Текст книги "Французская няня"

Глава шестая

1

Софи очень удивилась, когда в ту первую ночь на бульваре Капуцинов ее не послали спать наверх, в комнаты последнего этажа с Шарлоттой и другими служанками. По приказу Селин ей постелили на диване в проходной комнате перед детской. Софи было так грустно и тяжело, что при всей усталости она не могла заснуть. Она закрывала глаза и видела бледное лицо матери и ее сложенные на груди руки… При мысли о том, что она никогда больше не увидит маму, никогда не услышит ее голоса, девочка проваливалась в черную бездонную пропасть боли.

Софи лежала и прислушивалась к звукам, раздававшимся в доме: приглушенной драпировками игре на фортепьяно в зале, звону столовых приборов на кухне, смеху служанок. Она ощущала прикосновение мягкой простыни, легкое тепло шерстяного одеяла и думала: не сон ли это? Неужто ей и вправду можно остаться под этим гостеприимным кровом – или уже завтра она проснется замерзшая и голодная на койке дома призрения?

Захлопали двери, вдалеке послышался голос Туссена, который кому-то возражал. Потом голос Готтон, которая, смеясь, приказывала ему сию же минуту отправляться спать. Соланж на цыпочках прошла мимо дивана, прикрывая рукой огонек свечи, и ушла спать в комнату Адели.

Наступила тишина, а Софи все еще не могла уснуть. Она услышала шепот в соседнем коридоре. Месье Эдуар нежно прощался с Селин:

– До завтра, ангел мой! – И звук поцелуя. Мужские шаги по лестнице, звук открывшейся и закрывшейся двери, топот копыт по гравию.

«Он едет на праздник в богатый аристократический дом, где не принимают балерин», – попробовала угадать Софи, начитавшаяся дешевых романов. Она задумалась: страдает ли от этого Селин, чувствует ли себя униженной? Ей вспомнились гневные речи Пьера Донадье, друга ее отца: «Как это может быть, чтобы меньше чем за пятьдесят лет священные принципы равенства, свободы и братства, провозглашенные Великой революцией, были полностью забыты?»

Кто знает, где он сейчас, милая верная «обезьяна»… Неужели они никогда больше не встретятся? Неожиданно Софи поняла, что если Пьер Донадье вернется из-за границы и явится на улицу Маркаде, он не найдет никого, кто сказал бы ему, что сталось с дочерью его старого друга-«медведя». И привратница, и жильцы смогут только рассказать, что после смерти матери малютку Гравийон видели в последний раз на кладбище, а затем она исчезла.

При мысли, что она навеки потеряла возможность увидеться с единственным другом, который оставался у нее на земле, единственным, кто связывал ее с прошлым, Софи снова тихо заплакала. Она слышала, как пробило полночь, и уже начала засыпать, когда в комнате захныкала Адель.

Вспомнив, что она помощница горничной, Софи встрепенулась, села, спустила на пол босые ноги. Что нужно делать, чтобы не причинить неудобства хозяйке, которая спит через три комнаты? Пойти покачать малышку, взять ее на руки, успокоить? Или этим займется Соланж?

Пока она раздумывала, кто-то вошел с лампой – это была Селин Варанс в халате, с распущенными по плечам волосами, в легких туфельках на ногах.

– Не хочу будить Соланж. Она очень устала, – шепнула Селин, увидев, что Софи не спит. Она поставила лампу, вошла в детскую и через мгновение вернулась с крошкой, которая уже яростно сосала грудь.

– Пора мне решиться и отучить ее от этого ночного кормления, – вздохнула молодая мать, присев на край дивана рядом с Софи. – Эдуару приходится уезжать каждый вечер без меня. Мы привыкли везде ходить вместе: в театр, на маскарады, на ужин… А с тех пор как родилась Адель, я должна проводить вечера дома или возвращаться бегом, как Золушка. Эдуар с самого начала настаивал, чтобы я отправила ее выкармливать в деревню, как делают дамы высшего света. А я не хочу с нею расставаться. В ней вся моя жизнь, и если вдруг что-то случится…

Она вздрогнула и плотнее обернула малышку мягким одеяльцем, будто желая защитить. При этом взгляд ее упал на босые ноги Софи.

– А ты, воробушек, скорее под одеяло! Простудишься.

Софи послушалась. Только сейчас, в мирном свете масляной лампы, она наконец осмелилась задать вопрос, который вертелся на языке с самого утра:

– Почему вы сказали Туссену привезти меня сюда? Вы же не знаете меня. Вы даже не знали, что я существую. Почему вы решили мне помочь, оставить меня у себя?

Селин протянула руку и ласково похлопала ее ноги под одеялом.

– Это не мое решение, девочка, – сказала она. – Я просто выполняю наставление матери.

– Ваша мать знала моих родителей?..

– Нет, не думаю. Но все равно можешь благодарить Адриенну Варанс: это она спасла тебя от улицы и от дома призрения, хотя умерла два года тому назад.

Софи наморщила лоб, силясь понять. Селин продолжала:

– Может быть, Туссен, болтая невесть о чем, забыл рассказать тебе, что я – дитя сцены, я родилась и выросла за кулисами. Мои родители работали в театре, на отце лежала вся постановочная часть и машины, а мама была актрисой. Знаешь, она была знаменитой актрисой. Из самых далеких провинций приезжали, чтобы увидеть ее в роли Клеантис в «Острове рабов» Мариво или в роли Агнесы в «Школе жен» Мольера.

А кроме этого в ней были удивительная щедрость и доброта. Она потеряла обоих родителей во время Великой революции и попала к злым людям, которые били ее, морили голодом и заставляли просить милостыню. Когда ей исполнилось пять лет, они отдали, а точнее, продали ее портнихе, которая, вместо того чтобы обучать ремеслу, посылала девочку по городу разносить заказы. Но маме повезло, она познакомилась с костюмершей из театра Комеди Франсез, умной и энергичной вдовой, которая пожалела ее и взяла к себе. А поняв, что петь и декламировать получается у ее протеже лучше, чем шить, костюмерша помогла ей сделать первые шаги на сцене.

В шестнадцать лет моя мать уже прославилась как лучшая инженю всех парижских театров; и она продолжала играть, меняя с возрастом амплуа, до последнего года своей жизни. Антрепренеры бились за нее и предлагали выгодные контракты. Выйдя замуж за отца, она жила обеспеченно, но никогда не забывала страданий, которые пережила в детстве.

Когда я была маленькой, она заставила моего крестного, маркиза, ее друга и почитателя, дать клятву, что, если с нею что-то случится и отца тоже не станет, крестный позаботится о моем будущем. Мои родители умерли, когда мне исполнилось шестнадцать и я уже давно состояла в балетной труппе Опера, так что в помощи не нуждалась. Но маркиз Бофор де ла Поммельер сдержал свое обещание и всегда был рядом. Кроме того, именно он занимался моим образованием с детских лет, он оплачивал мои уроки танцев у лучших учителей, а также уроки пения, декламации, итальянского языка и фехтования – на случай, если я тоже решу стать актрисой, как моя мать. И до сих пор, тайком от Эдуара, крестный оплачивает маэстро Жоливе, который приходит сюда и дает мне уроки балета дважды в неделю.

2

Удивление Софи при сообщении, что знаменитая танцовщица до сих пор берет уроки танцев, было так велико, что Селин рассмеялась.

– Мы, артисты, должны учиться всю жизнь, понимаешь? Особенно когда мы не работаем – как я сейчас, из-за девочки. Нам обязательно нужно упражняться.

– Я думала, мадам, что теперь, когда вы замужем, у вас нет необходимости работать, – заметила Софи.

– Ты говоришь, как мой Эдуар! Или как граф Жильбер де Вуазен, который ухаживает за великой Тальони и настаивает, чтобы она оставила сцену. Но, понимаешь, воробушек, речь идет не о материальной необходимости. Выразить себя в искусстве – это потребность высокой натуры. Птица, которая не поет, умирает от тоски. То же самое происходит с поэтом, художником, с балериной или певицей. Например, графиня де Мерлен… Знаешь, кто это?

– Дама из высшего общества, креолка, так было написано в газетах, которые я читала маме. Жена наполеоновского генерала… у себя на улице Бонди она принимает самых знаменитых и важных людей Парижа.

– Вижу, что ты много знаешь. Знаешь ты, наверное, и то, что графиня – прекрасная певица, ученица знаменитого Гарсиа, отца великой Мари Малибран. И что в своем доме она дает концерты и устраивает музыкальные вечера, на которых сама же и выступает. Она даже пела на сцене, перед публикой, за деньги, отдавая всю выручку на благородные дела: испанским изгнанникам, греческим патриотам, которые сражались за независимость от турок, восставшим полякам, пострадавшим от землетрясения на Мартинике… Эдуар считает неприличным, чтобы наследница двух великих испанских семейств Санта-Крус и Монтальво О’Фаррел, супруга графа Антонио Кристобаля де Мерлена, выступала на сцене, словно дочь ремесленника или рабочего, и говорит, что муж должен ей это запретить. Но почему, если ей так нравится петь, а публика с удовольствием слушает?

Софи в тот момент было неважно, насколько выступления графини де Мерлен идут вразрез с ее социальным положением, и она вернулась к началу разговора:

– Значит, когда Адель подрастет, вы снова будете танцевать?

– Как только перестану ее кормить. Моя мать – правда, она была актриса, а не балерина – начала выступать через месяц после моего рождения и кормила меня за кулисами в антрактах «Сида» Корнеля или «Федры» Расина. Театр у меня в крови. В пять лет я уже дебютировала в спектакле, понимаешь? В балете «Тщетная предосторожность», действие которого происходит на крестьянском дворе: мы, малышки, изображали гусей. И с тех пор я всегда танцевала. Ты даже не можешь себе представить, как мне сейчас не хватает театра! Я понимаю, что убедить Эдуара, чтобы он согласился на мой новый контракт, будет очень трудно. И, к сожалению, мой крестный не имеет на него никакого влияния. Больше того, эти двое мужчин, которых я люблю больше всего на свете, совершенно друг друга не уважают. Эдуар утверждает, что книги, которые мне приносит маркиз де ла Поммельер, оказывают на меня дурное влияние. Нетрудно догадаться, что и крестный предпочел бы для меня другого мужа, хотя и не говорит этого вслух.

Она вздохнула. Адель заснула у нее на груди. Селин встала и на цыпочках унесла малютку в колыбель. Потом вернулась и снова присела на кровать Софи.

– Ты, верно, думаешь: а при чем здесь ты? Понимаешь, воробушек, два года назад, когда моя мать поняла, что умирает, она позвала меня и сказала: «Селин, я ухожу со спокойной душой, потому что знаю, что ты теперь известная балерина, можешь заработать себе четыре тысячи франков в год, можешь рассчитывать на крестного и тебе нечего тревожиться о будущем. Обещай мне кое-что. Поклянись, что если когда-нибудь к тебе в дверь постучится девочка от портнихи, которая принесет заказ, и ты заметишь, что она одинока и несчастна, как я, когда я постучала в дверь мадам Камиль, – поклянись мне, что ты пожалеешь ее и сделаешь все, чтобы ей помочь, как мадам Камиль сделала все для меня».

– Но я же не девочка портнихи… а сорочки принадлежали месье Фелисьену… и если он узнает… – застенчиво перебила ее Софи.

Селин рассмеялась.

– Ты принесла мне заказ, ты была одинока, в отчаянии… а все остальное не имеет значения. И знаешь, что я тебе скажу? Я счастлива и благодарю судьбу, что именно ты, крошка Софи, позволила мне сдержать слово, данное матери. Я доверяю Туссену. «Она вам понравится, мадам, – сказал он. – Мне кажется, вы поладите». Я и сама в этом уверена. Доброй ночи, воробушек, теперь спи.

И Софи, вздохнув с облегчением, наконец крепко уснула.

3

На следующий день, когда Софи проснулась, огонь в камине уже пылал, в ее маленькой проходной комнатке было восхитительно тепло. Дверь в детскую была приоткрыта, и Софи, не поднимая головы, видела Шарлотту, которая, стоя на коленях, терла пол щеткой. Часы на каминной полке показывали половину одиннадцатого.

Еще ни разу за всю свою жизнь Софи не вставала так поздно! Сгорая от стыда, она вскочила с кровати и босиком побежала в соседнюю комнату.

– Почему вы не разбудили меня? – спросила она Шарлотту. – Я сейчас оденусь и помогу. Скажите, что надо делать.

– Ничего, – ответила горничная. – Я почти закончила.

Софи увидела, что кровать Соланж аккуратно убрана. Колыбель тоже была пуста и тщательно застелена.

– А где же Адель и Соланж?

– Пошли на прогулку, – ответила горничная.

– В такой холод?

– Снегопад прекратился, посмотри. На улице солнце. Мадам хочет, чтобы девочку водили гулять в парк каждый день, если нет дождя или снега. Ее тепло одевают, и до сих пор она ни разу не простудилась. А ты будь поосторожнее – в легкой сорочке да на сквозняке! Одевайся. Я принесла тебе горячей воды больше часа назад и поставила кувшин возле огня. Вода еще, наверное, теплая.

Привыкшая к холодной мансарде Софи даже не представляла, как приятно умываться, не дрожа от холода. Она надела новое платье, натянула чулки, обулась, поискала накрахмаленный белый передник. Но форма горничной исчезла.

Шарлотта не смогла дать ей никаких объяснений, только сказала:

– Поторопись! Мадам Селин встала полчаса назад и сказала, что подождет тебя, чтобы вы позавтракали вместе.

– Где?

– В зеленой гостиной. Дорогу знаешь? Это внизу, рядом с залом, где фортепиано.

Селин еще не одевалась и не причесывалась, но Софи подумала, что это ей и не нужно. Такая нежная кожа, такие блестящие, волнами падающие волосы – ее благодетельница казалась свежей майской розой в своем белом утреннем халате. Она сидела в кресле с высокой спинкой и была погружена в чтение.

Услышав робкое «доброе утро» своей подопечной, она подняла глаза от книги, улыбнулась и в ответ на приветствие сообщила, как будто продолжала начатую беседу:

– Я читаю чудесную книгу, «Собор Парижской Богоматери», последний роман Виктора Гюго. Он гений, лучший писатель всех времен.

– Мой отец тоже так говорил, – пробормотала Софи, в смущении разглядывая свои туфли и надеясь, что Селин не станет ругать ее за отсутствие фартука.

– Твой отец читал Виктора Гюго? – воскликнула пораженная Селин.

– Нет, он-то читать не умел. Он же был «медведем».

– Медведем?..

И Софи, забыв о робости, рассказала Селин о типографии, о словечках, которые использовали рабочие, объяснила разницу между «медведями» и «обезьянами», пересказала их споры о политике и культуре. Рассказала об Обществе друзей народа и о том, как благодаря Школе рабочей взаимопомощи ее отец-«медведь» решил сделать из своей дочери «обезьяну».

– Газеты в доме читала я, – объясняла девочка. – И всякий раз, как выходил новый роман, сборник стихов или пьеса господина Гюго, отец хотел знать, что говорят критики. А мою мать занимала романтическая история его брака. Вы знаете, что в день их свадьбы старший брат поэта сошел с ума от ревности, потому что был тайно влюблен в невесту?

– Ты меня поражаешь, девочка. Могла ли я подумать, что бедная швея с Монмартра интересуется жизнью поэтов?

– Моя мама… – начала Софи и поняла, что теперь всегда должна говорить о ней в прошедшем времени. От горя она не смогла договорить.

Селин притянула ее к себе, усадила на подлокотник кресла.

– А знаешь ли ты, – спросила она, обнимая ее за плечи, – знаешь, почему я решила дать своей дочери имя Адель?

Софи покачала головой. Слезы ручьями текли по ее лицу.

Вошла Лизетта с завтраком и поставила поднос на столик. На подносе были кувшин с молоком, кувшин с горячим шоколадом и чайник. И еще свежеиспеченные булочки, печенье, хлеб, масло и разные варенья.

Селин протянула Софи платок, чтобы она вытерла глаза и высморкалась.

– Поешь, – сказала она. – Я выпью только чашку чая и съем сухарик с маслом. Чай – это английская привычка, которую я переняла у Эдуара.

Лизетта наполнила чашки. Несмотря на комок в горле, Софи с удовольствием выпила восхитительного шоколада – впервые в жизни.

– Знаешь, почему я назвала ее Аделью? – снова спросила Селин. – Потому что так зовут мадам Гюго. Она прекрасна – высокая, темноволосая, похожа на испанку. Когда она едет в театр, нет человека, который не оглянулся бы ей вслед. Она изящнее всех женщин.

– У нее четверо детей, – добавила Софи, вспомнив листки светской хроники.

– Она ждала младшую дочь, когда началась Июльская революция, «Три славных дня»… – уточнила Селин, довольная тем, что ее подопечная так много знает.

«…когда погиб мой отец…» – подумала Софи, но промолчала.

– Поэт назвал малютку именем матери. И я тоже, когда год спустя родилась моя дочь, решила дать ей имя Адель, – закончила беседу Селин.

– Это очень красивое имя, – одобрила ее выбор Софи, за обе щеки уплетая булочку.

4

Когда после завтрака Лизетта унесла поднос, Селин Варанс сказала Софи:

– Пожалуйста, не обижайся. Я не подвергаю сомнению твои слова. Но пока мы ждем портниху, я попрошу тебя немного почитать. Просто чтобы я могла понять, чему ты научилась в твоей народной школе.

Она положила перед ней «Собор Парижской Богоматери», и Софи, не ошибившись ни разу, прочитала отрывок, где юная прекрасная цыганка Эсмеральда перед толпой зрителей задает своей козочке Джали с позолоченными рожками вопросы, и та отвечает на них ударами позолоченных копыт в бубен или изображает движениями того, кого ее просят показать.

– Вы правы, – сказала Софи, когда Селин знаком велела ей остановиться. – Это, должно быть, прекрасная книга. Как бы мне хотелось знать, откуда эта цыганка и что будет потом.

Селин обещала, что, когда закончит книгу, она даст ее почитать Софи. И рассказала, что Гюго, чтобы не отвлекаться от написания этой книги визитами и соблазном куда-то ходить, запер на ключ всю свою одежду и расхаживал по дому в длинном балахоне из такой толстой шерсти, что дети называли ее «медвежья шуба папочки». И поскольку он закончил роман тогда, когда в чернильнице закончились чернила, он хотел его назвать «Что заключалось в бутылке чернил». Затем Селин задала Софи несколько вопросов по географии – о Франции и о колониях. Она нашла, что и об этом предмете дочь рабочего знает куда больше, чем ее сверстницы, даже те, что обучаются в самых знаменитых пансионах для благородных девиц, например при монастыре Английских августинок или Почетного легиона Сен-Дени, и которых матери выставляют потом напоказ в салонах, как дрессированных собачек.

Софи даже знала, что такое параллели и меридианы и какие ученые в трудные годы Великой революции и Первой республики организовали экспедицию, задачей которой было измерить меридиан, проходящий через Париж, чтобы установить единицу измерения, общую для всего мира.

– Месье Мешен и месье Деламбр путешествовали по Франции, преодолевая трудности и опасности, и измерили длину меридиана. Затем разделили его на сорок миллионов одинаковых частей. Сорок миллионов, можете себе представить? Новая универсальная мера – это одна сорокамиллионная часть земного меридиана. Она назвали ее «метр», потому что оба географа преклонялись перед греческим поэтом Гомером, автором «Илиады» и «Одиссеи», а по-гречески «метр» значит «мера». Это мне объяснил друг моего отца, «обезьяна», которого звали Пьер Донадье, – добавила Софи.

– Ты знаешь гораздо больше, чем я думала! Мне кажется, совсем мало детей твоего возраста, в том числе и те, что посещают школы по десять франков за месяц, знают такие вещи. Надо, чтобы тебя проверил Гражданин Маркиз, конечно. Но думаю, ты сможешь посещать те же занятия, что и Туссен. Хочешь?

Софи смотрела на нее широко раскрытыми глазами. Что она могла ответить? Все это было слишком неожиданно. Туссен учится? Он ей не говорил. Кто его учит? И чему? Неужели рабу дозволено получать образование? Разве ему недостаточно того, чему он научился на Кубе, рядом с мадемуазель Атенаис? И, наконец, что за человек называется таким странным именем – Гражданин Маркиз?

В Школе рабочей взаимопомощи им объясняли, что во время Великой революции все дворянские титулы были отменены. Но французы не пожелали довольствоваться привычными обращениями «месье» и «мадам» и стали называть друг друга «гражданин» и «гражданка», подчеркивая этим, что они равны перед государством. И всем – не только друзьям – полагалось говорить «ты»: обращение «вы» напоминало о церемонных привычках аристократов, и те, кто продолжал так говорить, подвергались насмешкам и оскорблениям.

Называть кого-то «Гражданин Маркиз» в те времена было бы, наверное, очень странно, думала Софи. А в годы террора это и вовсе могло привести прямо на гильотину.

Теперь, после реставрации монархии, дворяне вновь стали гордо именоваться своими титулами – это понятно; но какой маркиз согласится на революционное обращение «гражданин»?

Наконец, как она может посещать уроки, если она помощница горничной Шарлотты и должна вместе с ней поддерживать чистоту в этом большом доме?

5

Не подозревая о буре, которую ее слова вызвали в душе подопечной, Селин Варанс приподняла двумя пальцами подол ее платья.

– Длинновато, – сказала она. – И рукава тоже. И в талии надо ушить. Позавчера, когда я решила, что ты будешь с нами жить, у меня не было возможности заказать тебе платье по размеру. Поэтому я убедила мамашу Лагранж – перчаточницу, что живет по соседству, – уступить мне платье, которое она только что сшила для своей внучки – примерно твоей ровесницы. Правда, сшито оно так себе, все складки заложены неправильно. Скоро придет моя личная портниха, и я попрошу подогнать его для тебя и подправить.

– Передник мне тоже немного велик. Но его поправить я могу сама. Я помогала маме закладывать складки и подгибать подол, знаете? – сказала Софи, надеясь, что Селин не спросит, почему она сегодня без передника.

– Еще бы он был тебе впору! Это же передник Шарлотты, и вечером он вернулся к своей хозяйке.

– Если у вас есть белое полотно, я сошью себе пару передников своего размера, – робко предложила Софи. – Или даже три, чтобы всегда в запасе был один чистый.

– Тебе не нужен никакой передник, воробушек, – рассмеялась Селин.

– Но вчера…

– Так ты не поняла, что вчера мы устроили маскарад, чтобы мой любезный Эдуар разрешил тебе остаться в доме? Это была идея Туссена – выдать тебя за помощницу горничной. Ведь за содержание этого дома и всех, кто в нем живет, платит мой муж, и нам нужно было получить его разрешение.

– Значит, я не буду помогать Шарлотте? – с изумлением воскликнула Софи.

– Если ты очень хочешь быть полезной, можешь помогать Соланж и немножко заниматься Аделью, раз уж ты обещала мне ее оберегать. Но только когда сама захочешь и когда будешь свободна от занятий. Как старшая сестра. Я взяла тебя не для того, чтобы ты работала, девочка моя, а чтобы предложить тебе лучшую жизнь и лучшее будущее.

Софи не могла поверить своим ушам. Странным казалось уже то, что ради обещания, данного матери два года назад, Селин Варанс предложила честный труд и покровительство совершенно незнакомой девочке. Но взять ее в дом и заботиться о ее воспитании, не требуя ничего взамен, – это было просто невероятно. Она озадаченно смотрела на свою благодетельницу. Не ловушка ли это?

– Не тревожься, – успокоила ее Селин, по-своему истолковав молчание девочки. – Я не собираюсь делать из тебя дрессированную собачку, женщину-философа, «ученую даму», как меня в шутку называет мой Эдуар, с тех пор как посмотрел комедию Мольера, где высмеиваются женщины, желающие непременно выглядеть образованными. Может быть, ты хочешь изучать живопись или стать актрисой, как я? Сейчас тебе уже поздновато начинать танцевать или изучать декламацию, но если у тебя есть талант…

– Нет, нет! – в испуге закричала Софи. Она читала в газетах, что все маленькие актрисы и балерины из Опера – дети необыкновенной красоты. Сама же Софи – она прекрасно это понимала – слишком худа и слишком мала для своего возраста, и волосы у нее гладкие и тусклые, а глаза хоть и живые, но маленькие и близко посаженные. И она такая неловкая и совсем лишена грации. У нее никогда недостанет легкости, свободы и храбрости, чтобы выйти на сцену.

– Не волнуйся, – улыбнулась Селин. – Нам не нужно решать сию минуту, чем ты будешь заниматься, когда вырастешь. Но раз ты такая прилежная читательница и уже столько всего знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты по крайней мере до двенадцати лет ходила в школу. Ведь твои родители этого и желали, или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – согласилась Софи, изо всех сил стараясь поверить, что это правда. – А что скажет месье Эдуар? – спросила она с тревогой.

– О, он ничего не будет знать! Он доверил мне вести дом, и, если все идет гладко, а я трачу не слишком много и не жалуюсь, его совсем не заботит, чем занимаются слуги. Кроме того, он часто уезжает по своим делам; время от времени он ездит в Англию приглядеть за своими владениями и остается там на несколько недель. Ты думаешь, он знает, что месье Жоливе вовсе не куафёр, который приходит завивать мне локоны, как мы с Лизеттой всегда объясняем, а учитель танцев? Что в самой большой комнате на верхнем этаже я приказала поставить фортепьяно, повесить зеркало и прикрепить к стене станок, чтобы продолжать ежедневно заниматься танцами? И что Туссен каждое утро отправляется на Левый берег в школу Гражданина Маркиза? Эдуар убежден, что мой маленький черный раб проводит все время в прихожей, открывая дверь посетителям. Что он выходит очень редко, и только когда я посылаю его с каким-то поручением. Главное, что благородным господам – неважно, англичане они или французы – неинтересно знать, чем занимаются в течение дня их слуги: лишь бы ухаживали за хозяевами и обслуживали их как следует.

– А если он вдруг узнает, что вы нас обоих отправили в школу? – спросила Софи.

– Скажу, что уступила прихоти моего крестного. Что это педагогический эксперимент и что я не смогла отказать в помощи этому старому чудаку. Видишь ли, зная, что я многим обязана крестному, Эдуар надеется, что Гражданин Маркиз не забудет меня и в завещании. Поэтому, если я скажу, что не хотела огорчать крестного отказом, муж вынужден будет смириться.

6

Каминные часы пробили двенадцать, и тотчас на лестнице послышались шаги Соланж и крики Адели: няня и младенец возвращались с прогулки.

– Маленькая обжора требует свой обед, – рассмеялась Селин и пошла к двери. У Адели были красные от мороза щечки.

– Там снова снегопад, мадам, – сказала нянька и добавила: – Пришла портниха. Проводить ее к вам?

– Чуть позже, Соланж, – когда я покормлю малышку. Пока что отведи ее в швейную и предложи попить чего-нибудь горячего.

Пока Адель ела, Селин продолжала говорить с Софи.

– Я попрошу ее сшить тебе два других зимних платья и еще несколько более легких, пальто и легкую накидку, чтобы ты могла ходить прилично одетой. Гражданину Маркизу все равно, как одеваются его ученики, но я не хочу, чтобы ты носила одежду с чужого плеча.

Тут Софи не сдержалась и задала вопрос, который давно уже вертелся у нее на языке:

– Кто такой этот Гражданин Маркиз? Почему вы его так называете?

– Я думала, ты поняла! Это мой крестный, месье Филарет Арно Бофор, маркиз де ла Поммельер, старинный почитатель моей матери, верный друг и благодетель моих родителей.

– Так он старик?!

Селин рассмеялась.

– На прошлой неделе мы отпраздновали его семидесятилетие. Но он здоров как бык, полон сил, а духом куда моложе многих двадцатилетних юношей. Попроси Туссена рассказать, как им весело вместе, какие они придумывают игры, шарады и шутки.

– А почему он не ладит с месье Эдуаром?

– Видишь ли, Софи, мой муж гордится тем, что он баронет, и считает монархию идеальным видом правления. А крестный – убежденный республиканец: он уверен, что аристократ ничем не лучше брадобрея или прачки, и совершенно не держится за свой титул маркиза. С юности он с большим воодушевлением поддерживал теории философов-просветителей, а в двадцать восемь лет принял участие в Великой революции на стороне народа, рядом с Дантоном и Робеспьером. И аристократы, против которых он выступал, заклеймили его предателем. Он, конечно, был не один такой! Но другие уже потом, во времена Империи, а затем Реставрации, отказались от свободы, равенства и братства и быстро вернули себе прежние привилегии. А мой крестный остался верен своим идеалам и продолжает утверждать, что просветители правы и что дворяне не по заслугам получили то, что имеют. Им просто повезло, что они родились в таких семьях.

– То же самое говорит и Фигаро, севильский цирюльник! – одобрительно сказала Софи и продекламировала, гордясь, что помнит наизусть: «Вы дали себе труд родиться, только и всего. Вообще же говоря, вы человек довольно-таки заурядный»[1]1
  По комедии Пьера Бомарше «Безумный день, или Женитьба Фигаро» (отрывок приведен в переводе Н. М. Любимова) в 1830-е годы на парижских сценах шло множество спектаклей, в том числе балет («Тщетная предосторожность» Ж. Доберваля) и оперы («Свадьба Фигаро» В. А. Моцарта, «Севильский цирюльник» Дж. Россини и др.).


[Закрыть].

– Тебя водили в театр на комедию Бомарше? Быть может, ты даже слушала оперу Россини? – поразилась Селин.

– Я никогда не бывала в театре, – с сожалением вздохнула Софи. – Но в типографии, где работал мой отец, печатали «Женитьбу Фигаро», и Пьер Донадье приносил мне гранки, чтобы я читала родителям.

– Тогда тебе должно быть понятно, почему маркиз Филарет уже больше сорока лет продолжает требовать, чтобы его называли «гражданином». А ведь он происходит из старинного аристократического семейства – а до Революции за слово «гражданин» можно было оказаться в тюрьме. Племянники крестного его презирают и рассказывают направо и налево, что он выжил из ума, они-то и прозвали его с издевкой «Гражданин Маркиз» – как бы в напоминание о «Мещанине во дворянстве» Мольера. А он нашел это прозвище забавным и даже остроумным и, вместо того чтобы стыдиться, заказал себе такую монограмму и украсил ею герб над парадной дверью дома и дверцу кареты. И теперь в Париже его так называют все – и друзья, и недруги.

Заметив, что Софи продолжает смотреть на нее с беспокойством, она добавила:

– Тебе не нужно идти в школу сразу же. Подождем пару недель, ты к нам привыкнешь – и окрепнешь благодаря хорошему питанию. А пока стоит такая ужасная погода, тебе лучше оставаться дома, в тепле. Ты такая худенькая, что любой порыв ветра унесет тебя за тридевять земель.

7

Портниха за полчаса переделала сшитое перчаточницей платье и обещала за неделю управиться с первыми двумя вещами для Софи: шерстяным платьем на каждый день в серую и розовую полоску и теплым пальто с пелеринкой, которую можно отстегивать. Это была не швея по двадцать су за готовую вещь, как Фантина, это была модная портниха, которая обшивала актрис, а также многих жен и дочерей богатых парижских буржуа. Именно она придумала и сшила разноцветный «костюм привратника» для Туссена. Она была привычна к капризам клиенток, поэтому не выказала никакого удивления, что вдруг понадобился целый гардероб для щуплой застенчивой девочки, которую она до этого ни разу не видела в доме на бульваре Капуцинов.

После портнихи Селин послала за пожилым доктором, который осмотрел Софи с головы до ног, прикладывал к ее голой спине волосатое ухо, заставлял кашлять, говорить, дышать, постукивал твердым пальцем, ощупывал живот и шею, оттягивал веки…