Текст книги "Декабристы"

В огромном множестве собственноручно написанных показаний Следственному комитету открывается богатейший, неисчерпаемый источник политического и идеологического кредо декабристов. И увы, именно тогда, после подавления восстания, когда, закованные в цепи, они заточены в казематы Петропавловской крепости, мы прочтем о новом подходе к старым истинам.

Павел Пестель напишет в своих показаниях: «Мне казалось, что главное стремление нынешнего века состоит в борьбе между массами народными и аристокрациями всякого рода…»

Н. А. Бестужев заявит: «До сих пор история писала только о царях и героях… О народе и его нуждах, его счастье или бедствиях мы ничего не ведали. Нынешний только век понял, что сила государства составляется из народа».

Декабрист Н. Крюков, близкий друг Пестеля, запишет в дневнике своем поздно постигнутую им истину: «С народом все можно, без народа ничего нельзя».

Но вернемся к показаниям Пестеля. Говорят, что его пытали, истязали, на лице его видели следы от зубцов и обручей[21]21
  Рассказы о пытках Пестеля – легенда, не подтвержденная документами. – Прим. ред.


[Закрыть]. Именно тогда, в том аду душевных и физических мук, он пишет пламенные слова любви к русскому народу! Пестель непрерывно вызывается на очные ставки; его поносят, унижают. Он переживает и глубоко личное разочарование: ближайшие его товарищи выдают, обвиняют его, раскрывают все из их великого и святого дела…

А Пестель находит силы и пишет хладнокровно, умно, с железной логикой. На вопрос, как распространялись в стране революционные мысли, он отвечает следователям: «Каждый век имеет свою отличительную черту. Нынешний ознаменовывается революционными мыслями… Дух преобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать».

Либеральные иллюзии декабристов потерпели крах задолго до восстания. Доказательством тому служит тот факт, что они понимали, что крестьянам никто не подарит свободу. Что эту свободу нужно завоевывать политической деятельностью, в рамках тайного, конспиративного общества.

Историческое значение декабризма состоит не только в высшем политическом акте – восстании 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. Декабризм выработал свое понимание культуры. Он имел свою мораль, свою этику, свои литературные концепции. Разумеется, декабристы создают и специфическую, так сказать «декабристскую», литературу. Но Тайное общество провело неизгладимую духовную черту в жизни и мыслях всех людей того времени. Оно оказало существенное влияние на общее развитие всей русской культуры.

Декабристами были писатели К. Рылеев, В. Кюхельбекер, А. Одоевский, А. Бестужев-Марлинский, П. Катенин, Ф. Глинка, В. Раевский, Н. Бестужев… К декабристам близки Пушкин и Грибоедов. В этом революционном движении участвовали Н. Тургенев, Г. Батеньков, М. Орлов, Н. Муравьев, А. Корнилович, В. Штейнгель. С ними были связаны О. Сомов и П. Чаадаев… Все это – видные критики, журналисты, историки, экономисты, философы. Декабристы отнюдь не «горстка» офицеров, замысливших военный переворот во имя народа. Это – «мыслящая Россия»!

Они обладают не только «божьей искрой» таланта писателей. Они располагают своими писательскими легальными организациями, даже своими печатными журналами. Они используют все возможные формы легальной борьбы. Воюют против рогаток и засилья цензуры. И часто побеждают, побеждает их ум, их дерзость.

Вспомним литературный кружок «Зеленая лампа», в который входил Пушкин. Или «Вольное общество любителей российской словесности». Литературным органом тайного Северного общества был альманах К. Рылеева и А. Бестужева «Полярная звезда». В своей «Мнемозине» В.Кюхельбекер и В. Одоевский проводят идеи декабризма. Даже «Русская старина» А. Корниловича стала трибуной декабризма.

Литература – не пустословие и пасторальный гимн какому-то лакированному, вымышленному миру. Для декабристов литература является могучим средством патриотического и нравственного воспитания, трибуной распространения самых передовых идей века.

В уставе декабристы так формулируют свой литературный долг: «Убеждать, что сила и прелесть стихотворений состоит не в созвучии слов, не в высокопарности мыслей, не в непонятности изложения, но в ясности писаний, в приличии выражений, а более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих; что описание предмета или изложение чувств, не возбуждающего, но ослабляющего высокие помышления, как бы оно прелестно ни было, всегда недостойно дара поэзии».

Это новое понимание роли литературы, новая революционная эстетика и определенный воинственный антипод существовавшей тогда официальной литературе, развивавшейся лишь в угоду дворянству. Декабристы впервые пропагандируют и возводят в закон идею тесной связи политики с литературой. Они вырабатывают понимание гражданского призвания писателя.

Никита Муравьев написал свой «Катехизис». Сергей Муравьев-Апостол пишет «Краткие наставления» с революционным содержанием, но которые имитируют набожные «священные писания».

Кондратий Рылеев и Александр Бестужев пишут песни в «простонародном» стиле, имитируют русский народный говор, упрощают понятия. Их стихи распространяются и переписываются солдатами. Поэзия стала выполнять роль политической агитации среди народных масс.

Вот одна из песен:

 
Уж как шел кузнец
Да из кузницы. Слава!
Нес кузнец
Три ножа.
Слава!
Первый нож
На бояр, на вельмож,
Слава!
Второй нож
На попов, на святош.
Слава!
А молитву сотворя —
Третий нож на царя.
Слава!
 

Декабристы разрывают сковывавший литературу обруч романтизма. Они пишут революционные песни для народа, ведут агитацию. Подобно вулканам, извергают кипящую, огненную политическую страсть. Теперь только с решительным «Третий нож на царя» они выражают мощь своего политического кредо.

14 декабря 1825 года – не только памятная дата восстания, это и страшный день расправы с «мыслящей Россией». Однако ни виселицы, ни рудники Сибири не могут сломить писателей-декабристов. Продолжали творить и Кюхельбекер, и Одоевский, и Раевский, и братья Бестужевы. Кюхельбекер в крепости, а позже в заточении и в Сибири пишет стихи и драматические произведения, которые по своей художественной силе много выше всего, что он написал до восстания.

Потерпевшие неудачу декабристы сохраняют верность своим идеалам. Кюхельбекер, уже полуслепой, после долгих лет страданий в подземелье крепости, с гордостью напишет о декабристе Якубовиче:

Он был из первых в стае той орлиной, Которой ведь и я принадлежал…

На послание Пушкина поэт Одоевский ответил стихами… Именно из них В. И. Ленин взял строку «Из искры возгорится пламя» в качестве эпиграфа для газеты «Искра».

Декабристы вдохновили Герцена на борьбу против самодержавия. Не случайно он назвал свой печатный орган «Полярная звезда» и поместил на его обложке профили пятерых казненных декабристов. Тем самым Герцен стремился показать «непрерывность предания, преемственность труда, внутреннюю связь и кровное родство», которые связывали его с первым поколением дворянских революционеров.

«С высоты евсих виселиц, – писал Герцен о подвиге декабристов, – эти люди разбудили душу нового поколения. Повязка пала с глаз».

«Унижения меня не пугают…»

Сергею Трубецкому история предопределила горькую участь. Его избрали «диктатором» – руководителем восстания.

Но он не вышел к товарищам своим на Сенатскую площадь.

Историческая литература не любит заниматься неудачниками. Может быть, поэтому о Трубецком написано немного. Как будто поступок его навсегда затенил десятилетнюю активную деятельность борца и основателя Союза спасения.

Беспрецедентный случай! Военный руководитель восстания в последнюю минуту скрылся. Восставшие войска несколько часов стоят на площади, пока в конце концов вечером орудийные залпы рассеивают их.

Разумеется, исход восстания зависел не только от того, что Трубецкой не пришел на Сенатскую площадь. Причин его поражения было много. Одна из важнейших – несогласованность в действиях, отступление от единого плана, невыполнение намеченных задач. Войска стоят в бездействии. Другие полки, которые должны были прибыть на помощь, не пришли. Якубович – на него была возложена задача привести морские экипажи к Зимнему дворцу, арестовать императора и его семейство – не выполнил приказа. Он отказался выполнить приказ, но занял место на площади как рядовой повстанец.

А Сергей Трубецкой?

Он проявил особенное малодушие. И скрылся не потому, что трус. Герой войны против Наполеона, он проявил «безумство храбрости». Он не пошел на площадь, потому что понял: восстание было обречено еще до того, как началось. Декабрист Д. Завалишин по этому поводу однажды справедливо заметил, что, когда избирали диктатора, не вполне видели разницу между военной храбростью и политическим мужеством, которые редко сочетаются в одном и том же лице.

После ареста Трубецкого по городу ползли чудовищные слухи. Николай I рассказывал приближенным, что якобы диктатор восстания упал на колени перед ним и умолял пощадить его. Вся правящая верхушка вовсю старалась приукрасить историю малодушного поведения Трубецкого.

Эту версию Николай I повторял также посланникам и иностранным гостям. Поэтому она появилась и в западной печати.

История, как мы уже говорили, преподнесла Трубецкому горькую чашу. Но от лживых слухов и сплетней его спасли товарищи по борьбе и заточению, которые выступили в его защиту. Они ему простили и вину, что он не явился на площадь, чтобы разделить с ними минуты надежды и минуты страшной развязки. Однако он разделил с ними тюрьму, каторгу и ссылку в Сибири, где его любили и глубоко уважали.

Декабристы имели свою мораль, свои законы прощения. Когда их отправляли в заточение, они обнимались, целовались и просили друг друга о прощении: за показания, которые давали перед Следственным комитетом, за признания, которые делали. С братскими объятиями и поцелуями они вычеркнули из памяти горечь, боль и обиды, которые наносили друг другу.

Но вернемся к сочиненной Николаем I клевете о Трубецком.

Для императора было страшным ударом, что князь Трубецкой – человек из знатнейшего рода (предки его – князья-рюриковичи) – оказался активным декабристом. Этот факт был еще одним доказательством, что в заговоре против трона были не только «бездельники-негодяи» и низшие чины.

Надо было любой ценой скомпрометировать доброе имя Трубецкого…

В то же время не было секретом и то, что Николай I пытался ухаживать за супругой князя Трубецкого – Екатериной, дочерью графа Лаваля. Он посещал их дворец, танцевал с Екатериной…

Обратимся к дневникам Николая I.

«По первому показанию насчет Трубецкого, – пишет он, – я послал флигель-адъютанта князя Голицына взять его. Он жил у отца жены своей, урожденной графини Лаваль. Князь Голицын не нашел его: он с утра не возвращался, и полагали, что должен быть у княгини Белосельской, тетки его жены. Князь Голицын имел приказ забрать все его бумаги, но таких не нашел: они были или скрыты, или уничтожены. Однако в одном из ящиков нашлась черновая бумага на оторванном листе, написанная рукою Трубецкого, особой важности. Это была программа[22]22
  Имеется в виду «Манифест к русскому народу», в котором говорилось об уничтожении самодержавного правления и крепостного права, провозглашались демократические свободы и образование «Временного революционного правления» на три месяца – до созыва «Верховного собора» (Учредительного собрания). Предполагалось заставить Сенат объявить этот Манифест. – Прим. ред.


[Закрыть] на весь ход действий мятежников на 14-е число, с означением лиц участвовавших и разделением обязанностей каждому. С сим князь Голицын поспешил ко мне, и тогда только многое нам объяснилось. Важный сей документ я вложил в конверт и оставил при себе и велел ему же, князю Голицыну, непременно отыскать Трубецкого и доставить ко мне…

Князь Голицын скоро воротился от княгини Белосельской с донесением, что там Трубецкого не застал и что он переехал в дом австрийского посла, графа Лебцельтерна, женатого на сестре графини Л аваль.

Я немедленно отправил князя Голицына к управляющему Министерством иностранных дел графу Нессельроду с приказанием ехать сию же минуту к графу Лебцельтерну с требованием выдачи Трубецкого, что граф Нессельрод сейчас же и исполнил. Но граф Лебцельтерн не хотел вначале его выдавать, протестуя, что он ни в чем не виновен. Положительное настояние графа Нессельрода положило сему конец; Трубецкой был выдан князю Голицыну, и им ко мне доставлен.

Призвав генерала Толя во свидетели нашего свидания, я велел ввести Трубецкого и приветствовал его словами:

– Вы должны быть известны об происходящем вчера. С тех пор многое объяснилось, и, к удивлению и сожалению моему, важные улики на вас существуют, что вы[23]23
  были


[Закрыть] не только участником заговора, но должны были им предводительствовать… Скажите, что вы знаете?

– Я невинен, я ничего не знаю, – отвечал он.

– Князь, опомнитесь и войдите в ваше положение; вы – преступник; я – ваш судья; улики на вас – положительные, ужасные и у меня в руках. Ваше отрицание не спасет вас; вы себя погубите – отвечайте, что вам известно?

– Повторяю, я не виновен, ничего я не знаю. Показывая ему конверт, сказал я:

– В последний раз, князь, скажите, что вы знаете, ничего не скрывая, или вы невозвратно погибли. Отвечайте.

Он еще дерзче мне ответил:

– Я уже сказал, что ничего не знаю.

– Ежели так, – возразил я, показывая ему развернутый его руки лист, – так смотрите же, что это?

Тогда он как громом пораженный упал к моим ногам в самом постыдном виде.

– Ступайте вон, все с вами покончено, – сказал я, и генерал Толь начал ему допрос. Тот отвечал весьма долго, стараясь все затемнять, но, несмотря на то, изобличал еще больше и себя и многих других».

Но посмотрим, как описывает эту сцену сам Трубецкой.

«Ночью с 14-го на 15-е число, – пишет он, – граф Пебцельтерн приходит меня будить и говорит, что император меня требует. Я, одевшись, вошел к нему в кабинет и нашел у него графа Нессельрода в полном мундире, шурина его графа Александра] Гурьева, который пришел из любопытства и с которым мы разменялись пожатием руки, и флигель-адьютанта князя Андрея Михайловича Голицына, который объявил мне, что император меня требует. Я сел с ним в сани, и, когда приехали во дворец, он в прихожей сказал мне, что император приказал ему потребовать от меня шпагу; я отдал, и он повел меня в генерал-адьютантскую комнату, а сам пошел доложить. У каждой двери стояло по трое часовых. Везде около дворца и по улицам, к нему ведущим, стояло войско и разведены были костры.

Меня позвали. Император пришел ко мне навстречу в полной форме и ленте и, подняв указательный палец правой руки против моего лба, сказал:

– Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, с вашей фамилией, вошли в такое дело? Гвардии полковник Трубецкой!.. Как вам не стыдно быть вместе с такою дрянью, ваша участь будет ужасная…

Император, подав мне лист бумаги, сказал:

– Пишите показание – и показал мне место на диване, на котором сидел и с которого встал теперь. Прежде, нежели я сел, император начал опять разговор: – Какая фамилия! Князь Трубецкой, гвардии полковник, и в каком деле! Какая милая жена! Вы погубили вашу жену! Есть у вас дети?

Я: – Нет.

Император: – Вы счастливы, что у вас нет детей! Ваша участь будет ужасная! Ужасная! – И, продолжив некоторое время в этом тоне, заключил: – Пишите, что знаете. – И ушел в кабинет. Я остался один».

Сергей Трубецкой рассказывает далее, что начал писать самые общие слова о Тайном обществе, которое имело целью «улучшение правительства». Обществу казалось, что обстоятельства, сложившиеся после смерти императора Александра I, благоприятны для исполнения его намерений. Избрали его диктатором: членам общества нужны были его чин и знатное имя. И после того, как он понял это, отказался от участия в восстании.

«Этой уверткой, – пишет Трубецкой, – я надеялся устранить дальнейшие вопросы, к которым не был приготовлен… Когда я окончил писать, подал лист вошедшему Толю, он унес его к императору. Несколько погодя Толь позвал меня в другой кабинет. Я едва переступил дверь, как император закричал на меня в сильном гневе:

– Это что? Это ваша рука? Я: – Моя.

Император (крича): – Вы знаете, что могу вас сейчас расстрелять!

Я (сложа руки и также громко): – Расстреляйте, государь! Вы имеете право!

Император (также громко): – Не хочу. Я хочу, чтобы судьба ваша была ужасная!

Он повторил то же несколько раз, понижая голос. Отдал Толю бумаги и велел приложить к делу, а мне опять начал говорить о моем роде, о достоинствах моей жены и ужасной судьбе, которая меня ожидает… Наконец, подведя меня к столику и подав мне лоскут бумаги, сказал:

– Пишите к вашей жене. – Я сел, он стоял, я начал писать: «Друг мой, будь спокойна и молись богу!..»

Император прервал: – Что тут много писать! Напишите только: «Я буду жив и здоров». – Я написал: «Государь стоит возле меня и велит писать, что я жив и здоров!» Я подал ему письмо. Он прочел и сказал:

– «Я жив и здоров буду», припишите «буду» вверху. Я исполнил. Он взял письмо и велел идти мне вслед за

Толем. Толь, выведя меня, передал тому же князю Голицыну, который меня привез и который теперь, взяв конвой кавалергардов, отвез меня в Петропавловскую крепость и передал коменданту Сукину. Шубу мою во дворце украли, и мне саперный полковник дал свою шинель на вате доехать до крепости».

Николай I отправил коменданту Сукину записку: «Присылаемого Трубецкого содержать наистрожайше».

А через несколько дней он пишет на французском языке письмо сестре Сергея Трубецкого, графине Елизавете Петровне Потемкиной:

«Я счастлив, графиня, что тяжелая услуга, которую имел возможность Вам оказать, доставила Вам несколько минут утешения. Прошу мне поверить, как мне тяжело, что принужден прибегать к подобным мерам, которые, с одной стороны, необходимы для благополучия всех, а с другой – бросают в отчаянье целые семьи; думаю, что и я сам не меньше сожалею, чем они. Хотел бы иметь возможность быть Вам в чем-нибудь полезным. Используйте меня всегда и верьте, что это мне доставит удовольствие, что Вы мне тем самым окажете услугу. Отдано распоряжение о встрече, о которой меня просите.

Сохраняйте свое доверие ко мне и верьте в мое искреннее уважение к Вам. Искренне любящий Вас Николай».

Нева – холодная и капризная река. Гранитные берега знают силу ее гнева. В каменные стены, в лестницы набережных с яростной силой бьют ее волны. Даже в самые солнечные дни влажный ветер образует барашки на поверхности реки. По ней катятся стальные зигзаги волн.

Когда человек, путешествуя по Неве, бросит взгляд на старый Петербург, город ему покажется величественным и неповторимым. Здесь все позолочено: купола соборов, безмолвные архитектурные шпили. В элегантном, сонном покое застыли дворцы и имения бывшей знати по берегам Невы. Неисчислимо много античных статуй в столичном городе. Древние боги и богини с лицами античных юношей и девушек стоят здесь в каком-то чуждом одиночестве под этими северными небесами. Прекрасные мраморные существа «зябнут» от ветра, от влаги, от долгой зимы и высоких сугробов…

На Английской набережной стоит красивый дворец. Два каменных льва сложили лапы и поднимают добродушные морды навстречу прохожим. Они стоят здесь в почетной вахте перед парадным входом во дворец.

Именно здесь родилась молодая княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая – супруга князя Сергея Трубецкого. Дворец принадлежит ее отцу, Лавалю, одному из представителей петербургского высшего общества. Он славится своим тонким вкусом, несметными богатствами, щедростью и добротой. Пол банкетного зала дворца выложен мрамором, привезенным из Рима, из дворца императора Нерона. Некогда по этой древней итальянской мозаике ступали гордые римские патриции, расхаживали военачальники. По этой мозаике ходил сам Нерон!

А в России, в банкетном зале графа Лаваля, по итальянскому мрамору ходят другие, современные русские патриции. Здесь частый гость император Николай I. Он любит танцевать мазурку с Екатериной Трубецкой. Они разговаривают на французском языке, остроумно иронизируют, шутят. Их сближает молодость, общий круг знакомых. Екатерина красива, нежна, с безупречным вкусом. Отец ее граф Лаваль, француз по происхождению, получил графский титул от Людовика XVIII. В России был преподавателем в Морском кадетском корпусе. Женился на богатой русской наследнице, которая ему принесла в приданое заводы на Урале, имения и более двадцати тысяч крепостных крестьян. Лаваль служил в

Министерстве иностранных дел, получил придворное звание. Одна его дочь, Зинаида, вышла замуж за австрийского посла в России графа Любцельтерна, который в ночь с 14 на 15 декабря 1825 года скрывал в своем доме декабриста Сергея Трубецкого.

Екатерина Трубецкая – первая жена-декабристка, которая покинула Петербург, отказалась от своей роскошной жизни и отправилась в Сибирь, чтобы разделить трудную судьбу своего любимого супруга.

Ее жертвенность переросла в подвиг!

Разгром восстания породил разные слухи и клеветнические измышления о декабристах Наступило холодное, эгоистичное время.

В связи с этим Герцен писал: «Тон общества менялся наглядно; быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку… Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже – бескорыстно».

Князь Петр Вяземский, друг Пушкина, потом напишет в письме Жуковскому и А. Тургеневу: «Поблагодарим жен, они дают несколько прекраснейших строк нашей истории!» И еще, по другому поводу, к тем же своим друзьям: «Дай боже, хотя бы они искупили гнусность нашего века».

Екатерина Трубецкая показала первый пример такого искупления. 24 июля 1826 года из дворца своего отца в Петербурге она отправилась в Сибирь.

Отправилась на другой же день, после того как Сергей Трубецкой, закованный в кандалы, пошел на каторгу в рудники.

Отец Екатерины старый граф Лаваль понимал, что, может быть, больше никогда не увидит свою любимую дочь. Перед его взором вставал предстоявший ей путь, тысячи верст до далекой Сибири, суровая и страшная природа. Но ведь он сам с огромным трудом сумел добиться разрешения императора, чтобы Екатерина уехала к мужу. Как же она будет жить там, утонченная аристократка, в незнакомом русском мире?

В карете уже сидит господин Воше, личный секретарь графа Лаваля. Он должен сопровождать молодую женщину до самой Сибири с наказом беречь ее от невзгод, трудностей и обид.

Но даже эта последняя забота ее отца окончилась неудачей. Еще в Красноярске француз Воше разболелся и решил вернуться назад. Старый француз чувствовал себя неловко. Он благословил молодую женщину, перекрестил ее, поцеловал ее руку и грустно смотрел на удалявшуюся карету…

Но ни молитвы, ни благословения не помогают Трубецкой. Ее карета вскоре сломалась посреди пути, она, не теряя лишнего времени, пересела со своим багажом в почтовую карету. Где-то впереди нее бежала тройка с каторжниками. Она спешит догнать своего мужа…

И успела! В Иркутске группа арестантов уже готова к отправке. Среди них Оболенский, Трубецкой… Казаки окружают их плотным кольцом. С какой-то буйной стремительностью к этой группе летит карета. Из нее почти на ходу спрыгивает Трубецкая, которая тут же попадает в объятия любимого супруга.

Стража им разрешила побыть вместе лишь несколько минут, чтобы проститься. И повели узников к тюремным каретам.

В Иркутске Трубецкая встретила новые трудности. Генерал Цейдлер запрещает ей продолжать путь до Нерчинска, приказывая вернуться. Напрасно молодая женщина показывает ему письмо от императора, с которым ей разрешили ехать в Сибирь! Напрасно она просит его о своем праве разделить участь супруга. Цейдлер имеет тайный приказ от императора: любой ценой должны быть возвращены назад жены декабристов! Секретная инструкция Николая I требует прибегнуть для этого ко всяческим препятствиям и всяческим угрозам…

Екатерина Трубецкая совсем одна в Иркутске, без чьего-либо совета или помощи. Но она твердо заявляет губернатору, что не намерена сделать даже шагу назад, к Петербургу. Прошло несколько месяцев. Она живет в Иркутске, пишет письма мужу. С жадностью читает письма, которые он умудряется присылать ей с рудника…

Последняя их встреча была в Иркутске 29 августа 1826 года. А накануне нового, 1827 года Екатерина все еще в Иркутске читала весточку от своего мужа:

«Знаю, что ты готова претерпеть все, чтобы быть со мной. Унижения как тебя, так и меня не пугают, потому что и я думаю, так же как и ты, унизить человека могут только его плохие поступки».

Прошло шесть месяцев… Губернатор Цейдлер непреклонен. Он отказывается встречаться с Трубецкой, сообщает ей, что болен. Но она просит ему передать, что останется в Сибири до тех пор, пока он выздоровеет и примет ее.

И Цейдлер наконец ее принимает. Он выслушал ее горячую и настоятельную просьбу. Некоторое время молчит, потом строго предупреждает, что единственный способ разрешить ей последовать к мужу… отправить в этапном порядке с конвоем и каторжниками.

Молодая женщина слушает его спокойно. Цейдлер ей объясняет, что она представить себе не может, насколько это ужасно: они идут группами по пятьсот человек и по пути мрут как мухи.

Трубецкая кивает головой. Да, она согласна. И этапным порядком, с конвоем.

Она садится и пишет письмо Цейдлеру, чтобы подтвердить свое согласие. «Я готова, – заявляет она, – преодолеть эти 700 верст, которые отделяют меня от мужа моего, этапным порядком, плечом к плечу с каторжниками, но только не будете больше задерживать меня, прошу Вас! Отправьте меня еще сегодня!»

Пройдут годы, и подвиг и самопожертвование Екатерины Трубецкой будут воспеты выдающимся поэтом русской революционной демократии, поэтом «мести и печали» Николаем Алексеевичем Некрасовым в его поэме «Русские женщины».