уважать хотя бы за то, что сделал атомную бомбу, и перестанут бояться, как главу карательных органов. Но если не широкие массы народа, то часть номенклатуры и интеллигенции продолжали бояться Берии. Они-то знали, что помимо «бериевской оттепели», когда выпускали тех, кого не успели сгубить при Ежове, были и репрессии 1939–1941 годов, и не только против соратников Ежова, но и против военных и деятелей культуры, были массовые депортации в войну, к которым Берия был непосредственно причастен. Те, кто был ближе к верхам, знали, что в случае чего рука у Лаврентия Павловича не дрогнет, хотя и без нужды и по своей инициативе, без санкции Сталина, он никого в расход не выводил.

Симонов в своих воспоминаниях, записанных через 26 лет после ареста Берии, безусловно, демонизирует его личность, следуя в рамках постановления июльского Пленума, выдумавшего «заговор Берии». Но когда он описывает свои переживания после известия о падении Берии, то, наверное, отражает и реальный страх того времени: «Главным было чувство облегчения, что уже не произойдет чего-то, что могло бы произойти, оставайся все по-прежнему. То, что Берия был близок к Сталину, то, что так или иначе, во все времена пребывания в Москве, занимаясь отнюдь не только Министерством внутренних дел или Министерством государственной безопасности, или промышленными, строительными министерствами, входя в Государственный комитет обороны во время войны, он всегда при этом имел некую дополнительную власть как человек, или руководящий, или наблюдающий за органами разведки и контрразведки, – все это было известно. И очевидно, часть авторитета, созданного им себе при своевременном срочном выполнении тех или иных государственных заданий в области промышленности (Симонов, присутствовавший на июльском Пленуме, где разоблачали Берию, прекрасно знал, какие именно задания выполнял Берия: делал атомную бомбу, однако и в 79-м причастность Берии к атомному проекту оставалась тайной, он не пытался ее нарушить даже в мемуарах, писавшихся во время последней болезни, за пять месяцев до смерти, и не предназначавшихся для прижизненной публикации. – Б. С.), была замешана на том страхе и трепете, которые людям вселяло такое его совместительство, – это принадлежало к числу обстоятельств, о которых нетрудно было догадываться, и мы догадывались о них.

При том положении, которое Берия занимал при Сталине, то, что он окажется среди первых лиц государства после смерти Сталина, казалось само собой разумеющимся. Но то, что он сразу же сделался вторым лицом и очень активным (по справедливости, все-таки не вторым, а третьим, если считать первым формального сталинского преемника Маленкова, а вторым – руководителя партии Хрущева. – Б. С.), то, что никто другой, а именно он предлагал кандидатуру Маленкова, – от этого возникало ощущение некой опасности. Это ощущение испытывали многие. Время, особенно в первые месяцы после смерти Сталина, продолжало оставаться жестким, и первое осязаемое изменение в нем появилось только после разоблачения сфальсифицированного дела «врачей-убийц» и освобождения этих людей (происшедшего в первую очередь по инициативе все того же Берии. – Б. С.). Время не предрасполагало к слишком откровенным разговорам на такие темы, но помню, что с оговорками, с недоговоренностями у разных людей все-таки проявлялась тревога, связанная с тем положением, которое после смерти Сталина занял Берия. Были среди разнообразно выраженных тревог этих и такие оттенки: а не попробует ли Берия занять по наследству место Сталина в полном смысле этого слова?»

Ну, насчет степени близости Берии к Сталину, особенно в последние годы, Симонов, памятуя его грузинские знакомства и разговоры, вряд ли заблуждался. Уж кто-кто, а Константин Михайлович должен был понимать, что наезд Сталина на «мегрело-националистическую группу» был наездом и на Лаврентия Павловича. А тревога… Тревога у тех, с кем беседовал Симонов, наверное, была. Только надо учитывать, с кем он мог беседовать. Это были, главным образом, коллеги по литературному цеху да чиновники из агитпропа и отдела культуры, надзиравшие за литературой, вроде того же Московского. Они в той или иной степени общались с Хрущевым, в бытность его главой коммунистов Москвы, и с Маленковым как с секретарем ЦК. Да и с Молотовым наверняка встречались, тем более что супруга Вячеслава Михайловича проявляла интерес к людям искусства. Да и молотовский культ до войны был весьма неслабый, уступавший только сталинскому. Но с Берией этим людям никогда контактировать не приходилось. Его личность была окружена ореолом таинственности, связанным с его чекистским прошлым. А увеличение влияния Лаврентия Павловича соответственно приводило к уменьшению влияния в коллективном руководстве Никиты Сергеевича и Георгия Максимлиановича. Слов нет, Хрущев с Маленковым были люди не сахар и невинных душ погубили ничуть не меньше, чем Берия, а, может быть, даже поболе. Но и Симонов, и те, с кем он беседовал весной и летом 53-го, относились к тем, кто благополучно пережил все чистки и кого Берии не пришлось освобождать из лубянских застенков в 1938–1939-м. Да и подлинную роль партийных руководителей в репрессиях Симонов и его собеседники наверняка не представляли себе в тот момент в полной мере, списывая все на НКВД. Так что «чужак» Берия воспринимался как куда более опасный, чем свои, привычные Маленков, Хрущев и Молотов.

Лаврентий Павлович же если и был популярен, то только среди «секретных академиков» и директорского корпуса, связанного со Спецкомитетом. Но на расклад сил в Кремле они повлиять никак не могли.

9 марта 1953 года, в день похорон Сталина, тело которого поместили в ленинский Мавзолей, на траурном митинге с трибуны Мавзолея с речами, полными казенной скорби и клятвам в верности делу покойного, выступили Маленков, Берия и Молотов. Свое впечатление от их речей передал присутствовавший в тот день на Красной площади Константин Симонов: «Различие в тексте речей мне и тогда не бросалось в глаза, да и сейчас (в 1979 году. – Б. С.), когда я перечел их в старой газете, они не слишком отличаются друг от друга, разве только тем, что в речи Молотова, в первом ее абзаце, о Сталине сказано несколько более человечно, чуть-чуть менее казенно, чем в других речах. Однако та разница, которую сейчас по тексту этих речей не уловишь, но которая была тогда для меня совершенно очевидна, состояла в том, что Маленков, а вслед за ним Берия произносили над гробом Сталина чисто политические речи, которые было необходимо произнести по данному поводу. Но в том, как произносились эти речи, как они говорили, отсутствовал даже намек на собственное отношение этих людей к мертвому, отсутствовала хотя бы тень личной скорби, сожаления или волнения, или чувства утраты, – в этом смысле обе речи были абсолютно одинаково холодными. Речь Маленкова, произнесенная его довольно округлым голосом, чуть меньше обнажала отсутствие всякого чувства скорби. Речь Берии с его акцентом, с его резкими, иногда каркающими интонациями в голосе, обнажала отсутствие этой скорби более явно. А в общем, душевное состояние обоих ораторов было состоянием людей, пришедших к власти и довольных этим фактом.

Речь Молотова… мало разнилась по тексту от других, но ее говорил человек, прощавшийся с другим человеком, которого он, несмотря ни на что, любил, и эта любовь вместе с горечью потери прорывалась даже каким-то содроганием в голосе этого твердокаменнейшего человека. Я вспомнил… пленум, на котором Сталин с такой жестокостью говорил о Молотове, еще и по этому контрасту не мог не оценить глубины чего-то, продолжавшего существовать для Молотова, не оборванного у него до конца со смертью Сталина, связывавшего этих двоих людей – мертвого и живого».

Действительно, в последние месяцы жизни Сталина Молотов явно находился под ударом в связи с «делом врачей» и делом Еврейского Антифашистского Комитета, с которыми пытались связать и его находившуюся в ссылке жену П.С. Жемчужину. Тем не менее Вячеслав Михайлович ухитрился сохранить какие-то если не дружеские, то хотя бы теплые чувства к генералиссимусу. Хотя и страх у него, конечно, был. Не мог ведь Молотов забыть, как в 45-м пришлось пускать слезу перед товарищами по Политбюро, писать покаянное письмо Сталину, чтобы избежать нешуточной угрозы расстрела. Не забыл и того, кто приказал арестовать Полину. Но сохранилась у Молотова и память о былой дружбе с Кобой, с которым только он и Ворошилов из всех членов Политбюро были на «ты». У Маленкова же и Берии, да и у Хрущева, на сталинских похоронах не выступавшего, по отношению к Сталину было только одно настоящее чувство – страх. Причем у Лаврентия Павловича и Никиты Сергеевича этот страх перерос в ненависть. Маленков, так тот старался только поскорее забыть о почившем в бозе патроне, как о страшном сне. Он-то ближе всех из наследников стоял к Сталину, только ему был обязан своим выдвижением с самых низших ступеней иерархии на самый верх и еще при жизни вождя полуофициально считался его преемником. Наверное, Георгий Максимилианович в глубине души все же чувствовал нечто вроде благодарности к Сталину за свое возвышение из грязи в князи и оттого не так откровенно, как Берия, демонстрировал свое равнодушие к усопшему.

Маленков хотел забыть, но никак не разоблачать Сталина. Не то – Хрущев и Берия. Они искренне желали свалить все грехи на великого кормчего, чтобы не вскрылось их собственное соучастие в недавних преступлениях. Но Берия с этим делом поспешил, сразу восстановив против себя других членов Президиума, опасавшихся, что он старается обелить только себя, но может при этом свалить на них вину в совместных со Сталиным преступлениях. Хрущев же мудро выждал три года, и лишь после того, как значительно поубавил в ЦК число тех, кто работал со Сталиным, и сосредоточил в своих руках основную власть, оттеснив Маленкова и Молотова на вторые позиции, на XX партсъезде начал кампанию по разоблачению «культа личности». Такая кампания могла стать инструментом консолидации уже обретенной власти, но никак не инструментом для ее захвата. Берия же сразу выложил антисталинские карты на стол, рассчитывая с их помощью перераспределить в свою пользу власть – и проиграл.

Константин Симонов описал, как это было: «Вскоре после сообщения о фальсификации дела врачей членов и кандидатов в члены ЦК знакомили в Кремле, в двух или трех отведенных для этого комнатах, с документами, свидетельствующими о непосредственном участии Сталина во всей истории с “врачами-убийцами”, с показаниями арестованного начальника следственной части бывшего Министерства государственной безопасности Рюмина о его разговорах со Сталиным, о требованиях Сталина ужесточить допросы – и так далее, и тому подобное. Были там показания и других лиц, всякий раз связанные непосредственно с ролью Сталина в этом деле. Были записи разговоров со Сталиным на эту же тему. Не убежден, но кажется, первоначально записанных на аппаратуру, а потом уже перенесенных на бумагу.

Я в три или четыре приема читал эти бумаги на протяжении недели примерно. Потом чтение это было прекращено, разом оборвано. Идея предоставить членам и кандидатам ЦК эти документы для прочтения принадлежала, несомненно, Берии, именно он располагал этими документами, и впоследствии выяснилось, что так все и было (умри, Константин, лучше не скажешь: что дело врачей – липа, выяснилось тогда же, весной 53-го, но поскольку выяснил это плохой человек – враг народа Берия, то истиной это стало для Симонова только после того, когда уже после ареста Берии партия подтвердила – да, “врачи-убийцы” – невиновны. Правда, он наверняка не поверил пропагандистским утверждениям, что Берия будто бы был причастен к фабрикации этого дела. – Б. С.). Он хотел приобрести дополнительную популярность, показав себя человеком беспристрастным, человеком, неслучайно отодвинутый несколько в сторону в последние месяцы жизни Сталина, человеком, которому Сталин не доверял или перестал доверять, человеком, который был никак не склонен продолжать те жестокости, возмутительные беззакония, которые, судя по предъявленным нам для чтения документам, были связаны непосредственно со Сталиным, с его инициативой, с его требованиями. Выставляя документы на обозрение, Берия как бы утверждал, что он и далек, и категорически против всего этого, что он не собирается покрывать грехов Сталина, наоборот, хочет представить его в истинном виде.

Чтение было тяжкое, записи были похожи на правду и свидетельствовали о болезненно психическом состоянии Сталина, о его подозрительности и жестокости, граничащих с психозом. Документы были сгруппированы таким образом, чтобы представить Сталина именно и только с этой стороны (Лаврентий Павлович, похоже, был готов пойти до конца и безоговорочно осудить Сталина как правителя и личность, в отличие от осторожного хрущевского: с одной стороны и с другой стороны – плохо, что невиновных людей расстреливал, но зато такую войну выиграл! – Б. С.).

Вот он вам ваш Сталин, как бы говорил Берия, не знаю, как вы, а я от него отрекаюсь. Не знаю, как вы, а я намерен сказать о нем всю правду. Разумеется, при этом он представлял в документах только ту правду, которая ему была нужна и выгодна, оставляя за скобками все остальное.

Около недели эти документы были в ходу. После этого с ними уже никогда не знакомили. Когда вернулись (из зарубежной поездки. – Б. С.) Фадеев и Корнейчук и я им рассказал об этих документах, у них глаза полезли на лоб, но прочесть их сами они уже не могли.

Надо сказать, что, хотя цель Берии была достаточно подлой (не более подлой, чем у Хрущева, на двадцатом съезде; только в отличие от Никиты Сергеевича, крепко почистившего архивы от документов, уличавших его в причастности к репрессиям в Москве и на Украине; Лаврентий Павлович подобную операцию по Грузии проделать не успел. – Б. С.) и она вскоре стала совершенно ясна мне, документы эти, пусть и специфически подобранные, не являлись фальшивыми. Поэтому к тому нравственному удару, который я пережил во время речи Хрущева на XX съезде, я был, наверное, больше готов, чем многие другие люди».

Интересное дело получается: если сталинские преступления разоблачает Хрущев – то это «нравственный удар», а если тем же самым занимается Берия, то это – всего лишь рекламная кампания, направленная на повышение популярности подлого шефа МВД!

Дочь Сталина Светлана Аллилуева в книге «Двадцать писем к другу» утверждает, что во время последней болезни Сталина, когда врачи уже не сомневались в близком конце, «только один человек вел себя почти неприлично – это был Берия. Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были – честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть… Он так старался, в этот ответственный момент, как бы не перехитрить, и как бы не недохитрить! И это было написано на его лбу. Он подходил к постели и подолгу всматривался в лицо больного, – отец иногда открывал глаза, но, по-видимому, это было без сознания или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза; он желал и тут быть “самым верным, самым преданным” – каковым он изо всех сил старался казаться отцу и в чем, к сожалению, слишком долго преуспевал…