Текст книги "Зона путинской эпохи"

* * *

Чем больше мой „стаж несвободы“, тем чаще вспоминаю подробности своего „дела“, детали событий, которые предшествовали суду, сам суд, всю информацию по той же теме, что имела место после суда. В памяти уже давно существуют своего рода папки-файлы с условными наклейками: „следствие“, „суд“, „защита“, „дорогая редакция“, „поведение коллег“. Увы, архив этот уже изрядно смердит, а стремительно растущий объем информации настоятельно требует создания новых отдельных папок, не менее смердящих, не менее омерзительных. Немало фактов, цифр, цитат собрано в папку под условным заголовком „шеф“. Самая зловонная единица хранения этого архива! Систематизируя ее содержание, сделал совершенно неожиданное открытие. Социально-социологически-лингвистического характера. Удивительно, но последние лет двадцать слово „подлец“, такое емкое, такое конкретное, такое точное, практически не употребляется. Слово „подлец“ в обществе вроде бы как победивших либерально-демократических ценностей оказалось не востребованным, не употребляемым, почти забытым. Не потому, что подлецы перевелись, а, наоборот, потому что их стало слишком много, потому что заняли они почти все ступеньки всех возможных общественных лестниц, потому что именно они задают тон, много чего определяют, немало чего насаждают и диктуют. Им самим употреблять это слово не с руки. Соответственно, в их присутствии употреблять слово, самым исчерпывающим образом определяющее их суть, просто неприлично, а в отдельных случаях даже опасно – совсем как прикуривать в сильный ветер на бензоколонке. Впрочем, это эмоции. А слово „подлец“ вспыхнуло в памяти моей огненными буквами-фейерверками, когда вспомнил, как бывший мой шеф, главный редактор и владелец („хозяин“) „Свободной газеты“ на вопрос судьи, знал ли он о переговорах подсудимого, то есть меня, с представителями Министерства продовольствия о рекламно-информационном сотрудничестве, голосом кастрированного вегетарианца еле слышно проблеял: „Не-е-е-т, ни о каких переговорах я не зна-а-а-ал…“

В подобных ситуациях понимаешь, почему в нынешней жизни у атеистов такие крепкие позиции. Ведь в тот момент под говорившим не разверзлась земля, над его головой не грянул гром, да и язык его, проблеявший столь очевидную ложь, в этот момент не отнялся. Между тем, любой и каждый в редакции знает, что всякие переговоры о рекламно-информационном сотрудничестве самостоятельно не проводятся. На них непременно требуется получить предварительное, часто неоднократно самым тщательным образом согласованное „добро“ у „хозяина“. Что-то противоположное, обратное считается грубейшим нарушением внутренней дисциплины, которое расценивается как попытка просто обмануть и обокрасть „любимую редакцию“. За подобное, естественно, сразу наказывали, увольняли. Я, проработавший в „Свободной газете“ десять лет и все это время занимавшийся рекламными проектами, не мог позволить себе проигнорировать подобное правило.

Кстати, откуда взялась цифра в тридцать тысяч долларов за услуги по рекламно-информационному обеспечению, что Министерство продовольствия уже почти было согласно выплачивать редакции „Свободной газеты“? Не мог же я их просто выдумать. До сего дня считаю, что в этой ситуации суммы в полтора раза меньше хватило бы и для должного поддержания имиджа министерства, и для достойного пополнения редакционной кассы. Да и мои, положенные в подобных случаях, десять процентов комиссионных выглядели бы здесь вполне весомо – целые две тысячи американских долларов в довесок к хилой, более напоминающей милостыню, редакционной зарплате! Естественно, сумма в тридцать тысяч долларов определена и озвучена была „хозяином“. Никто другой на это в нашей редакции, да и в любом прочем нынешнем СМИ, не имел ни прав, ни полномочий. Сумма эта была названа им, когда переговоры о всех этапах и всех нюансах которых я его регулярно информировал, и не мог не информировать, только начинались. Повторяю и готов повторять под любой присягой, на самом страшном суде – сумма в тридцать тысяч долларов была определена и названа главным редактором и владельцем некогда родной для меня „Свободной газеты“. А тут: „Не-е-е-т, ни о каких переговорах я не зна-а-а-ал…“. Разумеется, слово „подлец“ так и напрашивается в этой ситуации на язык. Кстати, в лагерном лексиконе, в словарях людей, говорящих вокруг, слова этого не встречается. То ли потому что лагерь наш – мини-модель общества, в котором ныне это слово не принято произносить, то ли потому что масштабы злодеяний, за которые люди сюда попадают, куда скромнее чтобы за это называть подлецом. Все истинные подлецы ныне исключительно на воле, исключительно при делах: во власти, в политике, ну прямо как мой экс-шеф.

* * *

Пространство между административным корпусом и зданием „промки“ представляет собой что-то среднее между запущенным чахлым садиком, пустырем и откровенной свалкой. Единственное украшение этой территории – несколько скульптур из крашенного темно-серой краской то ли бетона, то ли гипса. Какие-то свирепые то ли собакообразные львы, то ли львиноподобные собаки, какой-то рыцарь с копьем и в латах. Кто это придумал, утверждал – сейчас уже никто не помнит. Единственная, переходящая от одного поколения зеков к другому информация: будто ваял все это такой же, как мы, – арестант. Будто за все это было обещано ему УД О, и будто со всем этим его обманули. Нужное количество скульптур в нужные сроки было изготовлено, а с УДО „мусора“ кинули, и на свободу он ушел только „по звонку“. Очень типично для этой зоны! И еще один то ли миф, то ли предание, то ли анекдот на тему упомянутого скульптурного украшения. Словно чувствуя грядущий обман, или просто черпая вдохновение с окружающей близкой натуры, автор „подарил“ рыцарю лицо тогдашнего заведующего лагерной санчастью (судя по этому лицу, скульптор имел большие претензии к главному медику зоны). А у собакольвов морды здорово смахивают на физиономии двух еще совсем недавно работавших в зоне прапорщиков-контролеров, видимо также успевших чем-то насолить автору. Классический пример профессиональной мести художника-монументалиста!

* * *

Стал свидетелем короткого диалога на „промке“. К бугру Феде (бугор – бригадир), к главному „козлу“ на швейном участке, обратился работающий в одну смену со мной арестант соседнего отряда: „Мне бы поощреньице, дело к льготам подходит (льготы – в данном случает срок возможного УДО), я же работаю, все смены выхожу, не сачкую…“. Тот, к кому была обращена эта фраза, был в этот момент „занят“ – подравнивал „когтегрызкой“ (пружинными щипчиками) свои и без того аккуратные ногти. Не прервав своего занятия и даже не повернув головы в сторону обратившегося, Федя, будто бы ждал этого вопроса много дней, очень спокойно переспросил: „Поощрение? Какое? За одну? За две? Или бесплатное?“ Вопрошавший, не посвященный во все тонкости порядков, царящих в нашей зоне, долго переваривал смысл услышанного. Оказывается „одна“ – это одна тысяча рублей. Все равно, в каком виде, в виде „налика“, перевода на нужный адрес, на указанный телефонный номер и т. д. В этом случае плативший получал желаемое поощрение очень быстро, большая часть указанной суммы уходила „мусору“-мастеру, который оформлял соответствующий рапорт, десять процентов – Феде, выступающему здесь в качестве посредника. „Две“ в данном случае слово более чем понятное, речь идет о двух тысячах рублей. Та же услуга. Та же цепочка. Та же процедура. Но при удвоенном гонораре все делается молниеносно быстро – буквально за день. Что же касается формулировки „бесплатно“, то это еще более чем говорящая, абсолютно искренняя формулировка. В этом случае желающего могут внести (а могут, разумеется, и не внести) в условные списки, типа резервных, кандидатов на поощрение. И „висеть“ ему в этих списках, возможно, до самого конца срока. Обращаться за разъяснением к мастеру, к тому же бугру – бесполезно, в лучшем случае эти люди просто соврут, „что много желающих“, „что все будет, но позднее“, а скорее всего, надуют щеки, демонстрируя великую занятость, и пробурчат под нос: „Потом, потом, потом“. Если же проявить настойчивость в этой ситуации и продолжать попытки поисков правды и справедливости – в ответ непременно услышишь, что месячная норма у тебя не выполняется, а, соответственно, и тема поощрения для тебя закрыта. Аргумент убийственный. Я уже отмечал едва ли не с первых дней работы на „промке“, что снабжение сырьем здесь налажено из рук вон плохо, давно отработавшее свой ресурс оборудование то и дело ломается, в итоге производительность наша, не по вине нашей, а в силу субъективных факторов очень скромная. Только напоминать об этом бесполезно – говорим мы с этими людьми на совершенно разных языках.

* * *

В завалах лагерной библиотеке обнаружил удивительную книгу – малоформатный, малообъемный „Толковый словарь русского языка“ В. Даля. То ли дополнение к тому знаменитому четырехтомнику, то ли какие-то выжимки, сделанные с исключительным вкусом и любовью из него. Читал, смаковал, поругивал себя – на воле имел возможность заглядывать в „главный“ вариант этого словаря каждый день и не пользовался, да что там не пользовался, годами не вспоминал о подобном сокровище собственной библиотеки. А тут карманного размера издание и столько всего „вкусного“!

Прочитал дважды. Очень понравились две, ранее никогда не слышанные пословицы: „Волк тавра не знает“, „Царь да нищий без товарищей“. И та и другая здесь звучат особенно актуально.

* * *

После прошедшей ночи, кажется, имею все основания признаться: „Я знаю, как выглядят бесы“. Жуткое признание! Проснулся от непонятного беспокойства. Увидел как, напротив, между стеной и тумбочкой тьма сгущается в какие-то мохнатые, шевелящиеся комки, размером то ли в раскормленную кошку, то ли в худосочную собаку. Комки, то сходились, слеплялись в единую шевелящуюся, клокастую массу, то снова распадались на отдельные, такие же мохнатые, так же шевелящиеся комки. Удивительно, но в этот момент особого леденящего страха не испытал. Только подумал с грустным юмором: „Досиделся до чертей, здравствуйте, глюки, что же дальше будет, чего же на следующем этапе ждать?“ Конечно, прочитал „Отче Наш“, а перекреститься (вот оно, свидетельство слабости моей Веры) и забыл.

Нервишки. Нервишки. Шалят, проклятые. Сдали, проклятые. Это естественно. Невозможно двадцать четыре часа в сутки на протяжении более двух лет уподобляться одновременно и граниту, и бронзе, и сжатой до предела пружине. Очень может быть, в нынешней моей ситуации нервные срывы не то, что естественны, а даже необходимы для поддержания „общей нормальности“ нервной системы, для стравливания, удаления накопившегося негатива, „перенапряга“. Скорее всего, так оно и есть. А все равно не по себе. Жутковато. Да и стыдно, ибо за всем этим можно разглядеть проявление элементарной слабости, приметы состояния откровенного сумасшествия.

Между тем, изучая окружающих меня людей, я уже не раз отмечал многие приметы ненормальности в их поведении, привычках, поступках. Отмечал с удивлением, пренебрежением, брезгливостью. Выходит, отмечал, отмечал и… доотмечался. Опять командую сам себе: „Собраться, сосредоточится“. Непозволительная это роскошь, рехнуться, не досидев и до середины срока. Это не наш, не мой, это совершенно противоестественный вариант.

* * *

Пикантная, сверхпикантная тема. Короче, „про это“. Главный мужской вопрос здесь решается следующим образом: если ты женат, по закону, имеешь право на одно длительное свидание раз в четыре месяца. Про случаи, когда вместо трех суток, здесь дают только двое, и каковы на это причины, я уже писал. Соответственно бывает, что кто-то ходит на свидание с женой гораздо чаще – за этим или поощрение (есть такое в законе, так и называется – внеочередное поощрительное свидание), или рядовое вложение в „лапу“ кому-то из представителей администрации, в зависимости от ситуации, от трех до пяти тысяч рублей (соответственно, все это оформляется – проводится в виде внеочередного поощрительного свидания). Общеизвестно и другое, на зоне есть люди, которые ходят на длительные свидания почти ежемесячно. Знаю, у некоторых свидания эти длятся куда больше, чем положенные три дня. Пример с Рыжим – „козлом“ из нашего отряда, что „завис“ на „свидание“ аж шесть дней, я уже, кажется, приводил, механизм подобных аномалий представить несложно.

Имеют шанс на круглосуточные удовольствия и те, кто имеют не законную, а всего лишь гражданскую жену. Раньше, всего лишь два-три года назад с этим не было никаких проблем. Требовалось только заплатить. Сейчас, после, похоже, каких-то проверок ситуация изменилась. Статус „гражданской“ жены надо доказывать, подтверждать, то ли справкой о совместном ведении хозяйства, то ли документами о наличии общих детей. Это в массовом, так сказать, порядке. Что же касается отдельных случаев – то они имеют место. Просто кому, как, с кем и за сколько удалось этот вопрос решить.

Деньги, деньги… Кстати, за официальную, абсолютно законную, оформленную с соблюдением всех правил, длительную „свиданку“ надо платить. Платят те, кто приезжает к арестантам. Через бухгалтерию, с получением квитанции. Сутки стоят 180 рублей. Для местных, у кого зарплата в 5–6 тысяч в порядке вещей – это много, да и для тех же москвичей с учетом дороги (плацкартный билет Москва – Свинушки только в один конец стоит 1500 рублей), – это не мало. А еще надо привезти еды (что-то есть самим в течение свидания, что-то арестант потом должен унести с собой в виде передачи), сигарет (даже если он некурящий), чая.

Кстати, кто придумал, что за длительное свидание и за общение арестанта с родными надо платить, я не знаю. Интересно, существовала ли такая практика, в сталинском ГУЛАГе, на царской каторге?

Справедливости ради отмечу, что „свиданочные“ условия в Свинушках куда лучше, чем в Березовке. Там номера куда теснее, окна комнат забраны „намордниками“, состояние душа и туалета просто отвратительное.

* * *

Наверное, почти опять „про это“. Специфика российской зоны строгого режима такова, что мужчине, тем более молодому мужчине, здесь трудно. Даже, если есть на воле жена, что имеет возможность положенные раз в четыре месяца приехать сюда. Даже, если он умудрится, изловчится, извернется и раздобудет-прикупит дополнительный, трехдневный кусочек интимного счастья. Впрочем, при чем здесь „специфика“? Почему именно российская? Надо называть вещи своими именами: и здесь природа требует свое! Плоть бунтует! Пол восстает! Атмосфера однополого вольера давит, прессует, а особо трепетных, чувствительных, просто калечит. Женщин здесь катастрофически не хватает. Не хватает даже не только как партнеров в естественных, физиологических, утвержденных природой, отношениях, но и как части окружающей среды, части окружающей обстановки, пейзажа. Потому и к тем немногим женщинам, что работают здесь и в силу своих должностных обязанностей вынуждены появляться периодически в поле нашего зрения, отношение специфическое. Кстати, в силу внутренних инструкций и правил, самостоятельно женщины по территории зоны не перемещаются, их обязательно сопровождает контролер.

Ну, а реакция „спецконтингента“ на увиденную в зоне женщину вполне предсказуема. Вслед всякой представительнице слабого пола выворачиваются шеи, разворачиваются головы, ну и… раскрываются рты нашего брата арестанта. Какая „поэзия“ звучит в этот момент, представить несложно. Как несложно представить выражение глаз, которым сопровождается всякая, попадающая в поле нашего зрения, женщина.

Работало бы в администрации колонии больше женщин, чаще бы видели их арестанты, было бы все совсем по-другому. Не было бы дикого гогота, не звучали животные остроты, не выворачивались арестантские шеи. Почему так мало работает в зоне женщин, вопрос скорее риторический. За этим и тендерное невежество всего нашего общества, и ведомственная тупость, и махровое местное жлобство.

А слыша тяжелые шутки вслед каждой проходящей мимо „локалки“ женщине, всякий раз вспоминаю двадцатилетней давности посещение колонии в американском городе Сиэтле. Удивительное дело, мужчины и женщины содержались там, по сути, вместе, пусть в разных корпусах, в разных зданиях, но раз в неделю они имели возможность общаться, видеться, встречаться в церкви, в воскресной школе при церкви. Да и в штате „буржуйской зоны“ женщины составляли едва ли не половину. Попытался как-то поделиться подобными воспоминаниями со своими товарищами по несчастью. Кто-то одобрительно кивнул: „Правильно америкосы организовали“, кто-то недоверчиво тянул извечное арестантское: „го-о-онишь“, но большинство мрачно молчало. Похоже, им было просто невозможно представить подобное.

* * *

На стене одного из бараков нашей зоны висит плакат „На свободу – с чистой совестью“. Лозунг известный. Почти клише. Своего рода бренд всей российской тюремно-лагерной системы. Всеми узнаваемая примета отечественного ГУЛАГа. Плакат расположен так, что его прекрасно видно из столовой. Хлебаешь баланду и… глаза непременно упираются в эту истину. „На свободу – с чистой совестью!“. Задуматься – идиотизм! Полный! Абсолютный! Стопроцентный! Если есть у человека совесть – так она и есть, независимо от того, где он находится. Если совести нет (отсутствует с рождения, атрофировалась, уничтожена пагубным влиянием общества и т. д.) – это объективная реальность. А уж, чтобы зона способствовала очищению этой самой совести (категории, о которой даже большинство представителей администрации имеет самое приблизительное, самое условное представление), такое даже смоделировать невозможно. Кстати, в арестантском лексиконе слово „совесть“ почти отсутствует, но есть универсальные термины – „порядочно“, „непорядочно“. С их помощью можно вполне точно классифицировать весь спектр человеческих поступков. Между тем, лозунг „на свободу – с чистой совестью“, рожденный, сдается мне, в каком-то „лохматом“ гулаговском году, благополучно перекочевал в реалии двадцать первого века, в эпоху инноваций и нанотехнологий и… прекрасно себя здесь чувствует. При всей своей абсурдности и нелепости. То ли люди, старательно удерживающие его на щите, толком не понимают его смысла, то ли смысл этот, особенный и глубоко спрятанный за внешней глупостью, им очень важен и выгоден.

* * *

История писем руководству колонии с просьбой разобраться с начислением моей заработной платы получила некоторое развитие. Как и предсказывали давно здесь сидящие, никто ни в чем разбираться не стал.

Снова вызывали в высокие кабинеты, объясняли корректно, но уже с нескрываемым раздражением, что деньги мне начислялись все прошедшие месяцы исключительно правильно. Похоже, здесь действует доведенная до совершенства система манипуляций с выходом/невыходом, общим объемом и количеством отработанных дней и т. д. Про разгружаемые практически каждый день громадные фуры с сырьем, и соответственно также регулярно загружаемые готовой продукцией, никто не вспоминает, хотя наряды на эти работы регулярно оформляются (не знаю только, на какие фамилии), деньги начисляются. Куда уходят эти деньги, догадаться нетрудно.

Система начисления зарплаты арестантам, быть более точным, система нашей глобальной обдираловки, позволяющая кормиться немалой части администрации, дающая возможность прикармливать армию проверяющих несокрушима, незыблема, непоколебима.

И эта система жестко стоит на своем и мертвой хваткой держит свои, точнее наши, украденные у нас деньги.

Написал еще одну бумагу на „хозяина“, повторил тезис о том, что начисляемая мне „так называемая заработная плата“ не имеет ничего общего ни с реальными выполняемыми объемами работ, ни с элементарным здравым смыслом. Повторил еще раз просьбу – переводить начисляемые мне подобным образом деньги на счет главного российского тюремного ведомства для дальнейшего распределения между наиболее нуждающимися сотрудниками. Уже через два дня был вызван „отрядником“. Не скрывая злорадства, он тыкнул пальцем в последние строчки моего письма: „Вот здесь про перевод, а реквизиты не указаны, так не положено…“. „Неужели в бухгалтерии нет номера бухгалтерского счета главной конторы вашего ведомства?“ „Нет, нет“, – обрадованно затряс маленькой головой капитан Василиса.

Эти самые треклятые реквизиты через знакомых, через родственников, через друзей я все равно добуду, узнаю, получу Вот только дойдет ли мое послание с подобной „нетрадиционной“ просьбой до адресата? Если „тормозят“ столь настойчиво на самом начальном этапе, значит, на последующих, тем более заключительных, финишных этапах этой самой настойчивости прибавится – шансов, что мое письмо вообще выйдет за пределы лагеря – немного. Впрочем, все равно эти шансы есть, и надо сделать все, чтобы их использовать.

* * *

Всегда знал, что на зонах, в тюрьмах, во всех звеньях карательно-исправительной системы (сознательно не употребляю термин пенитенциарной – боюсь ошибиться, уж больно мудреное слово) процветает наушничество, доносительство, стукачество. Более того, всегда знал, что на этом гадком явлении эта самая карательно-исправительная система стоит, покоится, держится ровно столько времени, сколько эта система вообще существует – и все равно, как показала реальность, истинных масштабов этого самого явления я и не представлял, просто представить не мог.

Удивительно и омерзительно! А еще очень подозрительно, с учетом всех витающих здесь высоких разглагольствований о „порядочности и непорядочности“, отмечать, что информация практически о любом нарушении режима (употребление спиртного, изготовление браги, приобретение и пользование мобильным телефоном и т. д.) почти всегда очень скоро становится достоянием представителей администрации. Отсюда и постоянные курьезы. Только „затянул“ арестант новый мобильник, только-только оборудовал для него, как ему казалось, оригинальный „курок“ – заходят контролеры и прямым ходом к этому самому „курку“, о котором знали очень немногие, самые избранные. Решили две-три отчаянные головы выпить, приготовили со всеми треволнениями и затратами брагу, только собрались „употребить“ (после отбоя, когда и лишних глаз, кажется, нет) – сам дежурный по зоне тут как тут.

Еще более странно, что подобная закономерность существует, точнее процветает, здесь не год и не два. Все об этом знают, все возмущаются, все негодуют, все признают, что это ненормально, что так не может быть, что за это „положено голову разбивать“, но годы идут, а ни одного конкретного живого стукача не выявлено, не обнаружено, не разоблачено. К месту, нет ли, вспоминаешь здесь давно существующее и трепетно исполняемое правило, если ты решился на что-то связанное с „запретом“ – непременно должен заранее согласовать свое решение со „смотруном“ и прочими представителями местной блатной иерархии. Выводы от размышлений на подобную тему напрашиваются грустные, романтическому взгляду на тюремно-лагерные традиции противоречащие. Кстати, как утверждают давно сидящие и много чего знающие арестанты, стукач стукачу – рознь. Свои постоянные помощники есть у оперов зоны (для них стукачи – глаза и уши, без них опера – не опера), имеются постоянные информаторы у представителей лагерной администрации (от „отрядника“ и выше), есть стукачи „по жизни“, готовые добровольно, „по зову сердца“ стучать по любому поводу кому угодно. Говорят, есть элитные, тщательно оберегаемые стукачи для отдела, что занимается контролем за личным составом („мусора пасут мусоров“). Поговаривают, что существуют в зоне и еще более глубоко запрятанные информаторы, нити от которых тянутся не в главное тюремное ведомство, а в куда более серьезные структуры. Но это, как говорится, из области „за что купил, за то и продал“. Можно верить, можно – не верить, можно – сомневаться, только факт остается фактом, девять десятых любых нарушений пресекаются здесь на взлете, „по стуку“, с поличным, а уличенных в этом не находится.

* * *

Обрывки арестантских диалогов – уникальный материал для изучения политических пристрастий этой традиционно многочисленной для нашего многострадального Отечества социальной прослойки (кто-то уже сидит, кто-то сидел, кто-то того гляди сядет, кто-то не сидел и не сядет, но всей своей жизнью, судьбой, душой связан с сидевшими и сидящими). В последнее время в этих диалогах все чаще звучат отголоски предвыборных страстей, что на воле не то что кипят, но, по крайней мере, начинают булькать. Многие арестанты уверены, что исход грядущих, до которых еще почти два года, президентских выборов, решен, что „первое-второе“ лицо в государстве уже давно все обговорили, решили, поделили. Кого-то смущает чекистское прошлое нынешнего премьер-министра („гэбэшник“ – это тот же „мусор“, окружение у него „мусорское“ и подчиненные ближние у него из „мусоров“, значит, и вся власть в стране – мусорская, чего добра от „мусоров“ ждать?»). Кто-то наоборот видит в гэбэшной принадлежности недавнего президента положительный вектор («он же – разведчик, америкосов не любит, а то бы они давно здесь уже были»). Очень немногие всерьез принимают нынешнего руководителя страны («Какой-то маленький, как будто плюшевый!»), но есть и такие, что связывают с ним светлые надежды («он – либерал, при нем должны зоны сокращать, зеков по домам отправлять»).

Основная же масса ныне окружающих меня людей предельно аполитична – главное, чтобы было «закурить и заварить» (вот они, главные ценности), а там хоть трава не расти. Нет на зоне свежих газет, так в них и нет особой необходимости, читающих прессу здесь совсем немного. Редкий выпуск последних новостей «по ящику», стоящему в комнате воспитательной работы, досматривается хотя бы до середины – непременно находятся желающие смотреть что угодно, только не политику. Иногда кажется, случись что-то из ряда вон выходящие – типа внезапной китайской оккупации большей части нашей территории – не шелохнется, не встрепенется, не возмутится среднестатистический зек, сохранит буддийскую невозмутимость и привычку жить от ларька до посылки, мерить счастье запасом чая и сигарет. Когда-то я удивился, услышав вскользь высказанное рядом пожелание: «Вот поставили бы у нас вора в законе страной командовать – все бы путем пошло, все бы по справедливости наладилось…» Теперь слыша что-то подобное, я только снисходительно улыбаюсь.

* * *

Продолжаю сравнивать лагерь в Свинушках с лагерем в Березовке. У каждого свои «плюсы», свои «минусы». Зачастую речь идет о пустяках, штрихах, деталях, но именно эти мелочи определяют лицо каждой зоны. В Березовке жутким дефицитом были… ложки. Потерянная или сломанная ложка оборачивалась там для зека массой проблем и неудобств. Ради ложки приходилось беспокоить близких – просить прислать в посылке и бандероли, идти на поклон к «барыге» (разумеется, держа наготове пачку «фильтрованных» в качестве гонорара за услугу), побираться по бараку («На ужин не идешь? Дай ложку!»). В Свинушках ложек хватает, оказался в столовой безоружным (забыл, потерял, сломал) – всегда можно обратиться к посудомойщикам – попросить, одолжить, договориться. За это зоне в Свинушках – жирный «плюс».

А вот порядок раздачи пищи здесь дикий, первобытный, малочеловеческий. Котел с кашей или супом стоит с краю стола, за которым сидит десять человек. Самым правильным было бы брать крайнему арестанту в свои руки поварешку (по лагерному – «разводягу») и раскладывать содержимое котла по мискам. Именно так в Березовке всегда и делалось, при этом никому не приходило в голову задумываться, насколько верна и справедлива эта традиция. В Свинушках ритуал раздачи еды иной: крайний за столом наливает, накладывает, наваливает себе «дорогому» и принимается за еду. В лучшем случае котел отодвигается по столу дальше. В худшем случае арестант с дальнего конца стола встает и, не без труда проходя за спинами соседей, подходит к котлу, чтобы наполнить свою миску.

Нерационально, откровенно глупо. Удивительно, но мы, арестанты, приехавшие из Березовки и ныне составляющие почти половину населения лагеря, сломать укоренившуюся традицию так и не смогли. Попадающие на край стола (там, где котлы) упорно «ухаживают» только за собой. Подобный порядок дает основание поставить зоне в Свинушках – «минус». Зато на арестанта, выносящего из столовой еду в любом виде (хлеб, рыба, первое-второе в приспособленных под это пластмассовых мини-ведерках из под майонеза и т. д.) никто не обращает внимание. В Березовке подобная ситуация могла обернуться для «несуна» даже рапортом, за которым мог последовать и выговор и даже изолятор. В лучшем случае эту еду у него отбирал любой оказавшийся рядом прапорщик и демонстративно выбрасывал. Из-за подобных штучек «положуха» в месте моего прежнего нахождения заслуживает, понятно, свой очередной «минус». Однако, в той же самой Березовке «козлы» (падшие арестанты, ставшие на путь добровольного сотрудничества с администрацией) очень четко знали свое место. Не только в переносном, но и в самом прямом смысле этого слова. В бараке дальше второго-третьего проходняка никто из них без особой конкретной нужды не заходил (как правило, два-три первых проходняка они как раз и занимали, далее располагались «мужики», ближе к концу, к углам места принадлежали представителям «блаткомитета»). Прекрасно помню обстановку и порядки на первом рабочем бараке в Березовке и лично свидетельствую – это правило жестко соблюдалось. Главный «козел» отряда – завхоз вообще спал в отдельной комнатушке, по соседству с кабинетом «отрядника» и комнатой воспитательной работы. Без особой необходимости в расположение отряда (в бараке) он просто не появлялся. Когда у него возникало какое-то дело, прежде чем напрямую обращаться к арестантам, он с предварительного разрешения заходил в угол к «смотруну» и получал на это «добро».

В Свинушках все совсем по-другому Мало того, что «козлы» гуляют по бараку как им заблагорассудится, так они еще и занимают более комфортную секцию. Впрочем, обо всем этом я, кажется, уже писал, а сложившаяся «неправильная» система никого по-прежнему здесь не смущает.

* * *

Улыбка арестанта – зрелище не для слабонервных. По большинству из них плачет – да что там плачет? – рыдает стоматологический кабинет. Потому и улыбки – одна страшней другой. Зияющие провалы вместо верхних и нижних зубов, провалы, разряженные парой чудом уцелевших клыков (что с виду еще более жутко, чем просто отсутствие зубов). Остатки черных корешков вместо зубов. Да, рыдает стоматологический кабинет, только не наш, не лагерный, а вольный, нормальный, где специальные инструменты, препараты. Зек, отважившийся лечить зубы на зоне, – отчаянный, очень отважный или просто обезумевший от боли человек. Перед кабинетом всегда немалая очередь. В кабинете вечный дефицит всего, что необходимо стоматологу для работы. Конечно, можно договориться по поводу услуг на коммерческой основе. Процедура отлаженная – обычно просят родственников, и те переводят на счет, на телефон, просто передают деньги кому надо там, за забором. Только это – удел особо привилегированных, особо обеспеченных. Платить за стоматологические услуги в здешних условиях – великая непозволительная роскошь. Какое протезирование, какое пломбирование, когда на «курить, заварить» не хватает? Потому и страшна улыбка среднестатистического зека. Кому впору в кино сниматься, в массовке про перенесших цингу, кому Дракулу представлять, детишек и нервных дамочек пугать. Великое счастье успеть, прежде чем попасть сюда, пройти курс протезирования в вольной стоматологической поликлинике!