Текст книги "Французская няня"

– И теперь мадам Селин – баронесса? – выдохнула в восхищении Софи.

– Не думаю, – ответил ее спутник. – Их брак пока что действителен только во Франции. Он был заключен в гостиной на бульваре Капуцинов нотариусом, другом англичанина. Свидетелями позвали Шарлотту и Жан-Батиста. Меня не было, и крестного мадам тоже – он находился в своем загородном доме, а когда вернулся в Париж, ему пришлось смириться с уже свершившимся фактом.

– И что же, ни белого платья, ни венка из флердоранжа? Ни свадебной процессии? – разочарованно спросила Софи. – А ведь мадам Варанс знаменита во всей Франции и даже за границей.

– Вот именно. Чересчур знаменита. Дело в том, что месье Эдуар – любимый племянник старой тетки, кузины его отца, богатой леди весьма строгих правил, которая никогда не согласится принять в родню балерину из Опера. Если она узнает, то перепишет завещание и все оставит другому племяннику. Поэтому, чтобы не навредить супругу, мадам Селин согласилась, чтобы брак был заключен тайно и признан в Англии только после смерти этой дамы.

– Она, наверное, очень его любит!

– Обожает! Лизетта, которая знала ее еще ребенком, говорит, что до него мадам не любила никого, хотя в театральном мире у артисток рано появляются любовные связи. Но и англичанин испытывает к ней величайшую страсть. Он готов на все, чтобы доставить ей удовольствие. У него ужасный характер, как ты могла заметить, но мадам Селин удается усмирять его, с нею рядом он как ягненок. «Не держи на него зла, Туссен, – говорит она мне, когда месье срывает свою ярость на ком-то из слуг. – Не думай, что мой Эдуар жесток. Он просто очень несчастлив».

«Несчастлив богатый и благополучный человек, сумевший завоевать вас? Человек, у которого в Париже прекрасный дом, а в Англии целый замок? Который владеет лошадьми и каретами, который объездил весь свет? – возражаю я ей. – Вы чересчур снисходительны, мадам. Что у него в жизни не так?»

«Не знаю, – отвечает она. – Не знаю. Есть что-то в его прошлом, в его воспоминаниях, что причиняет ему боль. Я много раз просила его рассказать, поделиться, позволить мне утешить его. Сегодня в моих объятиях ему ничто не угрожает, вот что я ему говорю. Неужели моей любви недостаточно, чтобы защитить его от призраков? Но Эдуар не хочет рассказывать о своем прошлом. “Я родился в тот день, когда ты согласилась выйти за меня замуж”, – говорит он».

Софи слушала, раскрыв рот. Ей казалось, что она читает роман из тех, что так нравятся ее матери. Как же сложна и романтична жизнь обитателей бульваров! А она-то думала, что все они счастливцы, довольные судьбой!

Зато Туссена эта история нисколько не умиляла.

– Если все, кто когда-то испытывал боль, будут требовать, чтобы за это расплачивались другие, тогда что прикажете делать нам, рабам? – заметил он. – По-моему, у месье Эдуара это не более чем предлог для оправдания собственной жестокости и себялюбия. Когда он женился, он знал, что мадам Селин артистка, а не девица, только что покинувшая монастырскую школу, и что благодаря знакомствам крестного она вхожа в высший свет Парижа. И все-таки, стоит какому-то аристократу или актеру поздороваться с нею в театре, стоит ей получить приглашение на концерт за подписью самого композитора – месье устраивает ужасную сцену ревности. А потом, чтобы заслужить прощение, забрасывает ее дорогущими подарками: кашемировыми индийскими шалями за три тысячи франков, фламандскими кружевами, драгоценностями… моей хозяйке достаточно молвить слово, и любое ее желание исполняется. «Но мне совсем не хотелось иметь раба, Туссен, – сказала она, когда я оказался в их доме. – Я не одобряю рабства, хочу, чтобы его отменили, это варварский обычай. Ты всего лишь мальчик, и мне очень жаль, что тебя привезли в такую даль из твоих краев».

– Так отчего же она приняла тебя в подарок?

– Она умная женщина и понимала, что, если она откажется, месье Эдуар продаст меня кому-то еще… Может, какому-нибудь злому хозяину, который будет сечь меня кнутом каждый день.

– А ты не тоскуешь по своей стране?

– Я тоскую по теплу, по свету, по ярким краскам, по музыке, – ответил Туссен. – Но совсем не тоскую по жизни, которая была у меня на Кубе или на Ямайке. И не скучаю по своим старым хозяевам. Там с рабами обращаются хуже, чем с животными. Я уже говорил: нас клеймят огнем, как телят, чтобы, если мы вдруг решим бежать, можно было узнать каждого.

– Даже если вы не сделали ничего дурного? Здесь, во Франции, клеймят только преступников, которых сажают в тюрьму и приговаривают к каторге за какие-нибудь ужасные злодеяния, – заметила Софи.

– Мне не было и пяти, когда они выжгли на моем правом плече клеймо с первыми буквами семейства Дешатр Лакруа. Какое преступление мог я совершить в таком возрасте? Сегодня слишком холодно, но, если мы встретимся летом, я расстегну ворот и покажу тебе рубец.

Софи откинулась на подушки кареты и вздохнула. Сколько всего она узнала за этот снежный вечер! Перед ней как будто распахнулся новый неизвестный ей мир – сошел с книжных страниц, ожил и затрепетал под ее взглядом.

Очарованная рассказом маленького раба, Софи почти забыла свою тревогу о матери, хотя всю дорогу прижимала к себе корзину, наполненную едой, и узел с бельем.

4

Карета резко остановилась, Жан-Батист обернулся, приоткрыл окошко и сказал:

– Приехали!

Снега навалило столько, что Софи с трудом смогла узнать тротуар улицы Маркаде и очертания дома, в котором жила. Сколько ее не было? Три часа? Четыре? Входная дверь была почему-то прикрыта, а не заперта. Софи подумала, что за время ее отсутствия мать наверняка проснулась. Не могла же она так долго спать. А если мама звала ее? А если выпила всю воду из кувшина, и теперь ее мучит жажда? Если у нее по-прежнему жар? А привратница поднималась ли к ней, как обещала?

Софи толкнула дверь и вошла. Привратницкая была пуста. Туссен с Жан-Батистом выгружали из кареты корзину, узел и мешок.

– Спасибо. Оставьте все здесь, внизу. Сейчас я отнесу наверх корзинку и белье. А потом мадам Анно поможет мне дотащить мешок с углем.

– Даже не думай! – возразил Туссен. – У нас доставка на дом. Жан-Батист останется на улице присмотреть за каретой, чтобы ее не увели вместе с лошадьми, а я обещал мадам довести тебя до твоего жилья.

– Мы живем в мансарде. Это шесть этажей.

– Ну и что? Думаешь, у меня такие слабые ноги?

Смеясь, Туссен сбросил шубу и оставил ее кучеру. Потом взвалил себе на спину мешок с углем, а свободной рукой взялся за ручку корзины.

– А ты неси белье, – приказал он.

Пока они поднимались наверх, жильцы глядели из дверей. Было время ужина и, хотя было холодно, все держали двери на лестничные клетки открытыми для притока воздуха. Дети сновали с этажа на этаж и просили у соседей то дольку чеснока, то щепоть соли. Софи была так возбуждена, что не обратила внимания, как странно все на нее поглядывают. Точнее, она подумала, что, верно, они завидуют припасам, которые она несет, и удивляются ее темнокожему спутнику в необычном одеянии.

Она была так возбуждена, что, поднявшись на пятый этаж, отстегнула от шали платок с деньгами и бегом взлетела по лестнице, крича во все горло:

– Мама, мама! Мне дали шестьдесят франков!

Но, добежав до двери, она смолкла и внезапно остановилась – будто превратилась в каменное изваяние. Не потому, что дверь была закрыта: напротив, обе створки были распахнуты на лестничную клетку – они с матерью никогда так не делали. Она остановилась, потому что в мансарде было множество людей, которые в молчании обступили установленное посреди комнаты ложе. В его изножье горели две свечи.

Мадам Анно, заметив ее, бросилась ей навстречу вне себя от ярости.

– Шестьдесят франков, говоришь! Вовремя явилась, бродяжка! На похороны пригодятся. – Она дала девочке пощечину и выхватила из рук платок, который исчез у нее в кармане. – Где ты пропадала, несчастная, когда твоя мать помирала? Мне пришлось все делать самой. Перетаскивать ее, обряжать, да еще поставить свечей на десять су. А саван, которым я ее накрыла, – моя простыня. И ты мне за нее заплатишь, потому что я не собираюсь больше ею пользоваться.

Софи, потрясенная, открыла рот, не зная, что отвечать на обвинения… и не произнесла ни звука. Шатаясь, она подняла руку и дотронулась до щеки, которая горела от удара.

– Вы слишком суровы к ней, Франсуаза, – вступилась за Софи соседка. – Девочка не могла знать. Обними свою мать, Софи! – И она мягко подтолкнула ее к смертному одру.

Фантина лежала, до подбородка укрытая простыней, и, казалось, спала, но была очень бледна. Мадам Анно не так уж и расстаралась, как уверяла, потому что волосы покойной были в беспорядке. В полной тишине Софи встала рядом с матерью на колени и начала причесывать ее пальцами. Дотронувшись до холодного лба, она зарыдала.

Туссен тоже вошел в мансарду и поставил на пол то, что принес. Он быстро понял, что случилось. Мадам Анно посмотрела на него с изумлением и одновременно с вызовом.

– Так эта соплячка весь день прогуляла с чернорожим паяцем, вместо того чтобы ухаживать за умирающей матерью?! – громко воскликнула она, привлекая внимание присутствующих к новому персонажу.

Туссен подошел к одру Фантины, не удостоив привратницу взглядом и словно не замечая жильцов, которые перешептывались и с любопытством указывали на него пальцами.

– Попрощайся с нею, – прошептал он Софи, – и пойдем. Жан-Батист ждет нас. Тебе здесь больше нечего делать. Идем!

Софи, не поворачиваясь, покачала головой.

– Пойдем, Софи, – настойчиво повторил мальчик.

Она нашла в себе силы пробормотать, захлебываясь слезами:

– Нет. Я не могу оставить маму одну.

– Тогда я приду завтра. Жди меня, – прошептал ей на ухо Туссен. Он легко поднялся на ноги, бросил презрительный взгляд на мадам Анно, которая, развязав узел с бельем, с жадностью рассматривала его содержимое, и бегом спустился по лестнице.

5

Если первую встречу с Селин Варанс Софи всегда вспоминала с теплым, сладостным чувством, то завершение вечера и события следующего дня были так горьки, что и годы спустя в ней все замирало даже при невольном воспоминании.

Как забыть ту ночь в мансарде, которую она провела в одиночестве, прижимаясь к ледяному телу матери?

Соседки и зеваки разошлись. Мадам Анно тоже ушла к себе в привратницкую и унесла мешок с углем.

– Вам не понадобится. И вот что, Софи, оставь-ка ты открытым верхнее окошко. В тепле мертвецы быстро начинают вонять.

Софи не ответила. Она положила голову на грудь Фантины и не могла ни на чем сосредоточиться, кроме рассеянной мысли о том, что если она не перестанет плакать, то слезы намочат саван и потревожат мать в ее последнем упокоении.

Позже ей показалось, что кто-то на цыпочках вошел в комнату и подошел к корзине с едой. Но она даже не подняла головы.

Пусть украдут хоть все! Она никогда больше не будет есть. Она умрет с голоду и уйдет в могилу вместе с матерью.

Еще через некоторое время легкие шаги вернулись и приблизились к ней.

– Пей! – раздался тихий голос соседки с четвертого этажа, жены плотника. – Это горячее вино. Тебе надо попить. А то еще замерзнешь тут.

Она подняла девочке голову и поднесла к губам стакан. Софи машинально глотнула.

– Ну вот! Умница.

Но едва женщина вышла, Софи встала, дошла до угла комнаты, где стоял ночной горшок, и ее вырвало. Потом она снова положила голову маме на грудь. Четыре свечи догорали, вскоре огарки потухли.

Софи была так истерзана страданием, что, несмотря на холод, заснула.

Ее разбудил незнакомый голос. Она открыла глаза и увидела, что наступил день. На подоконнике образовалась белая подушка из снега.

Низкий и хриплый старушечий голос обращался к мадам Анно:

– Да, я могу ее забрать. Мне как раз нужна девчонка ее лет. Остальные слишком малы.

– Вы дадите мне за нее десять франков.

Софи прислушалась и незаметно взглянула из-под согнутого локтя. Она вздрогнула от удивления и страха: голос был ей незнаком, но старуху она не раз видела прежде. С тех пор, как она себя помнила, эта старуха бродила по пыльным улицам Монмартра в сопровождении двух-трех тощих, грязных, оборванных и босых девочек, которые толкали или тащили тележку, наполненную вонючими костями.

В квартале перешептывались, что сиротки, которых из милости держала старуха, должны собирать не только кости, выброшенные кухарками добропорядочных домов и обглоданные собаками, или те, что мясники отдавали за гроши – а старуха потом вываривала их в котле с золой и еще какой-то дрянью и делала дешевое мыло. Ходили слухи, что она заставляет их собирать еще и дохлых мышей, собак, кошек, птиц и прочую падаль, которую можно найти среди отбросов. Все это варилось с репой с добавлением крапивы и других сорняков и было единственной пищей, какой старуха кормила своих сироток.

– Может, это и выдумки какого-нибудь пьяницы с черным воображением, – сказал Пьер Донадье Фантине каких-нибудь несколько месяцев назад. – Однако странно, что никто из девочек за эти годы не вырос настолько, чтобы сравняться ростом со своей благодетельницей. Вы, мадам Гравийон, видели хоть одну, которая бы сделалась сначала девушкой, а потом молодой женщиной?

Рабочие из мелового карьера рассказывали, что как только сиротке исполнялось двенадцать лет, старуха увозила ее в деревню и там продавала крестьянам для тяжелых работ…

– …или какому-нибудь старому господину с тугим кошельком и дурными наклонностями, – подхватывал хозяин винной лавки.

– Да все куда проще: мы не видим их повзрослевшими, потому что они еще раньше умирают с голоду и старуха бросает их тела в Сену, – цинично заключал штукатурщик.

– Никогда не подходи к этой женщине, если она тебя позовет, – строго сказала Фантина дочери. – И если вдруг она схватит тебя за руку или за платье, скажи, что будешь кричать и звать жандармов.

Теперь, услыхав слова «Да, я могу ее забрать», Софи затряслась от ужаса.

Она сделала вид, что продолжает спать, а когда старуха вышла, подняла голову и сказала привратнице:

– Я не пойду с ней. И если вы попытаетесь отдать ей меня насильно, я стану кричать и звать жандармов.

– Ладно, наглая девчонка, – грубо ответила ей привратница. – Жандармов захотела, говоришь? Получишь! Собирай свое тряпье, и я тебя сейчас же отведу в комиссариат полиции. Знаешь ведь, что бывает с сиротами, у которых никого нет? Их сдают в дом призрения.

6

Несколько лет назад Софи побывала в доме призрения вместе с отцом: они искали старую родственницу, приехавшую из провинции на Монмартр для судебного разбирательства. Бедняжку арестовали за бродяжничество, потому что она не знала города, потерялась и до наступления темноты не сумела добраться до улицы Маркаде. Жандармы увидели, что она спит на скамейке на площади Клиши и сразу же отвели в дом призрения. Родственница клялась и божилась, что она не нищенка, умоляла жандармов помочь ей добраться до дома племянника, который ее ждет и собирается поселить у себя, – но ее объяснений никто не слушал.

Гравийону вместе с маленькой дочкой удалось войти в дом призрения только благодаря тому, что отец Софи был знаком с одним из надсмотрщиков. Их провели в заполненную людьми огромную комнату, посреди которой стоял стол, покрытый грязными пыльными тряпками. За столом сидели в тесноте не меньше сотни женщин всех возрастов и очень быстро рвали руками тряпки на полоски. Если их движения замедлялись или кто-то говорил словечко соседке, надсмотрщик немедленно кричал: «Мари Лафоре! Бездельница, я все вижу, не думайте! В наказание у вас сегодня на обед только холодная вода».

Из посторонних шумов разрешались лишь кашель и хрип, ибо они никак не зависели от воли кашляющих. В помещении без окон, освещенном дюжиной масляных ламп, было нечем дышать из-за пыли, которая поднималась от тряпок, и тошнотворного запаха, исходившего от немытых тел. Больше всего кашляли девочки, которые составляли добрую половину всех присутствующих. Там были и совсем крошки, лет четырех или даже меньше, – им приходилось работать с той же быстротой, что и взрослым. Софи смотрела на них с тоской и ужасом: как они выдерживают такой тяжелый однообразный труд, не слезая с лавки, чтобы размять руки и ноги или хотя бы глотнуть воды?

– Сколько часов работают эти несчастные? – спросил типограф у своего приятеля-надсмотрщика.

– Шестнадцать, как на любой фабрике или в мастерской.

– А дети? – уточнил отец Софи.

Тот глянул на него с удивлением и повторил:

– Шестнадцать.

– Но ведь у них нет возможности получить какое-нибудь образование! Что, в заведении нет школы – хотя бы на один час в день? Даже для мужского отделения?

– Далось тебе это образование, Гравийон! – насмешливо отозвался надсмотрщик. – Только не рассказывай, что хочешь обучать грамоте и женщин. – И добавил, не оставляя времени на ответ: – Да этим маленьким негодяйкам небо надо благодарить! Им и так повезло, что есть крыша над головой и обед с ужином!

Позже вызволенная и успокоенная старая родственница, сидя на кухне у Гравийонов, описывала Фантине ужасное помещение, где ей пришлось провести несколько часов: невозможно дышать, грязные кишащие вшами койки, на которых спят по двое и по трое, драки за край драного одеяла или за кусок плесневелого хлеба. Скудная и несъедобная пища – в супе плавают черви – подается за тем же столом, за которым работают.

А в мужском отделении, рассказывала она, еще хуже, надсмотрщики куда более жестокие, бьют всех, даже детей и больных стариков, непрестанно и без всякой причины – просто потому, что им так хочется.

Сидя тогда у матери на коленях, Софи слушала с ужасом. Разве она могла себе представить, что и ей самой когда-то придется сесть за этот стол, дышать этим гнилым воздухом, делить завшивленную кровать со страшными мегерами!

– А уж школу-то забудь, капризная барышня! – сказала ей мадам Анно, ногой отгоняя ее от смертного одра матери. – Вставай-ка и пошли, некогда мне с тобой возиться!

7

Снегопад прекратился, улицы были покрыты ледяной грязью. Софи шла, опустив голову, смирившись с судьбой. Все ее силы ушли на то, чтобы не попасть к старухе с костями, и она уже не пыталась сопротивляться. Она знала, что она одна-одинешенька в целом свете, ее некому защитить, она в руках чужих людей. Ничто не могло остановить ее падение в бездну – как ничто не останавливало падение других сирот, оставшихся без друзей и средств. Единственная родственница отца, старая крестьянка, та самая, которая потерялась на улицах Монмартра, умерла год назад. Из родни Фантины не осталось никого. Всю ее семью унесла эпидемия холеры за много лет до того, как она вышла замуж за типографского рабочего. Не могла Софи рассчитывать и на поддержку «обезьяны» Пьера Донадье, потому что полгода назад из-за своих симпатий к Республике он был уволен из типографии. Противоправительственные идеи «обезьяны» были так хорошо известны во всех типографиях Парижа, что ему пришлось уехать на поиски работы то ли в Швейцарию, то ли в Англию.

А надеяться на помощь Селин Варанс казалось невозможным – как невозможно было себе представить, чтобы статуя Иисуса Христа в церкви Святого Петра вдруг сошла с алтаря, чтобы обнять девочку, прижать к себе и отнести на небеса. Прекрасная дама, свет и тепло дома на бульваре Капуцинов, маленький раб в разноцветных одеждах, поездка в карете – все это принадлежало другому миру, другой жизни, как те сказки, которые давным-давно школьный учитель читал ей из книги Мадам д’Онуа. Единственное, что сохранялось в ее памяти, был раздраженный голос англичанина, кричавший маленькому привратнику: «Кто эта оборванка? Вышвырни ее немедленно вон!..»

В полиции женщину и девочку принял пожилой комиссар, у которого от усталости слипались глаза. Он явно провел ночь над решением куда более важных вопросов, чем тот, что излагала ему сейчас крикливая привратница.

– Успокойтесь, мадам! – резко прервал он ее посреди рассказа. – Ваше дело вовсе не кажется мне таким срочным. Мать этого бедного создания, как я понял, еще даже не похоронена. Черт возьми! Неужели нельзя оставить ее там, где она жила, до похорон?

– Надо предупредить дом призрения, чтобы ей придержали место, – настаивала мадам Анно.

– Тоже мне институт для благородных девиц ордена Почетного легиона! – горько рассмеялся комиссар. – Места там всегда хватает, в крайнем случае потеснятся маленько. А в такие холодные месяцы легочная лихорадка каждый год проводит там хорошую чистку, ногами вперед оттуда выносят больше народу, чем входит туда на своих двоих. Вы в самом деле не в состоянии о ней позаботиться? Ведь она уже может работать, была бы вам помощницей.

– Нет. Лучше пусть отправляется в учреждение для таких, как она. Непокорное создание, ей нужны ежовые рукавицы. Дайте мне документ, господин комиссар, завтра после похорон я ее сразу туда отведу и не стану больше вас беспокоить.

Вздохнув, полицейский вынул бумагу, спросил имя Софи и ее родителей, записал, поставил печать.

– Я сожалею о смерти твоей матери, Софи Гравийон, – сказал он вместо прощания.

«А еще больше сожалею о тебе, бедная крошка», – подумал он, глядя вслед худенькой фигурке, которая удалялась рядом с привратницей.

Вернувшись на улицу Маркаде, мадам Анно скрылась в привратницкой, где пылала жаровня, распространяя приятное тепло. В приоткрытую дверь Софи видела стол, накрытый едой из корзины с бульвара Капуцинов. Привратница заметила ее взгляд и, с видом крайнего снисхождения отрезав кусок рисовой запеканки, протянула ей.

– На! Этого тебе хватит до вечера. Да не обжирайся, как обычно.

Девочка готова была с негодованием отказаться – лучше уж умереть от голода; но спазмы в животе были нестерпимы. Как бы не упасть в обморок, думала Софи; ведь она уже больше суток ничего не ела.

И она выхватила из рук привратницы запеканку и, жуя, начала подниматься по лестнице. Она шла медленно, еле переставляя ноги. Всю вчерашнюю ночь она пролежала, прижавшись к телу матери, но теперь старалась оттянуть мгновение, когда снова ее увидит. Ей было страшно: она боялась, что какая-то другая Фантина, с ввалившимися глазами, посиневшими губами и окровавленным ртом, сядет на смертном одре, заговорит замогильным голосом, ухватит ее за край платья. Лезли в голову все истории о призраках, какие ей доводилось слышать, вспомнился даже танец усопших монахинь из «Роберта Дьявола». Ей хотелось убежать далеко-далеко и никогда больше не входить в мансарду.

Но, переступив порог, она с огромным облегчением увидела, что мать та же, что и несколько часов назад. Выражение лица Фантины даже стало более ласковым, как будто она забыла обо всех страданиях и спокойно спала.

Кто-то, вероятно соседка, сменил четыре огарка на новые свечи. И не на сальные, которые накануне принесла привратница, а восковые – как на алтаре в соборе Нотр-Дам; они издавали приятный аромат. В руки покойницы, сложенные на груди, чья-то милосердная рука вложила букетик. Он и навел Софи на мысль, что в мансарде побывала мадам Ришье, добросердечная вдова со второго этажа, которая зарабатывала на жизнь для себя и двух детей изготовлением цветов из шелка и восковых фруктов для хрустальных ваз, какими богачи украшали гостиные. Она всегда была любезна с Фантиной. Букетик, должно быть, стоил ей целого дня труда, с благодарностью подумала Софи. Но нагнувшись, чтобы разглядеть цветы, она ощутила сладкий аромат и с удивлением поняла, что они настоящие. Где мадам Ришье могла сорвать их такой суровой зимой? Все сады Парижа и пригородов занесены снегом – клумбы, деревья и кусты стоят голые. Но ведь где-то же распустились эти гиацинты, нарциссы и ландыши, раз теперь они так сладко пахнут на груди Фантины.

Щедрость соседки простиралась не только на бедную покойницу. На стуле под мансардным окошком лежала белая салфетка, а на ней свежие булочки и бутылка молока.

Кусочек рисовой запеканки не утолил голода девочки. Она жадно поела и попила, воспрянув духом от мысли, что в мире еще есть добрые люди. Потом ласково дотронулась до ног матери.

– Сейчас вернусь, – сказала она. – Только схожу поблагодарю…

Однако, выйдя на лестничную площадку, она в сомнении остановилась. Кого же благодарить? Если цветы не искусственные, то маловероятно, что их и все остальное принесла мадам Ришье. Это мог быть кто угодно из соседей. Единственная, кого Софи могла смело исключить, была привратница – и не только потому, что девочка провела с нею все время, что отсутствовала дома.

«Этот добрый человек, так любивший маму, обязательно придет на похороны, – подумала Софи. – Я поблагодарю его завтра».

8

Но на следующий день, когда четверо мужчин из похоронной конторы вынесли на плечах из дверей дома на улице Маркаде скромный гроб, впереди которого шел священник, никто из жильцов не пришел проститься с Фантиной Гравийон. Никто не встал рядом с Софи и мадам Анно.

– Собери свое тряпье и возьми узел с собой! – приказала привратница сиротке. – Прямо с кладбища пойдешь со мной в дом призрения.

Было холодно, священник и четверо мужчин с гробом шли так быстро, что Софи еле-еле за ними поспевала. Они дошли до кладбища Монмартр меньше чем за десять минут. Кто-то уже открыл ворота и смел снег с центральной дорожки. По обеим сторонам от нее под белым волнообразным покровом проступали очертания могил. Казалось, ничто не изменилось с тех пор, как два дня назад Софи бегом неслась мимо решетки, возбужденно крича отцу: «Мне дадут шестьдесят франков!»

Два дня… Ей показалось, что прошла целая жизнь.

Софи посмотрела внимательнее: нет, кое-что изменилось. В глубине кладбища, где хоронили бедняков, чернела, нарушая всеобщую белизну, прямоугольная яма. Могила была готова принять останки той, что еще недавно была Фантиной Гравийон.

Кюре нагнул голову Софи к деревянной крышке гроба.

– Целуй! – приказал он. Потом прочитал молитву на латыни; никто из стоявших рядом не понял, о чем она. И закончил: – Аминь!

– Аминь! – отозвались все.

Гроб опустили в могилу, и священник окропил его святой водой. Могильщик наполнил лопату землей пополам со снегом и поднес ее Софи, которая не могла удержать ее одной рукой и опустила узелок на землю.

– Земля к земле, прах к праху, – проговорил священник по-французски.

Софи слушалась машинально. Она хотела плакать еще и для того, чтобы не показаться присутствующим бессердечной. Но холод как будто сковал ее слезы, и они застыли ледышками где-то в глубине глаз.

Когда все было закончено, мадам Анно резко сказала:

– Идем!

Скоро, совсем скоро двери дома призрения, еще одной черной бездны, разверзнутся и поглотят сиротку.

Женщина с девочкой двинулись к кладбищенским воротам.

Едва они вышли за ворота, Софи почувствовала толчок в спину, кто-то вырвал у нее из руки узелок и швырнул его под ноги мадам Анно. Привратница споткнулась о неожиданное препятствие, закачалась и, чтобы удержаться на ногах, оперлась на кладбищенскую стену, зарычав:

– Какого черта?

Чья-то рука с силой схватила Софи за запястье и потащила прочь от ворот.

– Скорее! Бежим! – прошептал ей на ухо голос. Это был Туссен.

Они бежали быстро, края белой шубы хлопали мальчика по ногам. Софи потеряла башмак и чувствовала, что чулок до колена вымок в мокром снегу.

Жан-Батист ждал их в карете за углом улицы Лемерсье.

– Залезай скорее! – велел девочке Туссен, придерживая дверцу. Кучер взмахнул кнутом, прикрикнул, и лошади побежали рысцой.

– Куда мы едем? – спросила Софи. Может, она уснула от усталости и холода? И все это ей просто мерещится? – Куда ты меня везешь? – повторила она с беспокойством.

– Домой, – спокойно ответил Туссен. – Мадам Варанс тебя ждет. Чему ты так удивляешься? Я ведь обещал, что вернусь, – добавил он. – Я и вчера приходил, но не застал тебя.

Так это Туссен, поняла наконец Софи, оставил в мансарде по приказу своей хозяйки молоко, хлеб, свечи и букетик цветов.

– Когда я рассказал ей, что твоя мама умерла и что эта злобная привратница дала тебе пощечину и отобрала деньги, мадам Селин сказала: «Твоя подруга не должна оставаться в этом доме ни минуты. Сейчас же возвращайся за ней. Почему ты сразу ее не привел?» я сказал, что ты не хотела оставлять маму. «Тогда иди и утешай ее. И скажи, что я ее жду».

– Но почему? – еле проговорила Софи. – Что ей от меня нужно?

Туссен пожал плечами.

– Вот такая она странная, моя хозяйка. Она сказала, что теперь бульвар Капуцинов станет твоим домом. Видно, ты ей понравилась. – Он посмотрел Софи прямо в глаза и добавил полушутя-полусерьезно: – Только не воображай, что это все оттого, что у тебя белая кожа. И не надейся, что мадам захочет тебя удочерить. Дочка у нее уже есть, ей семь месяцев. И другие, наверное, будут. Она еще совсем молодая.

– У нее есть маленькая девочка? – изумленно проговорила Софи. – Я не видела ее в прошлый раз. Где же она была? Ах да, ее, верно, отправили к кормилице в деревню…

Туссен перебил ее:

– Нет, мадам не отправляла ее в деревню. Малышка дома, и хозяйка сама ее кормит. Вот почему в этом году мадам не стала подписывать контракт с балетной труппой. Месье Эдуар хочет, чтобы она навсегда оставила сцену. Он утверждает, что балет – недостойное занятие для супруги дворянина. Но я думаю, что в этой истории важнее ревность: он просто хочет держать ее дома взаперти. Посмотрим, что будет, когда она отнимет Адель от груди. А что позавчера ты не видела ее дочку – ну, может, Деде тогда спала у себя детской или была с Соланж в комнатах для прислуги.

Так впервые, вспоминала теперь Софи, глядя, как Адель бегает за обручем в саду Тюильри, она услышала ее имя: Адель. В одиннадцать часов утра пятого января 1832 года. Но никакого особенного интереса к ней Софи тогда не испытала. Совсем другие вещи занимали ее в ту минуту.

– А цветы? – спросила она. – Где ты взял их в это время года?

– Мадам пожертвовала целых два горшка из своего зимнего сада. Зимний сад – это такая маленькая теплица со стенами из стекла. Луковицы там прорастают и цветут круглый год. Ты их разве не видела позавчера на подоконниках в гостиной? Месье Эдуар недоволен, что жена не разрешает ему курить в этой комнате и заставляет нюхать гиацинты и нарциссы, от которых у него болит голова.

Воспоминание о том, как они пахли на груди у Фантины, обожгло Софи, слезы вдруг перестали быть ледяными осколками, застрявшими в глазах, и горячо побежали по щекам. Туссен ничего не сказал, только молча протянул ей платок.

Они прибыли на бульвар Капуцинов.

9

Дверь открыла служанка, которую Софи в прошлый раз не видела. На ней был белый передник, а за пояс заткнута пуховка. Служанка вытирала пыль с фарфора в прихожей.

– Добрый день, Шарлотта, – дружелюбно поздоровался Туссен. – Мадам уже встала? Пойди скажи ей, что мы прибыли, и спроси, не хочет ли она сразу увидеть свою новую подопечную.