Текст книги "Декабристы"

Зинаида Волконская успокаивает его. Она объясняет, что Мария в малом салоне, где пожелала побыть одна. Позже, когда большинство гостей уйдет и останутся самые близкие, Мария решает выйти из малого салона и присоединиться к ним. Она села в низкое, удобное кресло. Заметив ее, Пушкин приблизился к Марии. Молодая женщина в восторге от чудесного итальянского пения, а сознание, что она слушает это в последний раз, еще более увеличивает ее интерес… Во время пути Мария простудилась, потеряла голос. Она разговаривала тихо, чуть ли не шепотом, и Пушкин вынужден был наклоняться к ней, чтобы слышать ее слова. Для нее счастье, что этот вечер в Москве она проводит в приятном обществе друзей, среди очаровательных звуков музыки.

– Подумайте, – говорит Мария, – я никогда уже не услышу такую музыку!

В минуту порыва Пушкин восклицает:

– Я написал стихотворение, послание к моим друзьям-узникам. Могу ли Вам его передать? Утром его Вам принесу.

– Я уезжаю этой ночью! – отвечает Мария и видит, как лицо его потемнело от сожаления и печали. – Этой ночью!

Пушкин скрестил руки на груди и задумчиво проговорил:

– Я найму извозчика и Вам его перешлю. Но хочу, чтобы Вы первой его услышали.

Он некоторое время молчит, глядя взволнованно в ее глаза. И, не спрашивая ничего, начинает тихо декламировать:

 
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
 

Зинаида Волконская на цыпочках, чтобы не нарушить священный поэтический момент, приближается к поэту. Другой поэт, Веневитинов, который всегда как тень, как верный паж сопровождает Зинаиду, также присоединяется к ним. И в тесном кругу самых близких людей Пушкин возвысил голос:

Несчастью верная сестра – Надежда в мрачном подземелье Разбудит бодрость и веселье. Придет желанная пора! Любовь и дружество до вас Дойдут сквозь мрачные затворы. Как в ваши каторжные норы Доходит мой свободный глас. Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут, и свобода Вас примет радостно у входа. И братья меч вам отдадут.

Мария закрыла лицо руками. Все молчат, потрясенные силой и величием стихов. Она поднимает голову. Глаза ее сухие и лихорадочные. Уста ее тихо шепчут:

– Вы превращаете мою голгофу в праздник. Я отправлюсь уже в эту ночь, но бесконечно счастлива.

Внезапно, будто страшась упустить момент, Пушкин говорит:

– Имею намерение написать книгу о Пугачеве. Я поеду на место, перееду через Урал, поеду дальше и явлюсь к Вам просить пристанища в Нерчинских рудниках.

Мария растрогана. Как хорошо, как мило, что друзья не забывают тебя, не оставляют тебя.

Молодой Веневитинов не сводит глаз с Марии. Он будто охвачен каким-то внутренним огнем. Для него это незабываемый исторический момент в его жизни. Он стоит лицом к лицу с женщиной, которая в канун Нового года отправляется в Сибирь. Этот подвиг, это самопожертвование достойны самого высокого уважения.

Он покинул дом княгини Зинаиды Волконской после полуночи. Возвращается домой, взволнованный садится за стол и на едином дыхании записывает свои впечатления. Затем он рвет эти записки, однако он не смог их выбросить. После смерти Веневитинова их нашли в его письменном столе. Вот отрывок из них:

«27 декабря 1826 года. Вчера провел я вечер, незабвенный для меня. Я видел ее во второй раз и еще более узнал несчастную княгиню Марию Волконскую. Она нехороша собой, но глаза ее чрезвычайно много выражают. Третьего дня ей минуло двадцать лет[35]35
  Волконской исполнился двадцать один год. – Прим. ред.


[Закрыть]. Но так рано обреченная жертва кручины, эта интересная и вместе могучая женщина – больше своего несчастия…

Она в продолжение целого вечера все слушала, как пели, и когда один отрывок был отпет, то она просила другого. До двенадцати часов ночи она не входила в гостиную, потому что у княгини Зинаиды много было, но сидела в другой комнате за дверью, куда к ней беспрестанно ходила хозяйка, думая о ней только и стараясь всячески ей угодить… Остаток вечера был печален. Легкомысленным, без сомнения, показался он скучным, как ни старались прерывать глубокое, мрачное молчание некоторыми шутливыми дуэтами. Но человек с чувством, который, хоть изредка, уже привык обращаться на самого себя и относить к себе все, что его окружает, необходимо должен был думать, много думать. Я желал в то время, чтобы все добрые стали в то время счастливцами, а собственное впечатление сего вечера старался я увековечить в себе самом… Я возвратился домой с душою полною и никогда, мне кажется, не забуду этого вечера».

Пятьдесят лет спустя журнал «Русская старина» опубликовал материалы об отъезде Марии Волконской в Сибирь. После воспоминаний поэта Веневитинова были опубликованы лирические заметки Зинаиды Волконской, воспевающие подвиг гордого духа Марии Волконской: «О ты, пришедшая отдохнуть в моем жилище, ты, которую я знала в течение только трех дней и назвала своим другом! Образ твой лег мне на душу. Я вижу тебя заочно: твой высокий стан встает передо мною, как величавая мысль, а грациозные движения твои так же мелодичны, как небесные звезды, по верованию древних. У тебя глаза, волосы, цвет лица как у девы, рожденной на берегах Ганга, и, подобно ей, жизнь твоя запечатлена долгом и жертвою… Было время, говаривала ты, голос твой был звучный, но страдания заглушили его… Однако я слышала твое пение: оно не умолкло, оно никогда не умолкнет: твои речи, твоя молодость, твой взгляд, все существо твое издает звуки, которые отзовутся в будущем… Жизнь твоя не есть ли гимн?»

Вопреки намерению выехать как можно скорее непредвиденные обстоятельства задерживают на некоторое время Марию в Москве.

Зинаида Волконская сообщает ей, что близкие и родственники заключенных декабристов просят ее взять для них подарки и письма. Не принять их просьб Мария не имеет сил вопреки тому, что с ужасом видит, как люди несут чемоданы, ящики, посылки. Она была вынуждена купить вторую карету – уже для дополнительно образовавшегося багажа, предназначенного братьям по судьбе ее Сергея.

27 декабря 1826 года Мария готова в путь. У ворот стоит Зинаида Волконская, в глазах которой блестят слезы. Кивая головой, она долго и нежно повторяет по-французски:

– Счастливого тебе пути, сестра моя!

Зинаида приготовила необычный подарок для Марии. Она приказала сзади второй кареты крепко привязать клавесин.

Обе кареты быстро движутся по заснеженным улицам Москвы. Остался позади дом Зинаиды. Впереди Красная площадь, зубчатые стены Кремля, купола храма Василия Блаженного… В путь, в далекий путь – через Казань, через города и села – в Сибирь, в рудники, где в тяжких оковах сгибают спины политические каторжники.

Путь в Сибирь – это не только снег, сугробы и леденящий холод. Это и бескрайние пустынные земли, нескончаемые леса, мрачные, грязные трактиры и неуютные почтовые станции. Укутавшись в шубу, Мария предпочитает не выходить из кареты. Окоченевшими от холода пальцами она берет лишь кусок хлеба или чашку чая, которые ей дают в пути.

Однажды, проезжая по огромному лесу, Мария увидела из окошка своей кареты длинную вереницу каторжников и вздрогнула от ужаса. Они шли в глубоком снегу, заросшие щетиной, изможденные.

– Боже мой, – подумала Мария, – неужели и Сергей такой же истощенный, обросший бородой и с нечесанными волосами?

В канун Нового года Мария приехала в Казань. Карета ее остановилась перед городской гостиницей. В ее салонах местное дворянство готовилось встретить новогодний праздник. Непрерывно подъезжали кареты, из которых выходили элегантные дамы и господа с карнавальными масками на лицах. Вокруг царило веселое оживление, доносились смех, музыка…

Мария решила только умыться и ехать дальше в ту же ночь. Владелец гостиницы настойчиво ее уговаривал:

– Княгиня, это неразумно! С Вашей стороны будет любезно, если удостоите нас своим присутствием. Для Вас будет удобный апартамент. Этой ночью ожидается снежная буря.

Разговор прервал посланец от военного губернатора. Корректно, но сухо он сообщил Марии, что она должна вернуться назад. Княгиня Трубецкая, которая до нее проезжала через Казань, была вынуждена остановиться в Иркутске – дальше ехать не разрешали, а саму ее подвергли унизительному обыску.

Но Мария непреклонна. Она говорит, что продолжит свой путь, так как имеет разрешение от государя императора. Сдержанно поклонившись, молодая женщина вышла во двор и села в карету.

Снова в путь. Мария сжалась в уголке, прислушивается к вою ветра. А снег валит непрерывно. Время от времени возница останавливает лошадей, чтобы сбросить снег с верха кареты. Мария часто нажимает кнопку своих дорожных часов. Мелодичный звон отсчитывает часы. Скоро наступит полночь…

В 12 часов ночи Мария говорит кучеру:

– Поздравляю с Новым годом!

– И Вас поздравляю! – отзывается он и еще более энергично размахивает кнутом.

Внезапно лошади приостановили бег. Мария испуганно вскакивает с сиденья. Возница, пересиливая вой ветра, кричит, что они сбились с дороги. К счастью, невдалеке от леса заметили огонек. Это оказалось небольшое жилище лесника, который гостеприимно распахнул двери перед случайными гостями. Подкрепившись чаем, Мария провела ночь у горящей печурки, а утром продолжила путь. Время бесконечного путешествия течет медленно и монотонно. По дороге не встречается ничего примечательного – только молчаливые поля и глухие леса, окутанные снегом и холодом. Несмотря на усталость, Мария время от времени тихонько напевает, читает наизусть любимые стихи, в мыслях возвращается к своему прошлому, к своим близким и друзьям, к своей судьбе… И снова лытается представить себе жизнь узников, жизнь, которая ждет ее в Сибири.

В Иркутске, тогдашнем центре Восточной Сибири, Мария прежде всего отправляется в церковь – первую, которая встретилась на ее пути.

– Остановите! – просит она ямщика. – Остановите! Хочу отслужить молебен.

Мария вошла в церковь. Ее встретил спокойный, любезный человек, который спросил: «Что угодно?» Мария попросила его отслужить благодарственный молебен по случаю завершения ее тяжелого пути и добавила, что хочет помолиться за своего мужа, князя Сергея Волконского, государственного преступника.

Священник отрекомендовался: Петр Громов. Позже он станет священником Петровского завода, где работали заключенные декабристы. Все они в своих записках и письмах вспоминали о нем как о добром и отзывчивом к их страданиям человеке.

При выходе из церкви Мария остановилась в восторге и удивлении. К ее карете привязан клавесин Зинаиды Волконской. И уже в тот же вечер, остановившись в большом и удобном доме, Мария села к инструменту. Она играла и пела…

»…И не чувствовала себя такой одинокой, – пишет Мария в своих воспоминаниях. – …Гражданский губернатор Цейдлер, старый немец, тотчас же приехал ко мне, чтобы наставлять меня и уговорить возвратиться в Россию. Это ему было приказано. Его величество не одобрял следования молодых жен за мужьями: этим возбуждалось слишком много участия к бедным сосланным. Так как последним было запрещено писать родственникам, то надеялись, что этих несчастных скоро забудут в России, между тем как нам, женам, невозможно было запретить писать и тем самым поддерживать родственные отношения».

Губернатор отказывается сесть. Во всем его облике что-то официальное, строгое, не допускающее возражений. В руках он держит большой формулярный лист, который подает Марии.

– Подумайте же, какие условия вы должны будете подписать.

– Я подпишу их не читая, – тихо отвечает Мария. После этих слов губернатор распорядился обыскать ее багаж и ушел.

Почти сразу же в комнату ввалилась толпа чиновников: одни начали распаковывать багаж, другие его описывать, а третьи просто расхаживали взад и вперед. Но в сущности, что они могли найти – немного белья, три платья, семейные портреты и дорожную аптечку. Чиновники интересуются ящиками с посылками для других декабристов, но Мария заявляет, что все это предназначено для мужа. Снова подробная опись.

Наконец один из чиновников протягивает руку с документом, определяющим условия, при которых разрешается жене государственного преступника последовать за ним в изгнание, – слабой женщине, чтобы она хорошенько запомнила каждый пункт условий и сохранила копию.

Мария взяла гусиное перо и подписала документ.

Слуга, который присутствовал при этой сцене, испуганно спросил:

– Княгиня, что Вы сделали. Прочтите же, что они от Вас требуют?

– Мне все равно! Уложимся скорее и поедем! – отвечала она.

И только в карете Мария развернула официальный документ. Она читает и не может поверить своим глазам. Как это возможно! Да это же глумление! Взгляд ее лихорадочно пробегает строчки:

«Жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделается, естественно, причастной его судьбе и потеряет прежнее звание, то есть будет уже признаваема не иначе как женою ссыльно-каторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить все, что такое состояние может иметь тягостного, ибо даже и начальство не в состоянии будет защищать ее от ежечастных могущих быть оскорблений от людей самого развратного, презрительного класса, которые найдут в том как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ним участь, себе подобною; оскорбления сии могут быть даже насильственные. Закоренелым злодеям не страшны наказания.

2. Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные заводские крестьяне.

3. Ни денежных сумм, ни вещей многоценных с собой взять не дозволено; это запрещается существующими правилами и нужно для собственной их безопасности по причине, что сии места населены людьми, готовыми на всякого рода преступления.

4. Отъездом в Нерчинский край уничтожается право на крепостных людей, с ними прибывших».

Мария сложила формуляр и спрятала его в черную кожаную коробку, где хранились семейные портреты и письма.

Об этом тоже еще длинном отрезке утомительного пути Мария Волконская пишет:

«Я переехала Байкал ночью, при жесточайшем морозе: слеза замерзала в глазу, дыхание, казалось, леденело. В Верхнеудинске, небольшом уездном городе, я не нашла снега; почва там такая песчаная, что вбирает в себя весь снег; то же самое происходит и в Кяхте, в нашем пограничном городе, – холод там ужасный, но нет санного пути… На другой день я взяла две перекладные, велела уложить в них вещи, оставила кибитки и отправилась далее…

Мысль ехать на перекладных меня очень забавляла, но моя радость прошла, когда я почувствовала, что меня трясет до боли в груди; я приказывала останавливаться, чтобы передохнуть свободно. Это удовольствие я испытывала на протяжении 600 верст; при всем этом я голодала: меня не предупредили, что я ничего не найду на станциях, а они содержались бурятами, питавшимися только сырой, сушеной или соленой говядиной и кирпичным чаем с топленым жиром. Наконец я приехала в Бянкино к местному богатому купцу, который был очень внимателен ко мне; он приготовил мне целый пир и оказывал мне величайшее почтение. Меня одолевал сон, я едва ему отвечала и заснула на диване. На другой день я поехала в Большой Нерчинский завод – местопребывание начальника рудников… Я узнала, что мой муж находится в 12 верстах, в Благодатском руднике».

Марию встретил начальник рудников Бурнашев, который выложил на стол целую кипу формуляров для подписи. В них новые ограничения. Марии объясняют, что она может видеться с мужем только два раза в неделю, в присутствии одного офицера и одного унтер-офицера, никогда не приносить ему ни вина, ни пива, никогда не выходить из деревни без разрешения начальника тюрьмы, никогда…

Об этой встрече мы читаем в воспоминаниях Марии Волконской:

«И это после того, как я покинула своих родителей, своего ребенка, свою родину, после того, как проехала 6 тысяч верст и дала подписку, по которой отказывалась от всего и даже от защиты закона, мне заявляют, что я и на защиту своего мужа не могу более рассчитывать… Бурнашев, пораженный моим оцепенением, предложил мне ехать в Благодатск на другой же день, рано утром, что я и сделала; он следовал за мной в своих санях».

Благодатская каторга оказалась селом с одной улицей, окруженной горами. Шахты и штреки, где гнули спины каторжники, были богаты оловом и серебром. Вокруг простирался унылый зимний пейзаж. Леса на 50 километров вокруг села были вырублены из опасения, что беглые каторжники будут скрываться в них.

Тюрьму – бывшую тесную и грязную казарму – охраняли двенадцать казаков и один унтер-офицер. В сопровождении Бурнашева Мария отправилась в помещение, где находился Сергей. В первый момент Мария была поражена необычной обстановкой и темнотой. Это маленькая комнатка, где нельзя повернуться. В этой норе живут князь Волконский, князь Трубецкой и князь Оболенский. Звон цепей возвращает ее из какого-то оцепенения – перед ней стоит ее супруг Сергей Волконский.

«Вид его кандалов, – вспоминала много лет спустя Мария Волконская, – так воспламенил и растрогал меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала его кандалы, а потом – его самого».

Бурнашев изумлен и потрясен таким изъявлением уважения к страданиям того, к которому он относится как к каторжнику.

«Действительно, если даже смотреть на убеждения декабристов, как на безумие и политический бред, – пишет в своих воспоминаниях Мария Волконская, – все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество хотя, может быть, и преждевременно затеял дело свое»

Начинается новая страница в жизни Марии Волконской. С этого дня до самой смерти она терпела невзгоды, страдания и лишения узницы. Она пишет:

«По окончании свидания я пошла устроиться в крестьянской избе… Она была до того тесна, что, когда я ложилась на полу на своем матраце, голова касалась стены, а ноги упирались в дверь. Печь дымила, и ее нельзя было топить, когда на дворе бывало ветрено: окна были без стекол, их заменяла слюда».

На следующее утро Мария решила попытаться увидеться с мужем. Только занялась заря, она уже на ногах. Оделась тепло, набросила на плечи шаль и пошла разузнать, где находятся рудники. Быстро добралась до входа в них, уговорила стражника и с горящим факелом в руках спустилась в темное подземелье.

В длинном лабиринте тепло, воздух сырой и спертый. Мария почти бежит вперед. Неожиданно сзади раздается окрик остановиться. «Я поняла, что это был офицер, который не хотел мне позволить говорить с ссыльными, – вспоминала позже Волконская. – Я потушила факел и пустилась бежать вперед, так как видела в отдалении блестящие точки: это были они, работающие на небольшом возвышении. Они спустили мне лестницу, я влезла по ней, ее втащили – и, таким образом, я могла повидать товарищей моего мужа, сообщить им известия из России и передать привезенные мною письма».

Мария увидела Давыдова, братьев Борисовых и Арта-мона Муравьева, который назвал эту сцену «сошествием в ад».

Поступок Марии Волконской вызвал чувства восхищения и уважения у всех узников.

Вскоре нежная и хрупкая Мария почувствовала на себе все невзгоды и лишения, которые постоянно переносили узники. На их пропитание отпускались совершенно мизерные суммы, и каждый месяц жены должны были отчитываться о расходах перед начальником рудников. По этому поводу даже грубый и жестокий Бурнашев откровенно говорил:

– Дьявол его знает, какие глупые инструкции нам дают: держать преступников строго и беречь здоровье их. Без этого смешного дополнения исполнял бы как следует инструкцию и за полгода доконал бы их всех…

Две княгини, Волконская и Трубецкая, живут более чем скромно – наличные деньги, которые привезли, уже на исходе. Приходится сокращать расходы на питание.

»… Суп и каша – вот наш обыденный стол; ужин отменили, Каташа (Трубецкая), привыкшая к изысканной кухне отца, ела кусок черного хлеба и запивала его квасом. За таким ужином застал ее один из стражей тюрьмы и передал об этом ее мужу. Мы имели обыкновение посылать обед нашим; надо было чинить их белье. Как сейчас вижу перед собой Каташу с поваренной книгой в руках… Как только они узнали о нашем стесненном положении, они отказались от нашего обеда»

Тихо и однообразно текут дни в этом глухом, захолустном месте. И только здесь, в Сибири, Мария Волконская поймет и проникнется горькой истиной. По высочайшему решению жены, последовавшие за своими мужьями к месту их заточения, не имеют права возвратиться назад.

«Очутившись только здесь, – писала Мария своим близким, – поняла, что те из нас, которые поехали дальше Иркутска, не могут теперь возвратиться. Раз это так, то я счастлива, что этого не знала раньше. Сейчас могу со спокойной совестью посвятить себя целиком своему мужу. Это – единственное желание моего сердца. Моим долгом было разделить свою жизнь между Сергеем и моим сыном. Теперь поняла смысл предупреждения, содержавшегося в словах императора. И тысячу раз благодарю бога, что не понимала этого раньше. Это бы увеличивало страдания, которые разрывали мое сердце. Теперь нет вины перед моим дитем. Если я не с ним, то не по своей воле. Иногда думаю, что почувствуют мои родители, когда узнают эту новость. И только в эти минуты мне становится больно».

Сибирская весна рассеивает в некоторой мере тягостное настроение и состояние Марии. Она и Трубецкая предпринимают продолжительные прогулки и с нетерпением ожидают дней свиданий с мужьями. Иногда, проходя у сельского кладбища, Каташа шептала Марии: «Здесь ли нас похоронят?» Нередко летом обе женщины поднимались на большой камень против тюрьмы, откуда разговаривали со своими мужьями.

Вскоре произошло событие, которое вызвало тревогу и опасения обеих женщин. Политические каторжники объявили голодовку! Факт, несомненно нарушивший спокойствие и однообразие Благодатской каторги.

Тюремный надзиратель Рик решил ввести в тюрьме новый порядок – запретил заключенным общаться между собой и пользоваться свечами для освещения. В знак протеста они отказываются принимать пищу – возвращают обед, возвращают ужин. На другой день – то же самое. Надзиратель Рик пишет донесение, в котором сообщает, что каторжники взбунтовались и хотят умереть с голоду. Напуганный, с целой свитой приезжает Бурнашев. Одного за другим начинают выводить декабристов и допрашивают их.

Мария бежит к тюрьме и видит, что навстречу ей идет под конвоем Сергей. Упав на колени перед ним, со слезами на глазах она умоляет его не горячиться и быть рассудительным. В конечном счете власти вынуждены были отступить и восстановить прежний порядок. Рик был уволен, а на его место назначен новый – Резанов, человек преклонных лет, относившийся со снисхождением и уважением к судьбе декабристов. Он часто приходил в тюрьму, чтобы поиграть с ними в шахматы, разрешал им прогулки, которые иногда продолжались по нескольку часов…

Уже с первых лет своего добровольного изгнания Мария проявляла твердость и силу характера, свою волю. Оказавшись в тяжелых условиях жизни каторжан и ссыльных, она не дрогнула перед невзгодами и всевозможными унижениями. Доказательством бодрости ее духа является хотя бы то обстоятельство, что она и ее подруга княгиня Екатерина Трубецкая всегда были опрятно одеты, летом даже в соломенных шляпках с вуалями. Мария говорила, что не следует никогда ни падать духом, ни распускаться. Она ездила на телеге за провизией, не стыдясь сидеть на мешках с мукой. Встречая ее, местные жители с почтением здоровались с ней. Они понимали величие ее поступка, по достоинству ценили ее добрый характер и отзывчивое сердце. Ее готовность прийти на помощь каждому, включая уголовных заключенных, стала известна всей округе.

«Теперь я жила среди этих людей, принадлежащих к последнему разряду человечества, а между тем мы видели с их стороны лишь знаки уважения; скажу больше: меня и Каташу они просто обожали и не иначе называли наших узников, как „наши князья“, „наши господа“, а когда работали вместе с ними в руднике, то предлагали исполнять за них урочную работу; они приносили им горячий картофель, испеченный в золе».

Видя этих полуголых и одетых в тряпье людей, когда они выходили из тюрьмы за водой или дровами, Мария покупала льняное домашнее полотно и поручала сшить им рубашки. Один случай не на шутку рассердил Бурнашева. Просматривая отчет о расходах Марии, он угрюмо сказал:

– Вы не имеете права раздавать рубашки: можете облегчить нищету, раздавая по 5 или 10 копеек, но не одевать людей, находящихся на содержании правительства.

– В таком случае, милостивый государь, – отрезала Мария, – прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей на улице.

Бурнашев еще больше был удивлен и смущен, когда увидел, что эта деликатная женщина, которая только что с такой горячностью отстаивала элементарные человеческие потребности, удаляется к селу верхом на лошади. Он не видел раньше дамского седла – местные жители, вернее, тамошние женщины, ездили всегда верхом по-мужски.

В другой раз Волконская дала деньги беглому уголовному преступнику Орлову, пользовавшемуся славой «своего рода героя».

«Он никогда не нападал на людей бедных, – пишет она в своих воспоминаниях, – а только на купцов и в особенности на чиновников; он даже доставил себе удовольствие некоторых из них высечь. У этого Орлова был чудный голос, он составил хор из своих товарищей по тюрьме, и при заходе солнца я слушала, как они пели с удивительной стройностью и выражением; одну песнь, полную глубокой грусти, они особенно часто повторяли: „Воля, воля дорогая“. Пение было их единственным развлечением; скученные в тесной, темной тюрьме, они выходили из нее только на работы. Я им помогала, насколько позволяли мои средства, и поощряла их пение, садясь у их грустного жилища. Однажды я вдруг узнаю, что Орлов бежал.

Власти начали поиск беглецов. Им удалось окружить дом, где они находились, но Орлов успел бежать. Схваченных били бичами и палками, чтобы выведать, кто им помогал».

«Никто меня не назвал, – вспоминала позже Мария, – гусар предпочел обвинить себя в краже, чем выдать меня, как он мне сказал впоследствии. Сколько чувства благодарности и преданности в этих людях, которых мне представляли как извергов!»

Мария Волконская и Екатерина Трубецкая прожили на Благодатской каторге семь месяцев. В сентябре 1827 года всех декабристов-каторжников, по решению царского правительства, собирают в одном месте – в Чите. Первых декабристов в это маленькое и бедное село доставили еще в январе 1827 года, а через год их было уже здесь свыше семидесяти человек. Две княгини с радостью восприняли эту новость и начали быстро собирать сврй багаж – ведь в окрестностях Читы нет никаких рудников, а это не безразлично для всех них – их мужья осуждены к каторжным работам именно в рудниках.

Прибыв в Читу, Волконская и Трубецкая временно остановились в доме Александры Муравьевой, супруги Никиты Муравьева. До этого у нее уже разместились жены А. В. Ентальцева и М. М. Нарышкина, а в марте 1828 года к ним присоединились жены В. Л. Давыдова, И. А. Анненкова и М. А. Фонвизина.

Мария пытается подыскать квартиру. Наиболее подходящей оказывается одна комната в доме дьякона, и она поселяется там с Трубецкой и Ентальцевой. Остальные жены размещаются поближе к тюрьме, в простых деревянных домах, сами готовят себе пищу, ходят за водой, рубят дрова, топят печи… Лишения и невзгоды их еще больше сближают в той тяжелой и нерадостной жизни, создают атмосферу непринужденности и доверия. Они как могут помогают друг другу, делятся деньгами и скудной провизией. «Со всеми дамами мы словно одно семейство, – пишет матери 27 сентября 1827 года Мария. – Они меня приняли с распростертыми объятиями, ибо несчастье сближает».

Поскольку свидания с заключенными разрешались дважды в неделю, по одному часу и в присутствии офицера, Мария вместе с другими женщинами часто приходила к деревянной ограде тюрьмы, где они имели возможность видеться и разговаривать с мужьями. Несмотря на то что это было сопряжено с возможными неприятностями (однажды солдат ударил Трубецкую), эти посещения поднимали настроение декабристов. Михаил Бестужев писал:

«Каземат нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге и, наконец, через наших ангелов-спасителей, дам, соединив нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас и любимых нами, наконец, дал нам материальные средства к существованию и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни».

А вот что писал А. Е. Розен об этих женщинах: «Они были нашими ангелами-хранителями и в самом месте заточения; для всех нуждающихся открыты были их кошельки, для больных просили они устроить больницу».

Здесь, в Читинской тюрьме, жизнь декабристов была более сносной по сравнению с тем, что было в Благодатских рудниках. Они чистят государственные конюшни, подметают улицы, ручными мельницами размалывают зерно, выполняют различные земляные работы и т. п. Летом все трудятся на отведенных каждому кусочках земли во дворе тюрьмы. 1 августа 1829 года пришел приказ о снятии кандалов, с которыми осужденные не расставались уже почти четыре года, и комендант С. Р. Лепарский стал разрешать узникам выходить под стражей из тюрьмы. Декабристы получают возможность ежедневно посещать жен. Некоторое время спустя и другим заключенным разрешили посещать жен, квартировавших в частных домах, но только с письменного согласия хозяйки дома.

За три года пребывания в Чите Марию постигло три тяжелые утраты. Прежде всего, смерть оставшегося в Петербурге ее маленького сына Николая, о чем она узнала в один из январских дней 1828 года. В связи с этой утратой отец ее, старый генерал Раевский, попросил Пушкина написать эпитафию к надгробию внука и текст ее послал дочери с такой припиской:

«Дружочек Машенька, посылаю тебе стихи Пушкина, посвященные твоему сыну. Никогда до этого не писал он так прекрасно.

Вот эта эпитафия:

 
В сиянье, в радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца».
 

Могила первенца Сергея Волконского долгое время оставалась неизвестной. И только в 1952 году она была обнаружена после длительных поисков благодаря двум полустертым словам на камне высеченной когда-то эпитафии Пушкина.

В настоящее время могила и памятник восстановлены в знак уважения к декабристу Волконскому и герою Отечественной войны 1812 года генералу Раевскому.

Смерть маленького Николая – тяжелая потеря для Марии Волконской. Советы ее близких в письмах искать утешение в надежде и молитве не могут ее успокоить. Теперь единственное ее утешение – это родной супруг, бедный Сергей. В письме к отцу она просит его ходатайствовать перед официальными властями о разрешении ей жить в тюрьме и делить камеру со своим любимым. Такие же просьбы к шефу жандармов Бенкендорфу отправили и другие жены декабристов.