Текст книги "Зона путинской эпохи"

А прав у «мужика» даже в масштабах нашего, отдельно взятого барака, все меньше и меньше. Уже были случаи, когда «мужиков» выдворяли из той же «кевеэрки», не давали смотреть телевизор, на который в свое время эти самые «мужики» как раз и скидывались, под предлогом, что здесь собираются «игровые». Конечно, игра для зоны – «святое», процесс вечно важный. Немалая часть средств, что проигрывается и выигрывается здесь, отчисляется на «общие» нужды зоны (во всяком случае, так должно быть). Только, кто сказал, что «игровые» важнее «мужиков»?

Недавно имел место и факт, когда одного из моих соседей не пустили в «чайхану» (комната, официально предусмотренная для приготовления и принятия арестантами пищи в бараке), так как в тот момент там неспешно закусывали «смотрун» с парой своих приближенных.

А ведь рано или поздно кому-то за все эти «перегибы» внутрилагерной жизни придется отвечать. По всей строгости «понятий». Понятно, если такие еще не переродились окончательно в барыжно-коммерческие отношения.

* * *

Всплыл в памяти эпизод из давным-давно увиденного очень советского фильма «про войну». Сытые, довольные (похоже, дело происходит в августе-сентябре 1941 года) немцы гонят колонну пленных советских солдат – соответственно изнеможенных, подавленных, голодных по улице недавно оккупированного городка. Местные жители выстроились на обочине и смотрят на эту колонну. Смотрят, понятно, по-разному. Как по-разному они и встречали недавно вошедших в этот городок немцев. Камера выхватывает в толпе дородную лузгающую семечки бабу, явно из торгашек-спекулянток, что страдала от советской власти и с радостью встретила оккупантов. Когда кто-то из поравнявшихся с нею пленных попросил у нее вкрадчивым шепотом хлеба, она истерически завопила: «Хлеба? Пусть вам Сталин хлеба дает…» И сочно сплюнула вслед проходящим пленным красноармейцам подсолнечную шелуху.

Вспомнил этот эпизод после того, как случайный собеседник из нынешнего моего окружения вскользь, не так, чтобы зло, но и не без ехидства, спросил: «Ну, а что коллеги по цеху, демонстрируют профессиональную солидарность?» «По мере возможности», – откровенно соврал я, от продолжения разговора ушел, а про себя крепко задумался.

Получилось, что тот самый профессиональный цех, к которому я относился без малого тридцать лет, если называть вещи своими именами, меня предал, сдал со всеми потрохами на произвол проходимцев в погонах, купленных жуликами-казнокрадами. За все время моей тюремно-лагерной эпопеи в СМИ не появилось ни одного материала не то чтобы в мою поддержку, не появилось ни одной статьи, ни одной передачи, где бы «моя история» хотя бы объективно анализировалась, где бы просто честно перечислялись все аргументы «за» и «против». Вот она, эта самая цеховая солидарность!

Не стала исключением и бывшая «родная редакция» родной «Свободной газеты». Но тут все понятно, дорожат люди должностями, зарплатами, страстно желают досидеть здесь до пенсии, в любом пустяке оглядываются на «хозяина» – главного редактора. Того самого, который недавно купил издание и приложил все свои силы и опыт, чтобы превратить некогда независимое издание в прибыльный коммерческий проект. Плюс его личное бескультурье, откровенная трусоватость, полное отсутствие всяких принципов. Альтернатива для него здесь была вполне прозрачная. Признать публично мою вину – значит признать и свою, даже не причастность, а организующую и направляющую роль в ситуации, ставшей потом, говоря уголовным языком, моей «делюгой». Да и как иначе – ведь, о переговорах с представителями и Министерства продовольствия, и его дочерней структуры, фирмы-кошелька, треста «Оптплодимпорт», он не просто знал во всех тонкостях, эти переговоры он направлял, планировал, координировал. Сумма объема возможных услуг, которые могли бы интересовать министерство и названный трест и которые готова была предоставить редакция, определял (тщательно прикинув и не допуская никаких вариантов люфта) лично он. Признавать во всей этой истории мою вину, значит и признавать свою роль, а следом за этим – получить срок и занять место в соседнем бараке строго режима. Не признавать моей вины (так убедительно, кстати, и не доказанной), значит поддерживать меня. И не просто поддерживать, а отстаивать мою невиновность всеми возможными способами – на юридическом, политическом, на профессиональном и всех прочих уровнях. Это хлопотно, затратно, опасно. А копейкой мой экс-шеф всегда дорожил, да и смелостью не отличался. Потому в моей истории он не придумал ничего лучшего, кроме как отмолчаться и отсидеться. Впрочем, отсидеться – это уже, оказалось, по моей части. Отсиживаюсь я, а он продолжает умножать во всех возможных эфирах свой политический капитал.

Говорит о чем угодно: о будущем России, о проблемах Главного театра, об особенностях либерализма в Отечестве. Лишь бы мелькнуть в кадре, только бы прозвучать в эфире, покрасоваться на газетной полосе. Иногда, кажется, предложи ему поучаствовать в «круглом столе» об особенностях освоения российского рынка зарубежными производителями женских прокладок – не постесняется, непременно отзовется – трусцой, подрагивая немалым животом, примчится в нужную редакцию или студию и с умным видом, тщательно подбирая слова, будет рассуждать, вещать, поучать.

Прочие СМИ? Стоит ли вообще об этом говорить после того, как появились в обществе такие понятия, как «лоббистские статьи», «джинса», «черный PR», процент с «заказухи». Видел я лица этих «коллег по цеху» на первом заседании своего суда. Увы, те лица, что наблюдал позднее на ежедневных построениях в «локалке» перед бараком и, которые часто, в сердцах, называл харями-мордами, несли в себе куда больше человечности, чем лица тех, кто представлял на том суде профессию, которой я отдал большую часть жизни. Девицы с мужскими манерами и блудливыми глазами, томные юноши с вислыми плечами, вовсе бесполые существа с лисьими физиономиями.

Помню, по окончанию первого заседания суда кто-то из этих самых «коллег по цеху» добрый квартал бежал впереди (задом наперед), и все щелкал затвором своей камеры, фотографируя меня под всеми возможными углами. Тогда самообладание на миг покинуло меня, озверев от вспышек и клацанья камеры (а еще раньше одурев от атмосферы суда, нашего «самого справедливого, самого принципиального и самого беспристрастного»), я что было мочи лягнул его ногой, чуть ниже болтавшегося футляра от камеры. Понятно, смалодушничал, ясно, сорвался, но вспоминать, по крайней мере, сейчас об этом почти приятно.

Помню, да что там помню, даже храню, часть громадной подборки публикаций, что замелькали в прессе, как только начался «мой процесс». Приговор еще не был объявлен, решение суда было еще не известно, а в этой самой прессе через строчку, рядом с моей фамилией красовался весь бред, что перекочевал потом из материалов следствия в решение суда. И про наркотики, якобы обнаруженные в моем доме, и про вымогательство, которым были представлены самые обычные переговоры о рекламно-информационном сотрудничестве. Коллеги? Что им сказать? Разве что пожелать когда-нибудь оказаться на моем месте.

Трусость и равнодушие. Равнодушие и трусость. Лучшие, поистине тепличные условия для произрастания подлости. Всего этого в истории с моей посадкой имеется более чем достаточно. В отличие от той самой профессиональной солидарности, которой там и не пахнет. Ну, а кадры забытого советского фильма «про войну» всплыли в памяти, конечно, совершенно случайно. Спонтанно-ассоциативный ряд, как говорят специалисты.

* * *

М. Горький, И. Бабель и многие прочие классики потратили немалую часть своего таланта, чтобы представить категорию людей, среди которых я нынче нахожусь, как пострадавших, страдающих, чтобы гуманизировать их образ. Они искали в них, и, разумеется, находили и непомерно выпячивали красоту, доброту, человеколюбие. Неужели не видели скошенных лбов, тяжелых тупых взглядов, звериных оскалов? Скорее не хотели видеть. Заставляли себя не видеть. Неужели не понимали, что эти люди нигде, никогда и ни при каких условиях не будут ни для кого полезны. Что для них не существует самих понятий «полезность», «отдача», «долг», что бесконечное «дай» будет сопровождать их всю жизнь, что единственная верная форма отношения к ним среди общества будет строгая изоляция их от этого самого общества. Стоп… Я увлекся. Точнее, меня понесло. Это злоба, отчаянье, бессилие. Моя злоба, мое отчаянье, мое бессилие. Разве я нынче не часть этой самой человеческой специфической категории? А еще нельзя забывать, что эти люди – немалая составляющая человечества. Руками этих людей (пусть под прицелом конвойных) строились великие каналы, возводились гиганты индустрии. Эти люди определяли исход сражений, в которых решалась судьба нации и отечества. Они – мои соотечественники, мои единоверцы. Такая вот двойственность, такой вот дуализм. Хочешь быть искренним – будь готов показаться нелогичным, нелепым, неудобным.

* * *

Оказывается наша бригада, занимающаяся укладкой мешков для мела и удобрений (операция, чем-то напоминающая укладку парашютов) на очень хорошем счету у руководства «промки». Статус определен не только, возможно, даже не столько добросовестным нашим трудом, а регулярно демонстрируемым смиренно-безучастным отношением к той самой нищенской, неоднократно «обрезанной» зарплате. Тут, правда, не все так просто, не все так однозначно. Дело в том, что куратор бригады, майор внутренней службы с колоритной кличкой Наркоман регулярно «подкармливает» арестантский коллектив. Накануне или сразу после зарплаты (той самой урезанной, по сути, разворованной) он передает в бригаду подачку из «насущного»: блок сигарет с фильтром, пару шоколадок, немного чая и т. д. Посредник в этой неофициальной операции наш бригадир Эдик С. Он категорически против, чтобы его считали бригадиром, ибо бригадир должность сугубо козлиная, а себя ему очень хочется позиционировать исключительно как порядочного арестанта. Этот человек считает, что – это добрая, исключительно гуманная человеческая инициатива со стороны Наркомана. В это никто не верит. Понято, что подобный жест маскирует манипуляции администрации с нашей зарплатой и чуть подслащивает горькую арестантскую долю. Удивительно, что эта гадкая традиция действует уже более года. Удивительно здесь все – и то, что подачка, затраты на которую немногим превышают пятьсот рублей, закрывает тему откровенно украденных нескольких тысяч (в бригаде шесть человек, каждый из которых недосчитывается ежемесячно нескольких сотен). Удивляет, что эта наглая унизительная подачка всех устраивает. А больше всего удивляет, что, по сути, «мусорские» сигареты в качестве компенсации за молчание обворованный арестант получает из рук другого арестанта. И арестанта немало отсидевшего (три ходки, только по последней отсижено уже семь) и щепетильно считающего себя правильным и порядочным.

Кстати, лично меня первые несколько месяцев он виртуозно исключал от участия в этой процедуре. Один раз раздавал сигареты, когда меня вызвали для получения заказного письма, другой раз, когда я был на свидании, третий раз нашлась еще какая-то причина. А на этот раз Эдик сунул мне в руку пачку «Винстона» и, не смотря в глаза, пробормотал: «Вот Наркоман нас за хорошую работу подогрел…» Стоп, стоп, стоп…. Как это подогрел? С каждого из нас каждый раз почти по полтысячи срезают, а в компенсацию – эта пачка сигарет да зубчик шоколада? Все эти вопросы я и вывалил неофициальному бригадиру нашей ударной бригады. После этого у Эдика сразу нашлись срочные дела, и раздевалку, где состоялся этот разговор, он покинул. Мне же ничего не оставалось, кроме как вернуть злополучную пачку самому Наркоману. Полагалось бы все это, конечно, снабдить соответствующим комментарием, но, поймав взгляд этого человека, ничего не оставалось сделать, кроме как сказать себе: «Не стоит…». А реакция на случившееся с его стороны не заставила себя долго жать: чрез пару дней моя фамилия исчезла из списка арестантов, представленных к поощрениям. Была, стояла почти неделю, пока список собирал все необходимые подписи, а потом исчезла. Более того, тот же Наркоман накануне персонально уточнял у меня, в каком виде лучше материализовать это поощрение: в виде дополнительного долгосрочного свидания или в виде внеочередной двадцатикилограммовой посылки. Впрочем, теперь это уже не столь важно. Главное – поощрения я лишился за строптивость, за то, что сунул нос в святая святых – систему разворовывания наших денег. А «молчание ягнят» – позиция товарищей по бригаде – свидетельство их неверия, что в этой системе что-то можно изменить. Чуть позднее ко мне подошел Максим М., в давнем вольном прошлом мичман военно-морского флота, угодивший сюда за неосторожное бытовое убийство и уже отсидевший лет пять. Он попытался объясниться: «Ты в эту систему только въезжаешь, а я в ней уже давным-давно, ее не сломать, к ней приспосабливаться надо, та же лишняя пачка сигарет и то – хорошо, все лучше, чем вообще ничего. Вот ты выступил тут, а мы после этого и эти самые сигареты перестанем получать…». На мое возражение: «Сегодня вас за пачку сигарет грабят, а завтра бесплатно о вас ноги вытирать начнут», – он только пожал плечами. А ведь когда-то этот человек носил замечательную, почти офицерскую форму, которая по исторической сути своей не допускала ни нагнутой спины, ни сломленной воли.

Днем позднее я попытался найти след своего «потерянного» поощрения. Наркоман, чуть скосив глаза, соврал: «Наверное, потерялось», а Малец (другой наш начальник по «промке»), как водится увлеченный лузганьем семечек, был более откровенен: «Нечего было к хозяину ходить, бумажки про зарплату писать, ничего у тебя не получится, я в сельское хозяйство возвращаться не хочу». Что ж, по крайней мере, откровенно.

Возможно, сам того не ведая, лейтенант внутренней службы М., (по кличке Малец, в более узком кругу по совокупности моральных качеств известный как Подлец), предельно емко сформулировал ключевую формулу отношения к работе, к службе, к самой жизни большинства своих коллег. Ведь присутствие в сельском хозяйстве означает работать в этом самом сельском хозяйстве, зарабатывать потом и кровью, с надрывом, с недосыпом с мозолями на руках свой хлеб. А здесь… похоже, ни мозолей, ни пота, ни крови. Гарантированное жалованье. Плюс всякие манипуляции с деньгами, что зарабатываем мы, которые у нас откровенно крадут. Словом, не очень честная, но очень сытная кормушка. И за место у этой кормушки, у этого корыта лейтенант Малец будет стоять насмерть. Да разве он один такой?

* * *

А от Эдика С. подобного я не ожидал. Верно, у каждого свои слабости, никто не застрахован от ошибок, но здесь… Здесь – целенаправленное, осознанное, долговременное участие в подлой и гадкой схеме втаптывания, нашего, понятно, арестантского, но, все-таки, человеческого достоинства в грязь. И все на фоне бесконечных разглагольствований об арестантской порядочности, лихого жонглирования терминами «мусорской беспредел», колючих шуток в адрес желающих уйти по УДО. Вряд ли теперь найдутся интересные темы для разговора и совместного чаепития с этим человеком, да сам факт подобного чаепития под большим вопросом. Теперь поперек горла встанет мне такой чай…

* * *

Различия в «положухе» в лагере в Березовке (где отбыл первый год своего срока) и в лагере в Свинушках (где нахожусь ныне) – вечная серьезная тема. Расстояния между ними всего сто пятьдесят километров, а этих самых различий величайшее множество. Будто эти полторы сотни километров разделяют не две зоны на территории одной области, а два мира, две цивилизации. Звучит пафосно, но это именно так. В Свинушках обращаешь внимание, что курящих «Приму», а не сигареты с фильтром (в силу своего ограниченного материального положения), здесь куда больше, чем в Березовке. Да что там «Приму», есть здесь и курящие самокрутки с табаком из чужих «бычков». Видел, как эти «бычки» собирают, как табак извлекают, сортируют, сушат на трубах отопления, собирают в специально приспособленные для этого баночки и коробочки.

И с туалетной бумагой в Свинушках проблемы: не у всех хватает средств на ее приобретение. Отсюда и особый интерес некоторых моих соседей к газетам, что приходят ко мне в посылках, бандеролях – кому на «козьи ножки», кому на пикантные нужды.

Еще одна маленькая, но емкая деталь на тему сравнения двух уровней лагерной цивилизации – инвентарь для уборки помещения (щетки, «лентяйки», совки и т. д.) – хранятся в специальном отведенном месте. Наверное, для удобства, для порядка на ручках этих инструментов масляной краской обозначено помещение, для уборки которого именно этот инструмент предназначен («первая секция», «канцелярия», «каптерка» и т. д.). В пяти словах насчитал восемь ошибок. Особенно запомнился «калидор». К тем, кто наносил эти надписи – никаких претензий быть не может (у многих судьба сложилась так, что остается только удивляться, что человек вообще смог научится читать и писать). Но ведь кто-то принимал эту работу. А проверяющие всех калибров от областного до федерального, что порою по нескольку раз в месяц нарушают покой нашего барака, к появлению которых все скоблят и чистят, которые всегда и повсюду суют свой нос, неужели они это не видели? Неужели не читали? Или сами в грамоте не сильны?

А лично я, сравнивая зону в Березовке с зоной в Свинушках, всегда вспоминаю впечатления о прибытии. В Березовке со всеми вновь прибывшими всегда сразу встречался «смотрун» барака Валерка Дербентский (русский, кличка была определена местом рождения). Для каждого находилось несколько минут индивидуального общения: кто, откуда, за что, какие планы на срок, есть ли чай, курить и так далее. Не миновали эти вопросы и меня. От предложенных сигарет я, как некурящий, отказался, а вот две пачки чая и кулек карамели взял, ибо от всех запасов, с которыми уходил две недели назад из бутырского СИЗО на этап, не оставалось ничего – что-то было использовано, заварено, съедено, роздано, что-то, как водится, сгинуло за время шмонов и досмотров.

Совсем по-иному было в Свинушках – прибыв на отряд, мы часа два ждали пока «смотрун» проснется. Индивидуальные вопросы были заменены одним общим: «У всех все ровно? Все нормально?». Про нужды и потребности речь и вовсе не заходила. Два лагеря, два мира. У каждого свое лицо, свои черты, свои детали. И детали эти остаются в памяти навечно.

* * *

Постоянно убеждаюсь, что сформулированный мной еще в самом начале срока девиз (можно патентовать, как исключительно собственное «ноу-хау»): «У меня всегда начищенные ботинки и прямая спина» – очень правильный.

Уход за обувью не только продлевает срок эксплуатации казенных ботинок (пропади они пропадом!), но и дисциплинирует, а также придает хозяину оных немалую толику чувства собственного достоинства, «строит» обладателя этих ботинок. Еще одна грань векового диспута мыслителей о форме и содержании. Еще одна кричаще наглядная иллюстрация философского тезиса – «Форма – это уже содержание». От неряшливой обуви до неряшливости в мыслях и планах – один шаг. Звучит помпезно и банально, но я уверен, что найдется немало людей, кто поймет и поддержит меня в этом. Ну, а прямая спина – она и есть прямая спина. Термин, скорее, моральный, чем физиологический. И с радикулитом, и со сколиозом и с прочими позвоночными болезнями человек может оказаться несломленным, несогбенным. Положение спины не состоянием позвонков, мышц и хрящей определяется, а характером, состоянием души, натурой. Кто это понимает – тому здесь ничего не надо объяснять. Кто этого не понимает – тому ничего объяснить невозможно, ибо понять подобных вещей он не сможет. Не дорос… Не способен… Еще не способен… Уже не способен… Вообще не способен!

А лично придуманный лозунг про «начищенные ботинки и прямую спину» мне нравится все больше и больше. Так держать, Борис Юрьевич!

* * *

Это только кажется, что 20 килограммов еды (вес положенной один раз в три месяца на строгом режиме продуктовой посылки) – это много. Даже, если «счастливый» ее обладатель потреблял все содержимое практически в одиночку (как здесь говорят «под одеялом»), минимально делясь с соседями, игнорируя «общие нужды», – все равно проходит неделя, и он сокрушенно удивляется: «Почему так мало осталось чая, куда делось сладкое, неужели сало уже на исходе?». Детские, мелочные, смешные со стороны эмоции, и, тем не менее… Лично получил ровно три дня назад полноценную двадцатикилограммовую «положняковую» (то есть, положенную по сроку) посылку, вроде не шиковал, не пижонил, разбрасываясь ее содержимым налево и направо – что-то отдал (в надежде, что это достанется, как положено, самым неимущим, самым обездоленным) «на общее», кому-то что-то отрезал, отломил, отсыпал, что-то передал приболевшему земляку, и… в итоге от объемного мешка с провизией остался сиротский пакет, содержимое которого можно, поднатужившись, умять за один присест. Следующая посылка лишь через три месяца. Кто придумывал и утверждал это правило? Чем при этом руководствовался? Из чего исходил? Почему именно двадцать килограммов, именно раз в три месяца? Похоже, это очередная глупость из густого частокола глупостей, меня окружающих. И ни ворот, ни калитки в этом частоколе…

* * *

Не устаю удивляться отношению представителей администрации колонии к собственной внешности, к самому понятию «форменной одежды». А ведь где-то рядом здесь и понятие «честь мундира». Пойдем по принципу «сверху вниз». Начнем с шапки, точнее, с головного убора. Широчайший разброс вкусов и возможностей. От щегольских, пошитых по «спецзаказу» фуражек, с немыслимо задранной тульей, до легкомысленных подростковых бесполых шапочек – тех самых, что без конца «отметают» у нас в ходе регулярных шмонов. Плюс меховые форменные шапки с ведомственной кокардой. Да еще снабженные той же кокардой летние шапки-каскетки с козырьком, с которыми отдельные представители администрации почему-то не расстаются круглый год («зимнюю по пьянке потерял», – шутят по этому поводу «злые» зеки). И много еще разных неожиданных вариантов шапок и фуражек.

От шапки – к голове. Почти уверен, что сотрудники администрации (по крайней мере, прапорщики и сержанты-сверхсрочники) не знают дороги в «вольную» парикмахерскую. Стричься предпочитают в лагерной парикмахерской. У зека-парикмахера. «На халяву», разумеется. С учетом последнего могли бы чаще пользоваться подобными услугами, потому что вид у большинства из них откровенно неопрятен – заросшие шеи, «шалашики» нестриженых волос над ушами и т. д.

В выборе верхней одежды разброс этого самого «выбора» еще больше, чем при выборе шапок. Кто-то щеголяет в коротких ведомственных синих пятнистых куртках с меховыми воротниками, кто-то предпочитает опять же, пятнистые, но уже зеленые, демисезонного образца без воротника, кто-то не вылезает из форменного темно-синего пальто.

Еще большая неразбериха с обувью: форменные ботинки, гражданские ботинки самых немыслимых фасонов и цветов, кроссовки всяческих моделей и т. д. В большинстве своем обувь неухожена, разбита, просто банально не чищена. Термин «не чищена» нуждается в пояснении. Имеется в виду не та обувь, что утром была добросовестно приведена в порядок с помощью гуталина, щетки, бархотки, а затем в течение времени, затраченного на дорогу к месту работы, запылилась, забрызгалась, запачкалась. Речь идет о той обуви, что неделями не ощущает касания щетки, покрывается плотным налетом пыли, грязи и всего прочего, что позволяет сомневаться в первоначальном цвете.

А еще очень часто неглаженые, то постыдно короткие, то неряшливо длинные, сбивающиеся неприглядной гармошкой на обувь, брюки.

А еще пятна самых разных контуров и оттенков на всей площади обмундирования.

Что за всем этим, господа офицеры? Низкая самодисциплина? Неуважение к своей профессии, своему ведомству? Недостаток общей культуры? Наверное, всего понемногу.

Плюс, вдобавок ко всему, две характерные приметы внешности большинства наших «охранителей и воспитателей»– вечная хроническая небритость и… животы. Яйцевидные, грушеобразные, подобные эллипсу, положенному на ребро и т. д. Не следят за собой, совсем не следят люди, призванные нас перевоспитывать, быть для нас образцом подражания. И сами не следят за собой, и те, кто стоит над ними, не обращают внимания на свой образ. А может быть, неопрятность и неряшливость заложены в самой сути ведомства, в распоряжении которого мы пребываем?

* * *

Перечитал сделанную днем ранее запись, посвященную тем, «кто нас охраняет и воспитывает», покачал головой. Вспомнил и предыдущие свои обращения к этой теме. Испытал… если не угрызение, то неудобство и беспокойство. Все-таки нельзя так – столько людей в одну «корзину», и всех черной краской. Ведь у каждого были свои исключительно личные обстоятельства выбора профессии, трудоустройства, жизненного пути. Стал перебирать в памяти всех тех, кого мы видим почти каждый день, но кто находится по отношению к нам совсем в другом измерении. Вспомнил капитана внутренней службы А. Когда-то он был начальником отряда, арестанты здорово его уважали, считали требовательным, но справедливым. Только что-то не заладилось у него по службе, были какие-то тяжелые разборки с начальством. В итоге – перемещение по служебной линии не то чтобы вниз, но не вверх, это уж точно. Сейчас его пост – на дверях, что отделяют промзону («промку») от жилой зоны («жилки»): сверяет фамилии идущих на работу и с работы, координирует работу контролеров, что осуществляют наш досмотр. Богатырского телосложения мужичина, лицо с правильными чертами, умные глаза. Я не слышал, что бы кто-то из зеков сказал о нем что-то плохое.

Есть еще прапорщик Н. Я соприкасался с ним несколько раз во время длительных «свиданок», когда ко мне приезжали сын и жена, запомнил его корректное поведение, немногословную, но правильную речь, искреннее желание помочь в каких-то бытовых вопросах. Помню его непосредственное одобрительное удивление в отношении моих чисто семейных деталей: «Сын? Только что из армии? В ВДВ служил? Пошел по собственному желанию? Да ну-у-у!.. Молодец! Цветы? Кому? Жене? Правильно! Где рвал? У барака? Какие-то дохлые… Вот там, – он кивнул на окно в сторону пышной клумбы у административного корпуса, – лучше… Хочешь, нарви, а хочешь, я схожу?».

«Добро» на реализацию последнего благородного порыва я не дал, но сцену эту запомнил.

Только доброе, только хорошее могу сказать и в адрес двух женщин, что дежурят на «свиданке», в адрес еще одной представительницы слабого пола из штата лагерной администрации, что занимается ныне (до нее этим занималась полная дура) нашей корреспонденцией (принимает и отправляет). Все равно не густо.

Пять «приличных» людей на весь штат учреждения, в стенах которого содержится полторы тысячи арестантов? Ничтожно мало! Патологически мало! Катастрофически мало! Конечно, я не всех знаю, надо внимательней присматриваться, пристальней изучать людей, призванных нас охранять и воспитывать. Не сомневаюсь, со временем список этот расширится.

* * *

Перебрал мини-архив по собственному делу: приговор суда, кассационное определение (тот же приговор, но вынесенный с учетом кассационной жалобы), еще одно судебное постановление, уже по надзорной жалобе, многочисленные жалобы и ходатайства. Что-то внимательно перечитал, что-то пробежал глазами, что-то просто вспомнил во всех подробностях. Перелистывал бумаги и сделал лично для себя важное открытие: все эти бумаги – не просто бумаги, а документы, содержимое которых из категории «не вырубить» топором. Пропадут бумаги – останутся копии, пропадут копии – останутся электронные версии. Пропадет сразу все – останутся дубликаты копий, которые, слава Богу, уже переданы на волю друзьям и родственникам. А в документах этих – Правда. Жесткая и неприглядная. Плохо пахнущая для тех, кто сажал меня сюда, кто удерживал меня здесь, кто, занимаясь последним, одновременно врал во всех эфирах и аудиториях, что помогает мне в сложившейся ситуации. И не надо быть юристом семи пядей во лбу, не надо обладать адвокатскими способностями, чтобы разобраться в этой ситуации – достаточно взять в руки документы, бегло просмотреть их, чуть сфокусировав внимание на абзацах с подчеркнутыми предложениями, с пометками на полях. Да, это не папка с листочками, которые очень многим хочется зачислить в «макулатуру», это бомба с механизмом замедленного действия! А механизм уже тикает, а детали механизма сплошь изъедены ржавчиной, того гляди – грохнет! «И полетят клочки по закоулочкам!» Клочки от купленного авторитета, от дутой репутации, от украденного статуса.

Взять того же «бывшего» моего шефа. Из одного документа в другой переходит его утверждение, что «подсудимому (то есть мне) он никогда не поручал вести переговоров о сотрудничестве с министерством продовольствия и фирмой „Оптплодимпорт“». Врал, гадина! В материалах моего же дела, копии которого благо уже существуют не в единственном экземпляре, зафиксированы показания руководителя того же «Оптплодимпорта», что звонил шефу незадолго до моего ареста и пытался уточнить нюансы возможного сотрудничества между редакцией и опять же тем самым «Оптплодимпортом» и услышал в ответ, что «все вопросы к Земцову».

Лукавил шеф, да что там лукавил – бессовестно врал и во многих прочих вопросах. Например, утверждал, что переговоры в министерстве продовольствия я вел по собственной инициативе, никого в известность не поставив. Это что же получается, он в своем доме не хозяин? Никто не мог ни с кем никогда даже заикаться на подобную тему, не получив «добро» от хозяина и главного редактора издания. Врал мой экс-шеф и на многие другие темы. Сам врал и других заставлял врать. В первую очередь редакционного юриста Ларису Борисовну Б., что на всем протяжении моего дела являлась моим адвокатом, именно от нее я услышал вкрадчивые рассуждения: «Шефа лучше нигде не упоминать. Он все равно „соскочит“, по делу группа будет, за групповое большие сроки дают, один останешься – проще вытащить будет»…

Конечно, слова эти нигде не зафиксированы, подтвердить их у меня возможности нет и не будет, но материалы дела остались, и никуда они не денутся, а, исходя из них, – вся моя история в совсем другом свете представляется.

* * *

В зоне праздники – совсем не праздники, а вовсе наоборот. В праздники вся лагерная тоска, все пронзительное уныние неволи, вся безнадега, вся серость, все прочие сопутствующие пакости несвободной жизни – сильнее, жестче, острее. Все через край. Все без меры. Короче, все горькое содержимое большой посудины – большими глотками, без закуски, без запивки.