Текст книги "Россия-2024. Выбор судьбы"

2.2. От Достоевского к Ницше

Под понятием «раб» понимается не сословность, а субъект, описанный Августином Блаженным, отказавшийся от свободы выбора по Достоевскому. Он счастлив в коллективном стаде, – такой вывод следует от Великого Инквизитора, соблазненного Сатаной.

Достоевский исследует и описывает пороки, как болезни человеческого духа, особенно хорошо это сделано им в «Записках из подполья» но в этой работе дальше этого он не идет в излечении пороков и даже не призывает к христианству как пути к излечению, ссылаясь на удаление цензором его слов о Христе. В других своих трудах он говорит словами Великого Инквизитора о безличности коллективистской массы, отдавшей ему свободу выбора, но уповает на христианство, призывает к вере и здесь останавливается. Принять торжество «хищного зла» и согласиться с ним Достоевский не хочет, изменить что-либо не может, так как не приемлет насилие и кровь, считая их методом не устранения, а возрастания зла. Он искренне жаждет высокой морали человечества, но предлагает обратиться к христианству без реальных действий к торжеству морали.

Ницше писал: «Христианская вера есть с самого начала жертвование: жертвование всей свободой, всей гордостью, всей уверенностью духа в самом себе, и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение. Жестокость и религиозный культ финикиян сквозят в этой вере, которую навязывают расслабленной, многосторонней и избалованной совести: её предпосылка в том, что подчинение ума связано с неописуемой болью, что всё прошлое и все привычки такого ума противятся тому absurdissimum[21]21
  «Нелепейшее» (лат.).


[Закрыть], каким предстает ему “вера”. Современные люди с притупленным по части всякой христианской номенклатуры восприятием уже не испытывают того ужасного суперлативного[22]22
  Наивысшая степень признака.


[Закрыть] потрясения, которое для античного вкуса заключалось в парадоксальной формуле: «Бог на кресте». Нигде и никогда не бывало еще до сих пор столь смелого поворота, чего-либо столь же страшного, вопрошающего и проблематичного, как эта формула: она предвещала переоценку всех античных ценностей.

Это Восток, глубокий Восток, это восточный раб мстил таким образом Риму и его благородной и фривольной терпимости, римскому “католицизму” веры, – и, конечно, не вера, а свобода от веры, эта полустоическая и усмехающаяся беззаботность относительно серьёзности веры, – вот что всегда возмущало рабов в их господах, вот что возмутило их против своих господ. “Просвещение” возмущает: ведь раб хочет безусловного, он понимает только тираническое, также и в морали, он любит, как и ненавидит, без нюансов, до глубины, до боли, до болезни, – всякие его скрытые страдания возмущаются против благородного вкуса, который, по-видимому, отмахивается от страдания. Скептическое отношение к страданию – в сущности лишь поза аристократической морали – не в малой степени причастно к возникновению последнего великого восстания рабов, которое началось с французской революцией»[23]23
  Ницше, Ф. Полное собрание сочинений: в 13 томах. – Т. 5. – С. 60, 61.


[Закрыть].

Сложный полифонический текст Ницше со сменой ролей самого автора (вплоть до роли трикстера), позволяет извлечь из него совсем не то, что лежит в глубине слов – и это часто встречается у интерпретаторов текстов философа. Говоря о финикиянах, Ницше имел в виду древних евреев, но нигде в древних источниках такого отождествления нет – и он здесь наверняка неслучайно не упоминает иудаизм. Так и сами древние евреи почти незаметны в эпоху античности. От Ницше как будто ускользнул решительный разрыв христиан с новозаветным иудаизмом и обращение в новую веру огромных масс многонародной Римской Империи. Дохристианский культ только жесток – и больше ничего. Христианство – оппозиция пришедшей в упадок и ищущей истины в синкретических культах аристократии Империи. Восточный раб мстил хозяину в другом культе – не в христианском. В христианстве раб преображается до личности, знающей и страдание, и терпение, и подвиг. Христианин не мстит, слушая божественное: «Аз воздам!» Нас в размышлениях Ницше интересует больше всего путь избавления от рабства через внутреннее восстание и формирование нравственного начала в человеке. И альтернативный путь через восстание внешнее, превращающее раба сначала в разбойника, а потом в кровавого тирана. Эти два пути открываются перед теми, кто волею судеб и обстоятельствами революции оказывается на вершине властной пирамиды, не пройдя по ступеням карьерной лестницы и не имея воспитания, свойственного аристократии и наследственной монархии.

Своими первыми святыми мучениками, бедными и порой нищими людьми, сгоравшими на раскаленных медных стульях в амфитеатрах Рима с псалмами на устах, христианство «рабов» перевернуло мир избалованных и распущенных римлян. Об этом «выворачивании ценностей наизнанку, когда сказанные еврейскими пророками слова: “богатое”, “безбожное”, “злое”, “насильственное”, “чувственное” были слиты воедино в отрицательной коннотации, а слово “мир” стало бранным словом», – сказал Ницше и продолжил: «а слово “бедный” стало синонимом слов: “святой” и “друг”, жизнь на земле получила на пару тысячелетий новую и опасную привлекательность. В этом перевороте ценностей заключается значение еврейского народа: с ним начинается восстание рабов в морали»[24]24
  Ницше, Ф. Полное собрание сочинений: в 13 томах. – Т. 5. – С. ПО.


[Закрыть], – проницательно подметил Ницше и завершил уже в другой книге «К генеалогии морали» словами: «Восстание, имеющее за собою двухтысячелетнюю историю и ускользающее нынче от взора лишь потому, что оно – было победоносным…»[25]25
  Ницше, Ф. Полное собрание сочинений: в 13 томах. – Т. 5. – С. 251.


[Закрыть]

В этой черно-белой дихотомии раскола начинались революции, восстания и перевороты, а приписываемые французской королеве Марии-Антуанетте наивно-глупые слова: «Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные» закончились в 1793 году гильотиной для неё и Людовика XVL Впервые данная фраза была упомянута Руссо в «Исповеди» за два с лишним десятка лет до казни королевы. Интересно, как скоро доведут до народного кипения, сказанные в Крыму, слова: «Денег нет, но вы держитесь», ставшие символом отрешенности власти от проблем народа. Во всяком случае, французские революционеры, и их копировщики – большевики умело разыгрывали эту дихотомию ненависти при захвате власти. Ведь «ненавидеть начинают, не когда считают человека ниже себя, а лишь когда считают его равным или выше себя», – актуальная мудрость Ницше о зависти.

Французская революция была Великой до массовой гильотины и кровавого подавления восстания в Вандее. Реки крови потушили её и опозорили распущенностью нравов и цинизмом олигархического термидора, вылезшего из «болота» Конвента. Не наша задача растолковывать русским людям причины бьющей через край распущенности нравов нынешней олигархической и донельзя развращенной вседозволенностью гедонизма «элиты» РФ, но вскоре они превратятся в судороги покаяния и религиозного невроза с одиночеством, постом и половым воздержанием до смерти. Пока же стоит последовать совету Ницше: «несколько охладеть к этому явлению, научиться осторожности, даже еще лучше: отвратить взор, отойти от него»[26]26
  Ницше, Ф. Полное собрание сочинений: в 13 томах. – T. 5. – С. 47.


[Закрыть].

Провидец Ницше, следуя «Бесам» и Великому Инквизитору Достоевского, предчувствует пришествие большевиков с их идейным начетничеством и с благосклонностью формирующихся олигархий Запада: «То, чем представилась при полном свете новейших времен французская революция, этот ужасающий и, если судить о нем с близкого расстояния, излишний фарс, к которому, однако, благородные и восторженные зрители всей Европы, взирая на него издали, так долго и так страстно примешивали вместе с толкованиями свои собственные негодования и восторги, пока текст не исчез под толкованиями, – так, пожалуй, некое благородное потомство могло бы еще раз ложно понять все прошлое и лишь таким образом сделать его зрелище выносимым. – Или лучше сказать: не случилось ли это уже? Не были ли мы сами тем “благородным потомством”? И не покончено ли с ним именно теперь, поскольку мы это поняли?»

Большевики в ещё более жестоком и кровавом, более длительном и расширенном варианте повторили путь Французской революции. Гражданская война, тотальный террор и репрессии, уничтожение сословий и кулаков, депортация народов, подавление свободы выбора, бессловесное рабство, завершились термидором 1991 года. Спустя 70 лет после подавления Кронштадтского восстания в своём третьем поколении внуков – предателей Октября, они привели СССР к распаду, хищнической приватизации общенародной собственности и разграблению нынешней РФ, продолжившей путь распада.

СССР в полной мере повторил времена многовекового распада Римской Империи. Но век его оказался коротким – изнеженные патриции из номенклатуры ЦК КПСС и КГБ были несравненно слабее той римской элиты, которая всё-таки дала выдающихся вождей империи, в том числе, династию Нервы, удерживающую целостность Римской Империи около 100 лет. Сегодня жалкие остатки заднерядников КГБ СССР не способны удержать страну. Из «рабов» партийной номенклатуры не вырастают монархи и лидеры, им это не дано, как бы ни пытались бормотать о «новом дворянстве».

У России есть шанс выйти из-под власти ресентиментных рабов, возомнивших себя историческими личностями, и вернуться к государственным порядкам и традициям, выросшим из христианства, где правитель Руси – первый христианин, а не первый чиновник. Нужно восстановить династию Романовых, чтобы просвещенные благородные монархи, подобные Траяну и Марку Аврелию, удержали Россию от распада и восстановили её историческую миссию.

Стать личностью, определившей ценности, и переустроить мир в соответствии с ними – вот посыл Ницше. Это могут быть личности, как из меньшинства, так и из массы; сословностью в словах Ницше даже не пахнет – это аристократы духа и господа без ресентимента. Ресентиментный «раб» по Ницше – это человек, пропитанный злобой, ненавистью, завистью и коварством, которые со временем переходят в жажду мести «за что-то».

О возможных истоках формирования ресентимента и его последствиях Ницше впервые рассказал в 1887 году в работе «К генеалогии морали». Ницше назвал ресентиментом чувство, которое человек может испытывать по отношению к своему врагу или к тому, кого он считает виновным в своих неудачах.

«Восстание рабов в морали начинается с того, что ressentiment сам становится творческим и порождает ценности: ressentiment таких существ, которые не способны к действительной реакции, выразившейся бы в поступке, и которые вознаграждают себя воображаемой местью. В то время как всякая преимущественная мораль произрастает из торжествующего самоутверждения, мораль рабов с самого начала говорит Нет “внешнему”, “иному”, “несобственному”: это Нет и оказывается ее творческим деянием. Этот поворот оценивающего взгляда – это необходимое обращение вовне, вместо обращения к самому себе – как раз и принадлежит к “ressentiment”: мораль рабов всегда нуждается для своего возникновения прежде всего в противостоящем и внешнем мире, нуждается, говоря физиологическим языком, во внешних раздражениях, чтобы вообще действовать, – ее акция в корне является реакцией» («К генеалогии морали», 1 раздел, 10 фрагмент).

По Шелеру[27]27
  Шелер, М. Ресентимент в структуре моралей. – СПб: «Наука», «Университетская книга», 1999.


[Закрыть], предметная характеристика ресентимента как переживания такова: ресентимент – это самоотравление души, имеющее долговременную психическую установку вследствие систематического запрета на проявление известных человеческих эмоций и душевных движений, как жажда и импульс мести, ненависть, злоба, зависть, враждебность, коварство. Сами по себе эти эмоции относятся к основному содержанию человеческой натуры. Запрет порождает склонность к определенным ценностным иллюзиям и соответствующим оценкам. Важнейшей реакцией и исходным пунктом в образовании ресентимента является импульс мести. Каждому мстительному импульсу должно предшествовать нападение, унижение или оскорбление.

Важно отметить, что импульс мести не совпадает с побуждением к ответному удару или к защите, даже если эта реакция сопровождается гневом, яростью или негодованием. Две особенности существенны для квалификации акта как мести: моментальное или длящееся определенное время торможение и сдерживание непосредственно возникающего ответного импульса (а также связанных с ним побуждений гнева и ярости) и обусловленный этим перенос ответной реакции на другое время и до более подходящей ситуации. Это торможение вызывается опережающей мыслью о том, что непосредственная ответная реакция приведет к поражению, и ясным чувством «немощи», «бессилия», связанным с этой мыслью. Следовательно, месть уже сама по себе – чувство, возникающее из переживания бессилия, так что она всегда – удел человека, в каком-либо отношении слабого. В сущность мести всегда входит сознание того, что она «за что-то», т. е. она никогда не представляет просто сопровождаемую эмоциями ответную реакцию.

Увяжем понятие «бесовщины» Достоевского с «ресентиментом» Ницше на примере возможного перерождения «подпольщика»[28]28
  Достоевский, Ф.М. Записки из подполья.


[Закрыть] в действующего «беса». Внутреннее чувство неуверенности, неспособности к какому-либо творчеству и труду, раздражение одиночества, сравнение себя с другими и ощущение зависти приводят к ресентименту «слабости» и слабосильному «подпольщику» Достоевского. Когда «подпольщиком» овладевают злоба, ненависть, враждебность и жажда мести, эти чувства ищут выход в бесовщине. С ней связаны побуждения гнева, ярости и коварства, которые в совокупности указанными чувствами приводят к импульсу мести – исходному пункту ресентимента. В итоге слабость «подпольщика», оплодотворенная импульсом мести, приводит к сублимации ресентимента в творчество и порождает «бес» мести в виде идеологии Шигалева в «Бесах» или идеологии Великого Инквизитора, обольщенного Сатаной. Потребители идеологии Шигалева – «рабы» Верховенский, Смердяков и Раскольников – в действии становятся «бесами», а потребители идеологии Великого Инквизитора успокаиваются в коллективе слабосильных «рабов», но с сохранением потенциала «подпольщика». В этом процессе Инквизитор играет роль смирительной рубашки в психбольнице. Поясним эту мысль более детально.

Во-первых, ресентимент говорит об интенсивном переживании, постоянном возвращении к пережитой эмоции, что характерно для «подпольщика». Переживание происходит заново без диссипации самой эмоции, её после-чувствование, вновь-чувствование – это тоже «подпольщик», но ещё не «бес». Во-вторых, негативный характер эмоции, это затаенная в душе злоба, как результат интенций ненависти или иных враждебных эмоций – это признак «подпольщика», одолеваемого бесами. В-третьих, ответная реакция на другого человека или носителя власти «за что-то» давнее – пренебрежение, оскорбление, унижение и т. д. Это уже «холодное блюдо» – сублимация ресентимента в месть – «бесовщина» в действии. Получив возможность реализовать себя, она приводит к революциям, переворотам, убийствам, террору, репрессиям. Как реакция зависти, ресентимент может сублимировать в творчество, порождая ценности и повышая конкурентоспособность личности. Мы рассмотрим и эти ситуации. И всё же в большинстве случаев ресентимент сублимирует в месть и таит в себе террор и репрессии, чтобы путем революционных преобразований достичь новых ценностей в виде более справедливого (как кажется активизирующемуся «подпольщику») общества. Вышедший из подполья «мститель» оказывается сумасшедшим, который компенсирует свои психические реакции тем, что сводит с ума всё общество. Сама по себе месть – удел слабого человека. Месть по Шелеру, как ресентимент, не представляет собой эмоциональную реакцию, в её сущность всегда входит осознание того, что она «за что-то».

В данной книге ресентимент и бесовщина исследуются как единство длительных внутренних переживаний и действий вождей, не раз продумывавших в деталях коварные сценарии мести, убежденных в её справедливости и необходимости. Они совершают акт мести за давно прошедшие дела, освобождая реализованной местью с дискредитацией врага свою душу от затаенной и разъедающей её злобы.

Итак, ресентимент определяется запаздывающим ответом, а не ответным ударом. От желания мести через злобу, зависть и враждебность к коварству – таково движение чувств и импульсов, вплотную подводящих к ресентименту, который порождает комплекс чувств: затаенной злобы, ненависти, обиды. Зависть, как чувство неполноценности, может привести к сублимации (переходу) ресентимента, в особую систему морали и приводит к положительному результату. По Ницше, ресентимент сложнее, чем зависть или неприязнь; это сложный комплекс чувств, который сублимирует чувство неполноценности «раба» в особую систему морали, может стать творческим и порождать ценности, например, когда зависть порождает стремление к конкурентоспособности и совершенствованию и реализуется создаваемыми ценностями. Иной вариант сублимации – это изобретение и навязывание обществу таких порядков, которые удовлетворяют чувство мести отдельного человека или даже целого слоя, облекая её в социальные теории и революционные лозунги. В таком случае месть оказывается источником маскирующих её политических целей.

Первая часть повести, названная «Подполье», представляет собой монолог как отрывок из бессвязных мемуаров ожесточённого, одинокого, безымянного «подпольщика», отставного государственного служащего, живущего в Петербурге и превратившего свою квартиру в бункер, куда вход воспрещен. Монолог начинается со слов: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит». Здесь главный герой, варьируя одну и ту же мысль, внезапно опровергает сам себя, показывая тем самым непредсказуемость и непознаваемость своего «я» даже для самого себя.

Следующие абзацы посвящены отрицанию сказанного: «…Но все-таки, если я не лечусь, так со злости. Печенка болит, так пусть же ее еще больше болит!» Они завершаются мыслью, что порядочный человек с удовольствием будет говорить о себе. И далее начинает разговор о себе, сотканный из противоречий, которые он сознает в себе, – они так и кишат в нём и мучают его до стыда и конвульсий. Он хотел стать «насекомым», но даже этого сделать не смог. Его монолог содержит рассуждения о гадостях, которые он делает, тайных мучений из-за этого, которые потом превращаются в наслаждение. Он говорит о себе, что ужасно самолюбив, мнителен и обидчив, постоянно считает себя умнее всех.

Первое впечатление, что рассказчик – сумасшедший социопат. Но, рассматривая его монолог с позиции этики Ницше, видишь, что у него ресентимент слабости, который сублимирует зависть или гордыню в зависимости от обстоятельств, так же как осознание неполноценности и неуверенности, низкую и высокую самооценки попеременно и одновременно. Бесовщина в нём пока не закрепилась, этот человек хочет «достичь» большей собственной ценности за счёт иллюзорного «принижения» ценных качеств объектов сравнения. У него нет целеполагания взорвать мир или убить кого-либо. Эмоции порой переполняют его, но не приводят к внешним действиям, а именно они определяют состояние бесовщины. До полноценного беса подпольщик не дотягивает, он – предтеча «беса, который попутал».

Дьявол отвоевывает себе место в душе любого человека, присутствуя там, где человек отринул в себе Бога. Вера в Христа, следование Его моральным принципам делает, изгоняет беса, но непоследовательность личности оставляет беса лишь задремавшим и до времени бездеятельным. Бес одолевает человека, когда он возьмет топор или кувалду для убийства из чувства «справедливости», мести или зависти, а убив – не покается и готов убивать дальше. Мы не знаем, когда во время боевых действий можно перейти в состояние бесовщины – «справедливой мести», схватившись при этом за топор Раскольникова или кувалду. Военнослужащего «бес попутал» – бес мести, злобы или ненависти, когда он увидел обезображенного врагами соратника и начал мстить, убивая и насилуя женщин и детей. Одоленный бесом, воин превращается в преступника.

Участие в неправедном деле – главный риск заболевания бесовщиной. Бес проникает и в ангела, у которого в борьбе с дьяволом, на губах появляется пена злобы и мести. Но наш герой «подпольщик» пока ещё не одолен бесом, но мучим своим неверием, своим шатким характером и нераскаянными грехами.

Исповедь бывшего петербургского чиновника включает одновременно философские рассуждения о человеческой сущности, о соотношении разума и воли. Лишённый имени и фамилии человек, превративший квартиру в бункер, спорит с воображаемыми и реальными оппонентами, размышляет о глубинных причинах людских поступков, о прогрессе и цивилизации, утверждая, что «от цивилизации человек стал если не более кровожадным, то уже, наверное, хуже, гаже кровожаден, чем прежде».

Он высказывает мысли о том, что человек «подобно шахматному игроку любит процесс достижения цели, а не саму цель». Лишь десятилетия спустя лидер II Интернационала Бернштейн повторит ту же мысль: «Цель ничто – движение всё». Он рассуждает о страдании, как разрушении и хаосе, как единственной причине сознания, спорит с Сеченовым о природе наших желаний и «хотений», о «законах, так называемой нашей свободной воли», критически относится к известным научным теориям середины XIX века. Перечитывая книгу, далеко не всегда соглашаясь с автором, можно убедиться, что «подпольщик» – энциклопедически образованный человек, хорошо знакомый с актуальными научными работами. Болезненная и нервная интонация рассказчика не помешали нам высоко оценить психологический анализ Достоевского и знания «подпольщика».

Вторая часть с названием «По поводу мокрого снега» сопровождена эпиграфом из стихов Некрасова об «извлечении падшей души». Благостный сценарий Чернышевского о перевоспитании проститутки Насти Достоевский порвал на куски. Во второй части теория сменяется практикой: герой рассказывает о скандальном дружеском обеде и своей поездке в бордель, где он знакомится с недавно приехавшей из Риги проституткой Лизой. Воспользовавшись её сексуальными услугами, он читает ей лекцию об ужасах её положения (торговля собой, унижения, побои, неизбежная болезнь и жалкая смерть) и достоинствах семейной жизни (кульминация близка истории Насти у Чернышевского).

Герой привирает о смерти другой проститутки, злится, что Лиза не очень ему верит, и расписывает ей идеальную жизнь в родительском доме и замужем. Свое посещение публичного дома он называет «безобразием», объясняет тем, что вырос вне семьи и потому стал «бесчувственным», говорит, что, будучи отцом, он из ревности не отдал бы дочь замуж. Герой ещё больше упирает на драму продажности и цинизм сутенеров, «обкрадывающих» своих подопечных девок. Он впадает в пафос и в то же время наблюдает за собственной «игрой» и за душевным переворотом, производимым ею в Лизе. Он сознает, что ведет себя «книжно», но решает, что тем лучше. Потрясенная, она говорит, что ей бы только расплатиться с хозяйкой, и она покинет этот притон. Его фантазии вырывают у Лизы признание, что её чуть ли не «продали» родители. Герой намекает, что, будь она честной девушкой, он мог бы и влюбиться в неё. Лиза растрогана, но сомневается и говорит: «что-то вы точно как по книге», и героя охватывает злость. Эта игра его увлекала, он вошел в пафос, но, достигнув эффекта, струсил. Она лежала ничком, её молодое тело вздрагивало, как в судорогах.

Он пригласил Лизу к себе домой и дает ей свой адрес. Она обещает прийти и показывает письмо с объяснением в любви от «медицинского студента». Герой возвращается домой от Лизы под впечатлением письма влюбленного студента. «Я прошел всю дорогу пешком, несмотря на то, что мокрый снег все еще валил хлопьями. Я был измучен, раздавлен, в недоумении. Но истина уже сверкала из-за недоумения. Гадкая истина!» Дома герой жалеет, что пригласил её, стесняясь своего жалкого быта, он злится на Лизу за легкость, с которой его дешевая идиллия подействовала на неё. Он то думает отговорить её от прихода, то мечтает, со ссылками на Жорж Санд и Некрасова, о том, как спасет её.

Лиза приходит в самый неподходящий момент и застает его в момент конфликта со слугой. Герой решает «что она дорого за все это заплатит». Лиза сообщает ему, что хочет «оттуда совсем выйти». Он жалуется, злится – «на себя, но, разумеется, достаться должно было ей». Он спрашивает, «зачем она пришла», неужели из-за его «жалких» слов? Он объявляет, что смеялся над ней из-за того, что его унизили. Он говорит, что хотел унизить её, что он хуже её и не способен спасти. «Власти, власти мне было надо, игры, слез твоих. И того, в чем теперь тебе признаюсь, тоже никогда тебе не прощу». Он отказывается ей помочь, ссылаясь на бедность, это вызывает у неё взрыв сострадания и любви. Герой осознает, что «роли переменились», он завидует ей, что героиня теперь она. Себе он говорит: «я точно такое же униженное и раздавленное создание, каким она была передо мной». Им овладевает «чувство господства и обладания», со смесью страсти и мести он принимается обнимать её. Лиза чувствует, «что он сам несчастлив», и бросается к нему в объятия, «она восторженно и горячо» отдается ему. После любовного акта оба понимают, что он не может любить её. «Через четверть часа» она понимает, что он не любит её, прощается, Деньги (пять рублей) он сует ей «со злости», из «головной, нарочно подсочиненной, книжной жестокости», но после её ухода обнаруживает деньги на столе. Минутное угрызение совести…

Затем герой приходит к мысли о том, что это лучший выход из положения, успокаивается и задает от себя один праздный вопрос: что лучше – дешевое ли счастье или возвышенные страдания? И отвечает на него: «Никогда я не выносил еще столько страдания и раскаяния; но разве могло быть хоть какое-либо сомнение, когда я выбегал из квартиры, что я не возвращусь с полдороги домой? Никогда больше я не встречал Лизу и ничего не слыхал о ней». Он заключает, что «без книжки мы теряемся даже и человеками-то быть тяготимся с настоящим, собственным телом и кровью, а норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками». «Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи».

Позорный провал «спасения» Лизы объясняется не только сумбуром мыслей, бедностью и беспомощностью героя, боязнью взятых на себя обязательств. Герой-спаситель у Достоевского слаб и одновременно жесток, полон злобы на героиню, жаждет тирании над ней, и завидует её превосходству над ним. Поглощенный собой, эгоист, он оправдывает себя своими проблемами. Он не фантазер, а сознательный лжец и книжник, не чувствующий реальной жизни.

Вряд ли стоит соглашаться с позицией некоторых исследователей, которые считают, что это автобиографическая повесть, и безымянный герой «Записок из подполья» в значительной степени олицетворяет самого писателя. Скорее, «Записки из подполья» (1864) являются ответом на роман «Что делать?» Чернышевского (1863), в частности, на сценарий спасения от пьянства и проституции Насти Крюковой студентом-медиком Кирсановым, одним из «новых людей» Чернышевского. Симпатизирующий Насте студент диагностирует у неё чахотку, побуждает переменить образ жизни, оставить проституцию и вступить с ним в любовную связь. Когда у неё открывается туберкулез, она расстается с Кирсановым. Затем она участвует в кооперативном движении главной героини романа Веры Павловны и случайно встречается с Кирсановым. Проводят вместе последние месяцы, и она умирает, освобождая его для брака с любимой им Верой Павловной. Цинично-романтичное завершение «спасения» Насти к удовольствию живых.

Примитивно пошлое «моральное спасение» Насти Чернышевский не довел до конца, в духе некрасовской формулы о вхождении падшей женщины в дом её избавителя в роли «полной хозяйки». Именно этот программный сценарий Достоевский и подверг последовательному подрыву во второй части своего великого предвидения. Герой его повести получил наследство, уволился со службы и совершенно перестал покидать свою квартиру, уйдя в «подполье». Отметим бессюжетность первой части и захватывающий динамизм второй. В своих записках герой рассказывает о своей жизни – о детстве без друзей, своей «стычке» с офицером. Два эпизода жизни: скандальная встреча со школьными товарищами и с проституткой Лизой стали самыми заметными событиями в жизни героя.

Роман Чернышевского был написан им во время его заточения в одиночной камере Петропавловской крепости. К этому времени он был соратником Некрасова и Добролюбова в журнале «Современник», революционером-демократом, утопистом и публицистом. Вряд ли Чернышевский являлся заметным писателем и философом. Критический взгляд на роман «Что делать?» отметит примитивизм его утопии, нигилизм и рациональный эгоизм, привнесенный с Запада. Достоевский относился к нему негативно, считая его идеи вредными; Ленин восхищался, считая роман выдающимся.

Достоевский обличает не только Чернышевского, но и его нигилизм с разумным эгоизмом, как чуждые и вредные явления для общинной и православной России, но не предлагает пути дальнейшего развития человека. Он развенчал Чернышевского, вкладывая в уста своего героя критику его социально-утопических теорий. Но достичь высоких духовных качеств, обрести христианское цельное сознание для морального действия герой Достоевского не смог.

Материалистическая и каузально детерминистская идеология предопределенности будущего и вытекающий из неё механицизм управления были некритично восприняты Чернышевским. Детерминизм политических и социально-экономических изменений без учета неопределенности результатов управляющих воздействий – всё это делало публикации Чернышевского эклектичной смесью атеизма и утопизма, нигилизма и разумного эгоизма. Этот примитивный коктейль приводил его незрелых сторонников к бесовщине революционного действия в надежде быстрых свершений. Наряду с Герценом он стал вдохновителем тайного общества «Земля и воля», погубившего активную русскую молодежь в кровавых террорах и революциях. Сон разума породил бесов революции.

Якобинское народничество с идеологами – бланкистом и заговорщиком Петром Ткачёвым и революционным террористом Сергеем Нечаевым – было нацелено на разрушение существующих в России ценностей и идеалов. Ткачёв связывал надежду на социалистическое будущее России с крестьянством, коммунистическим «по инстинкту, по традиции», проникнутым «принципами общинного владения». Сестра Ткачёва, писательница А. Аннинская, вспоминала о позиции брата: Ткачёв считал, что надо уничтожить людей старше 25 лет, а с молодежью построить будущее России.

Общие контуры рассказа о проститутке многими русскими авторами задавались различной комбинацией установок на поиски «правды» и «справедливости». Мотивы спасения проститутки и литературности вдохновлялись книжными идеями (в том числе, Некрасова и Чернышевского), причём спасение сопровождается вымыслом и проваливается ввиду несостоятельности избавителя. Особенность «Записок из подполья» состоит в пророческом «провокационно-игровом» сплаве мотивов. Достоевский осуждает игру «подпольщика». Он противопоставляет правду и отдает «авторскую» роль «сильной русской женщине» Лизе, показывая, что жизнь прекрасна, а женщина выше мужчины.