Текст книги "Декабристы"

И снова Грибоедов на гауптвахте Главного штаба. Но он уже собрался с духом. Сел писать письмо императору: «Всемилостивейший Государь. По неосновательному подозрению, силою величайшей несправедливости, я был вырван от друзей, от начальника, мною любимого, из крепости Грозная на Сундже, через три тысячи верст в самую суровую стужу притащен сюда на перекладных, здесь посажен под крепкий караул, потом был позван к генералу Левашову… Между тем дни проходят, а я заперт. Государь! Я не знаю за собой никакой вины…

Благоволите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал, или послать меня пред тайный комитет лицом к лицу с моими обвинителями, чтобы я мог обличить их во лжи и клевете».

Письмо это прочитал генерал Дибич. Он отказался передавать его императору и наложил резолюцию: «Объявить, что этим тоном не пишут государю и что он будет допрошен».

Однако целых две недели Грибоедова никуда не вызывали. Он заключен под арест в Главном штабе, дни его текут мучительно и медленно. Целый ряд знакомых и незнакомых декабристов проходят в это время через Главный штаб. Некоторые арестованные доставлены из провинции, другие схвачены в Петербурге, и их рассылают по другим тюрьмам страны.

24 февраля внезапно отворяется дверь камеры. Грибоедову приказывают собраться в дорогу. Через замерзшую Неву, на санях, его доставляют в Петропавловскую крепость. Там работает Следственный комитет.

В тот день проходило его 69-е заседание. Уже стемнело, время – половина седьмого. Повсюду зажжены свечи. Присутствует военный министр Татищев – председатель Следственного комитета, великий князь Михаил – брат императора, князь Голицын, генералы Голенищев-Кутузов, Чернышев, Бенкендорф и Потапов.

И началась словесная дуэль!

В отличие от других Грибоедов сдержан, говорит без лишних слов, избегает подробностей. Он занимает позицию полного и решительного отрицания какой бы то ни было своей вины. Он твердит, что йи в чем не виновен.

В своих воспоминаниях декабрист Завалишин писал, что вместе с ними в помещении Главного штаба содержался и полковник Любимов. Он давал советы Грибоедову, как вести себя на допросах. Он учил: «По-нашему, по-военному, не следует сдаваться при первой же атаке, которая, пожалуй, окажется еще и фальшивою; да если поведут и настоящую атаку, то все-таки надо уступать только то, что удержать уже никак нельзя. Поэтому и тут гораздо вернее обычный русский ответ: „Знать не знаю, ведать не ведаю“. Он выработан вековою практикой».

Любимов, например, сумел подкупить одного из охранявших его офицеров (Жуковского) и заполучил и уничтожил компрометирующие документы из своего дела. С того времени Жуковский вынужден был делать различные услуги всем арестованным. Грибоедову он тайно приносил письма и выносил всю его корреспонденцию на волю.

Вот выдержки из официального протокола допроса:

«1826 года 24-го февраля в присутствии высочайше учрежденного Комитета коллежский асессор Грибоедов спрашивай и показал:

1. Как ваше имя, отечество и фамилия, какого вы исповедания, сколько вам от роду лет, ежегодно ли бываете на исповеди и у святого причастия, где служите, не были ли под судом, в штрафах и подозрениях и за что именно?

Ответ: Имя мое Грибоедов Александр Сергеевич. Греко-католического исповедания, родился в 1796 году. Обязанности мои как сын церкви исполняю ревностно. Если бывали годы, что я не исповедовался и не приобщался святых тайн, то оно случалось непроизвольно.

Служу секретарем по дипломатической части при Главноуправляющем в Грузии.

Под судом, в штрафах и подозрении не бывал.

Вопрос: Князь Трубецкой и другие, по словам первых (А. Бестужева и К. Рылеева. – Авт.), равно считали вас разделявшим их образ мыслей и намерений, а следственно (по их правилам приема в члены), принадлежащим к их Обществу и действующим в их духе… Рылеев и Александр Бестужев прямо открыли вам, что есть Общество людей, стремящихся к преобразованию России и введению нового порядка вещей; говорили вам о многочисленности сих людей, о именах некоторых из них, о целях, видах и средствах Общества…

В такой степени прикосновенности вашей к злоумышленному Обществу Комитет требует показаний ваших в том:

а) В чем именно состояли те смелые насчет правительства означенных вами лиц суждения, в коих сами вы брали участие?..

Ответ: И теперь имею честь подтвердить первое мое показание. Князь Трубецкой и другие его единомышленники напрасно полагали меня разделявшим их образ мыслей. Если соглашался я с ними в суждениях о нравах, новостях, литературе, это еще не доказательство, что и в политических моих мнениях я с ними был согласен. Смело могу сказать, что, по ныне открывшимся важным обстоятельствам заговора, мои правила с правилами князя Трубецкого ничего не имеют общего. Притом же я его почти не знал.

Рылеев и Бестужев никогда мне о тайных политических замыслах ничего не открывали.

И потому ответом моим на сокровенность их предприятий, вовсе мне не известных, не могло быть ни одобрение, ни порицание.

Суждения мои касались до частных случаев, до злоупотреблений некоторых местных начальств, до вещей всем известных, о которых всегда в России говорится довольно гласно…

Вопрос: б) Что именно находили вы при том достойным осуждения и вредным в правительстве и в чем заключались желания ваши лучшего?

в) Когда и что именно узнали вы, особенно от Рылеева, Бестужева и Одоевского, о существовании Общества людей, стремящегося к преобразованию России?

г) С тем вместе, что узнали вы о многочисленности сих людей и кто из них был вам назван?

д) Сказано ли вам было, где находились центры и отделения членов Тайного общества?

е) Что именно сказано вам о цели, видах и средствах действий оного?

ж) Объясните, в чем именно состояли ваши во всем том мнения и одобрения?..

Ответ (по в, г, д, е, ж): Ничего мне подобного не открывали. Я повторяю, что, ничего не зная о тайных обществах, я никакого собственного мнения об них не мог иметь.

Вопрос: В каком смысле и с какою целию вы, между прочим в беседах с Бестужевым, неравнодушно желали русского платья и свободы книгопечатания?

Ответ: Русского платья желал я, потому что оно красивее и покойнее фраков и мундиров, а вместе с этим полагал, что оно бы снова сблизило нас с простотою отечественных нравов, сердцу моему чрезвычайно любезных.

Я говорил не о безусловной свободе книгопечатания, желал только, чтобы она не стеснялась своенравием иных цензоров…»

Связи Грибоедова с декабристами были давними, еще со студенческих лет. Он дружил с Николаем Тургеневым, Сергеем Трубецким, Петром Чаадаевым, Александром Якубовичем, Иваном Якушкиным и многими другими. Все они были студентами Московского университета, дружили многие годы, беседовали и спорили между собой. Особенно большая дружба была у Грибоедова с Чаадаевым. Эту дружбу он называл священной и завещал ее своей жене Нине Чавчавадзе. И спустя тридцать лет после смерти Грибоедова, когда она приехала в Москву, первым делом отправилась навестить Чаадаева…

Грибоедов был одаренным студентом. В 1808 году он закончил философский факультет и получил ученую степень кандидата словесных наук. Вновь записался в студенты, уже на юридический факультет, и в 1810 году получил вторую ученую степень – кандидата права. Затем записался на третий факультет, изучал математику и естественные науки, завершив полный курс.

Одним из ближайших друзей Грибоедова был молодой князь Александр Иванович Одоевский, его двоюродный брат. Одоевский был на семь лет моложе Грибоедова. Он – поэт, весельчак, балагур, с какой-то неиссякаемой, увлекающей восторженностью. Зимой 1824 года Грибоедов жил в доме Одоевского в Петербурге. Они все делили между собой по-братски. В этом доме нашли приют и поэт Кюхельбекер, и Александр Бестужев. В тот год Одоевский стал членом Тайного общества.

Как показывал Александр Бестужев Следственному комитету, именно он принял Одоевского в члены Тайного общества. «Одоевский, – писал Бестужев, – очень ревностно взялся за дело». Но… то же самое писал в своих показаниях и поэт Рылеев. Рылеев также утверждал, что он принял в Тайное общество своего молодого друга. И многие декабристы в своих показаниях утверждали, каким светлым и восторженным был молодой Одоевский.

14 декабря Одоевский говорил своим друзьям: «Умрем, ах, как славно мы умрем!» – и был веселым и счастливым. Его улыбке и восторгу не было границ.

Дружба между Грибоедовым и Одоевским спаяна многими испытаниями. Во время большого наводнения в Петербурге в 1824 году Грибоедов жил в доме Погодина на Торговой улице. И едва не погиб в страшном потопе! Некоторое время спустя Грибоедов написал Одоевскому: «Помнишь, мой друг, во время наводнения, как ты плыл и тонул, чтобы добраться до меня и меня спасти?»

Двоюродные братья решают жить вместе и никогда больше не расставаться. У Одоевского просторный дом. Располагая большим наследством, он живет богато и расточительно, щедро принимает своих друзей. Некоторые живут у него месяцами.

Кюхельбекер показывал перед следствием: «Я люблю Одоевского, и люблю его больше, чем брата».

При чтении пространных показаний декабристов большое впечатление производят их сильные, горячие слова дружбы и любви. Они не стеснялись громко говорить о своей дружбе. И в своих личных письмах они не скрывают своих чувств. Целый круг декабристов, молодых писателей, группирующихся вокруг Рылеева и Пушкина, связан прочной, нерасторжимой дружбой. О своей дружбе они пишут стихи, книги. Об этой дружбе пишут много, подробно и с гордостью.

Только Кюхельбекер скрывал имя Грибоедова перед Следственным комитетом. Он даже не вспоминал его среди круга своих знакомых. Он подробно рассказывал о своих «официальных» связях с поэтами Жуковским, Козловым, с историком Карамзиным, даже с Гречем и Булгариным, впоследствии ставшими осведомителями Третьего отделения. Он вспоминал и барона Корфа, своего однокашника по Царскосельскому лицею. Но никогда, ни в какой связи не говорил о Грибоедове.

Но пока одни декабристы старались поменьше говорить, отвечать только на незначительные и второстепенные вопросы, другие говорили много, подробно и эмоционально. Эта несогласованность в ответах, эта различная позиция была как раз на руку следствию. Собственными ошибками декабристы ковали свои кандалы.

Один влиятельный родственник Грибоедова решает попытаться помочь ему. Это Иван Паскевич, супруг двоюродной сестры писателя Елизаветы Грибоедовой-Паскевич.

Паскевич – видный человек, приближенный императора Николая I. В письмах к нему император неизменно обращался: «Любезный Иван Федорович, мой отец-командир».

Паскевич был наставником и воспитателем брата императора – Михаила (который был членом Следственного комитета). Он пользовался и благосклонностью императрицы Марии Федоровны, которая была крестной его двух дочерей-близнецов. И наконец, супруга его Елизавета (двоюродная сестра Грибоедова) была удостоена ордена Святой Екатерины, получить который считалось тогда исключительной честью.

Иван Паскевич назначен Николаем I в судьи декабристов. Но под следствием находится его родственник Грибоедов. Паскевич использует это обстоятельство, чтобы закрыть дело.

Был составлен специальный оправдательный аттестат, в котором отмечалось: «…коллежский асессор Александр Сергеев сын Грибоедов в ходе следствия доказал, что не был членом того общества и в злых намерениях не принимал участия».

3 июня 1826 года последовал приказ военного министра Татищева: «По воле его императорского величества освобожден из-под ареста с выдачею аттестата, свидетельствующего о его невиновности, и на обратное следование к своему месту снабжен прогонными и на путевые издержки деньгами».

Грибоедов на свободе. Он живет возле Петербурга, ждет получения документов и денег на дорогу. Живет уединенно, далеко за городом. Написал стихотворение «Освобождение»… Посвятил его своему другу Александру Одоевскому.

Я дружбу пел… Когда струнам касался, Твой гений над главой моей парил, В стихах моих, в душе тебя любил, И призывал, и о тебе терзался! О мой творец! Едва расцветший век Ужели ты безжалостно пресек? Допустишь ли, чтобы его могила Живого от любви моей сокрыла?

В 1826 году Грибоедов снова возвращается на Кавказ. Он спешит предстать перед своим любимым начальником генералом Ермоловым, обнять своих друзей.

От смерти его отделяют всего лишь два года и восемь месяцев.

События развиваются бурно. Ермолов в немилости. Его пост занял Паскевич. Грибоедов ведет мирные переговоры с Ираном. 10 февраля 1828 года мирный договор с Ираном был подписан. Договор всецело был подготовлен усилиями Грибоедова.

Он возвращается в Петербург и представляет подписанный договор. Император Николай I доволен. Он осыпает своего дипломата наградами, удостаивает различных почестей, дает ему генеральский чин, награждает орденом Святой Анны с бриллиантами, жалует четыре тысячи червонцев…

И именно тогда Грибоедов пишет письмо Одоевскому в Сибирь.

«Брат Александр. Подкрепи тебя бог. Я сюда прибыл на самое короткое время, прожил гораздо долее, чем полагал, но все-таки менее трех месяцев. Государь наградил меня щедро за мою службу. Бедный друг и брат! Зачем ты так несчастлив! Теперь ты бы порадовался, если бы видел меня в гораздо лучшем положении, нежели прежде, но я тебя знаю, ты не останешься равнодушным при получении этих строк и там… вдали, в горе и в разлуке с ближними. Осмелюсь ли предположить утешение в нынешней судьбе твоей! Но есть оно для людей с умом и чувством. И в страдании заслуженном можно сделаться страдальцем почтенным. Есть внутренняя жизнь нравственная и высокая, независимая от внешней. Утвердиться размышлением в правилах неизменных и сделаться в узах, в заточении лучшим, нежели на самой свободе. Вот подвиг, который тебе предстоит. Но кому я это говорю? Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году. Она была мгновенна, и ты, верно, теперь тот же мой кроткий, умный и прекрасный Александр, каким был в Стрельне и в Коломне в доме Погодина… Слышу, что снисхождением высшего начальства тебе и товарищам твоим дозволится читать книги. Сей час еду покупать тебе всякой всячины…»

Грибоедов ищет способ помочь своему другу. Сохранилось письмо к его близко знакомой Варваре Миклашевич: «Верно сами догадались, неоцененная Варвара Семеновна, что я пишу к Вам не в обыкновенном положении души. Слезы градом льются. Александр мне в эту минуту душу раздирает. Сейчас пишу Паскевичу: коли он и теперь ему не поможет, провались все его отличия, слава и гром побед, все это не стоит избавления от гибели одного несчастного, и кого!!! Боже мой, пути твои неисповедимы».

Грибоедов снова, в который раз, садится и пишет письмо влиятельному Паскевичу: «Благодетель мой бесценный. Теперь без дальних предисловий просто бросаюсь к Вам в ноги и, если бы с Вами был вместе, сделал бы это и осыпал бы руки Ваши слезами… Помогите выручить несчастного Александра Одоевского. Вспомните, на какую высокую ступень поставил Вас господь бог. Конечно, Вы это заслужили, но кто Вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги. Дочь Ваша едва вышла из колыбели, уже государь почтил ее самым внимательным отличием, Федю тоже, того гляди, сделают камер-юнкером. Может ли Вам государь отказать в помиловании двоюродного брата Вашей жены, когда двадцатилетний преступник уже довольно понес страданий за свою вину, Вам близкий родственник, а Вы первая нынче опора царя и отечества. Сделайте это добро единственное, и оно зачтется Вам у бога, неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова. У его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видел, как Вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца!»

Это письмо Грибоедов написал всего лишь за два месяца до своей гибели.

Надо сказать, что Грибоедов ходатайствовал об Одоевском и перед самим императором. В зените своей славы, когда Николай I давал ему личную аудиенцию по случаю подписания Туркманчайского договора, Грибоедов просил монарха о милосердии. Он говорил пламенно, горячо. Защищал своего друга и брата Александра Одоевского…

Император сильно побледнел. Ему, властелину России, это показалось неслыханной дерзостью. Он сказал об этом своему дипломату.

Грибоедов просит дать ему отставку. Император не соглашается и возвращает его обратно в Иран. Грибоедов напишет позже, из Тавриза, что это направление он считает «политическим изгнанием».

30 января 1829 года Грибоедов был убит в Тегеране. Убит толпой фанатиков. Они волокли его труп по улицам и глумились над ним.

Страшная смерть Грибоедова потрясла всех в России. Декабристы восприняли его гибель как одно из больших несчастий для родины. Молодой поэт Александр Одоевский, далеко в Сибири, написал стихи, посвященные убитому другу.

 
Где он? Кого о нем спросить?
Где дух?.. Где прах?..
В краю далеком!
О, дайте горьких слез потоком
Его могилу оросить.
Согреть ее моим дыханием!
Вопьюсь очами в прах его,
Исполнюсь весь моей утратой,
И горсть земли, с могилы взятой,
Прижму – как друга моего!
Как друга… Он смешался с нею,
И вся она родная мне.
Я там один с тоской моею
В ненарушимой тишине.
Предамся всей порывной силе
Моей любви – любви святой,
И прирасту к его могиле,
Могилы памятник живой…
 

Грибоедова оплакивали, искренне и глубоко горевали о нем. Кюхельбекер в Динабургской крепости отыскал одного офицера, который согласился переправить письмо к его другу. В нем, отринутый от всего, заживо замурованный в каменных стенах своей камеры, Кюхельбекер писал: «Вряд ли буду иметь другой случай сообщить тебе, что я не умер, что люблю тебя, как никого другого. Не ты ли есть самый лучший мой друг?»

Письмо попало в Третье отделение…

«Мыслящая Россия»

В 1890 году Лев Толстой говорил Г. Русанову:

– Много ли у нас великих писателей? Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Герцен, Достоевский, ну и я (без ложной скромности). Некоторые прибавляют Тургенева и Гончарова. Ну вот и все.

В другой связи, говоря только об А. И. Герцене, Толстой заметил:

– Ведь ежели бы выразить значение русских писателей процентно, в цифрах, Пушкину надо бы отвести 30%, Гоголю 15%, Тургеневу 10%, Григоровичу и всем остальным около 20%. Все же остальное принадлежит Герцену. Он изумительный писатель. Он глубок, блестящ и проницателен.

Таким образом, Л. Н. Толстой Герцена поставил на второе место после Пушкина!

12 октября 1905 года в тишине своего дома в Ясной Поляне Л. Н. Толстой записывает в дневнике о Герцене: «Герцен уже ожидает своих читателей впереди. И далеко над головами теперешней толпы передает свои мысли тем, которые будут в состоянии понять их».

25 августа 1852 года Герцен уезжает на несколько недель в Лондон. И остается там на долгие годы! Вместе с Н. П. Огаревым он основал Вольную русскую типографию в Лондоне, издавал альманах «Полярная звезда» и газету «Колокол». Издания его буквально расхватывают! А в 1860 году Герцен переиздает комплекты за 1857—1859 годы. Русская интеллигенция жила, дышала под звуки «Колокола». Его читают даже царские сановники, получает его и сам император Александр П.

Вдалеке от недремлющего ока цензуры Герцен проявил свой исключительный талант революционного публициста. Вершиной этой его деятельности стала книга «Былое и думы».

Эта книга и сегодня является энциклопедией многих исторических событий, рассказов о судьбах людей, целых народов. Она рассказывает не только о личной семейной драме автора, но и о величии и падении идей. Она полна восторгов, но содержит и горечь разочарования. «Былое и думы» не только драматическая исповедь одного человека, но и грандиозная панорама века.

«У никого другого я не встречал позже такого редкого сочинения глубины с блеском мысли», – писал о Герцене Л. Толстой.

А Белинский шутливо напишет Герцену: «У тебя страшно много ума, так много, что я не знаю, зачем его столько одному человеку».

«Былое и думы» Герцена – огромное разнообразие и богатство художественных и жанровых форм, гигантская эпопея русской и европейской жизни. Здесь мы встретим и декабристов, прочтем о большом мыслителе Чаадаеве, узнаем многое и о многом. Книга – словно законченная героическая симфония, которая пьянит звуками, рассказывает нам, как Герцен жил, мыслил, боролся.

С непостижимой силой и остроумием со страниц книги звучит слово Герцена. Отдельные мысли воспринимаются как очень точные афоризмы. Смех, ирония, содержащиеся в них, направлены против всего самодержавно-царского и реакционного старого мира. Ко этот смех отличается элегантностью, изящным стилем и блеском. Этот смех имеет свою градацию, свои кульминационные вершины. Мы читаем строки, пропитанные клокочущим сарказмом и презрением, чередующиеся со строками, исполненными гнева и смеха. Эти строки будто стальные рапиры, которые смертельно ранят врага.

Именно подобную книгу имел в виду Белинский, когда говорил: «Кто знает, может быть, история станет художественным произведением и заменит роман, так же как роман заменил эпопею?»

До частичной амнистии в августе 1856 года дожило 42 бывших декабриста, разбросанных по всей России (в Петербурге и Москве им запрещалось жить). И где бы ни жили декабристы, их духовный престиж стал явлением, которое имело влияние на всю общественную и культурную жизнь 50—70-х годов XIX века в России. Даже возникли разговоры о новом «декабре» в общественной борьбе, в которую вновь деятельно включились вернувшиеся из сибирских снежных пустынь декабристы.

Большой политический резонанс имело появление значительного числа их мемуаров, стихов, писем как на страницах некоторых русских прогрессивных изданий («День», «Русский вестник», «Отечественные записки», «Библиотека для чтения» и других), так и в вольных (бесцензурных) изданиях Герцена.

Значительный интерес проявлялся и к материалам, написанным людьми, разговаривавшими с декабристами, записывавшими их мысли и воспоминания («написано не декабристами»). Целая плеяда новых общественных деятелей, историков и публицистов посвящают себя политической жизни в России: М. Семевский, П. Ефремов, А. Афанасьев, В. Касаткин, Н. Гербель. И особенно выделялся среди них младший сын декабриста Ивана Якушкина, будущий ученый Евгений Иванович Якушкин, который неутомимо отправлял Герцену в Лондон новые письма, данные, факты и воспоминания декабристов.

С воодушевлением занимался деятельностью в этом направлении русский эмигрант – князь Петр Владимирович Долгоруков. Он происходил из знатного княжеского рода, был прямым потомком древнего русского князя Михаила Черниговского, причисленного православной церковью к лику русских святых.

Петр Долгоруков не только примечательная, но и своеобразная личность в русской истории. Будучи более знатного рода, чем даже царская семья, он смотрел на них надменно и с презрением. В сердце его наслаивались волны гнева, обид, честолюбия и, может быть, больше всего – свободолюбия. Словом, вроде князя-чудака, enfant terrible – «дурного дитя» самой знатной княжеской русской фамилии. Свое «политическое» вольнодумство он проявил, еще будучи ребенком, – показал язык во дворце, и его изгнали из камер-пажей. Долгоруков досаждал всем своими чудачествами и дерзостью. Но ему все прощали. В 1840 году он написал «Родословную книгу России», которая и поныне не утратила своей ценности. Это не просто книга о древнейших русских семьях и фамилиях, их родословных. С некоей буйной страстью и увлечением он собирал различные документы, записывал рассказы именитых мужей, посещал стариков и старух в их княжеских имениях. Он записывал и слухи, сверял, уточнял… Под видом генеалогических исследований князь Долгоруков копается в самых потаенных рукописях, хранящихся за семью печатями, изучает дневники, семейные архивы.

В 1840 году Долгоруков составил необыкновенный документ. Всего 12 листов – густо испещренные трудно разбираемым почерком и озаглавленные «Нотати». Они содержат заметки о декабристах.

В них не только список осужденных, но указано точное место, кто и куда отправлен в заключение. Даны географические сведения о сибирских селах, хронология перемещения декабристов из одной тюрьмы в другую, отправки их в этапном порядке в другие районы Сибири, а также на Кавказ.

В 1925 году, уже при Советской власти, эти данные, имеющие большую научную ценность, были опубликованы учеными В. Модзалевским и А. Сиверсом… Но рукопись князя Долгорукова (которая хранится теперь в

Центральном государственном архиве Октябрьской революции, высших органов государственной власти и государственного управления СССР) имеет дату – 1840 год! То есть спустя лишь 15 лет после декабристского восстания Долгоруков располагал уже самыми секретными сведениями. А эти сведения содержались лишь в папках Третьего отделения Бенкендорфа! В том самом Третьем отделении, которое князь Долгоруков называл «Всероссийской шпионницей». Именно в этот адрес и изливал он потоки иронии и гнева.

Долгоруков успел рассориться со всеми. И однажды с поклажей своих богатств и сундуками с секретными документами и рукописями он отправился за границу.

Герцен опубликовал в своем «Колоколе» в Лондоне ряд писем из переписки между царским правительством и Долгоруковым. Переписка эта велась в связи с решением правительства любой ценой вернуть в Россию бунтующего князя, который успел издать за границей книгу «Правда о России».

На бланке Русского генерального консульства в Великобритании под № 497 от 10 мая 1860 года написано следующее письмо князю: «Нижеподписавшийся управляющий генерального консульства имеет честь передать князю Долгорукову один официальный документ, и прошу оказать мне честь явиться в консульство в следующий четверг, в два или три часа пополудни. Ф. Грот».

На это письмо Долгоруков также письменно ответил: «Если господин управляющий генерального консульства имеет мне передать какой-то документ, то прошу оказать мне честь и прибыть ко мне в отель „Клариджес“ в пятницу, 13 мая, в 2 часа после обеда. Петр Долгоруков».

Следует новое письмо от консула:

«Нижеподписавшийся управляющий генерального консульства имеет поручение пригласить князя Долгорукова незамедлительно возвратиться в Россию по Высочайшей воле. Нижеподписавшийся просит князя Долгорукова уведомить его о получении сего сообщения. Ф. Грот».

Князь Долгоруков отправил в Россию следующее письмо новому начальнику Третьего отделения, своему родственнику В. А. Долгорукову: «Уважаемый князь Василий Андреевич, Вы меня зовете в Россию, но мне кажется, что, зная меня с детства, Вы бы могли догадаться, что я не настолько глуп, что явлюсь по этому требованию. Впрочем, чтобы доставить Вам удовольствие меня видеть, посылаю Вам свою фотографию, которая очень похожа на меня. Эту фотографию можете отправить в Вятку или в Нерчинск, по Вашему выбору, а сам я, Вы уж меня извините, в руки Вашей полиции не собираюсь попадаться, и она не в силах меня схватить! Князь Петр Долгоруков».

Князь оказался поистине крепким орешком для Третьего отделения. Специальным царским указом он был объявлен изменником. В ответ Долгоруков с сарказмом писал: «Родился и жил подобно всем русским дворянам, со званием привилегированного раба, в стране всеобщего рабства».

Князь Долгоруков как бельмо в глазу самодержавия. Родовитый дворянин, обладающий несметными богатствами, деньгами и недвижимым имуществом, он и владелец сундуков с документами – разоблачительными материалами об истории России и царской фамилии…

В 1861 году Долгоруков написал следующие слова:

«Всем известен высокий ум А. Герцена, его блестящее остроумие, его красноречие и замечательные способности Н. Огарева… Мы не разделяем политических мнений господ Герцена и Огарева: они принадлежат к партии социалистов, а мы принадлежим к партии приверженцев конституционной монархии. Но мы от всего сердца любим и глубоко уважаем Александра Ивановича и Николая Платоновича за их благородный характер, за их благонамеренность, за их высокое бескорыстие, такое редкое в наш корыстолюбивый век».

В. И. Ленин дал исчерпывающую и точную периодизацию русского освободительного движения, подчеркивая роль и значение декабристов.

»…Мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала – дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию»[18]18
  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 21, с. 261


[Закрыть].

В. И. Ленин писал также: «Крепостная Россия забита и неподвижна. Протестует ничтожное меньшинство дворян, бессильных без поддержки народа»[19]19
  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 23, с. 398.


[Закрыть].

Но то, что декабристы не обращаются за помощью к народу, совсем не означает, что им чужды его страдания и неволя. Именно потому, что им не безразлична судьба русского народа, потому что они патриоты и вольнолюбцы, они идут на штурм устоев самодержавия. Как мы уже говорили, и к ним можно отнести слова Герцена – «молодые штурманы будущей бури».

В 1912 году в статье «Памяти Герцена» В. И. Ленин писал: «Но это не была еще сама буря.

Буря, – это движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах»[20]20
  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 21, с. 261.


[Закрыть].

Об их любви, отношении к русскому народу можно прочитать в показаниях В. К. Кюхельбекера, других декабристов, написанных в мрачных катакомбах каменной крепости.

Здесь уместно привести следующие слова В. К. Кюхельбекера: «…Взирая на блистательные качества, которыми бог одарил народ русский, народ первый в свете по славе и могуществу своему, звучному, богатому, мощному языку, коему в Европе нет подобного, наконец, по радушию, мягкосердию, остроумию и непамятозлобию, ему пред всеми свойственному, я душою скорбел, что все это подавляется, все это вянет и, быть может, опадет, не принесши никакого плода в нравственном мире! Да отпустит мне бог за скорбь сию часть прегрешений моих… в которые вовлекла слепая, может быть, недальновидная, но беспритворная любовь к отечеству».

Во имя народа поднимаются и идут «молодые штурманы». Но они и боятся стихии народного гнева. Их пугает эта стихия народного бунта. Они убеждены, что необходима некая «этапность» в просветительной деятельности среди народа. Народу они отдают только любовь свою! Но не делятся с ним своими революционными планами. Они верят, что во имя народа, но без его участия они сами разорвут рабские оковы.