Текст книги "Французская няня"

Глава третья

1

ПАРИЖ, УЛИЦА СЕНТ-ОГЮСТЕН,

3 ИЮНЯ 1837 ГОДА

Дорогая мадам,

не знаю, когда Вы сможете прочитать эти строки. Туссену пока так и не удалось выяснить, где Вас держат, и передать Вам мои письма, и Вы по-прежнему не ведаете, что с Вашей дочерью. Но я надеюсь, что в эти мрачные часы Вы помните о моем обещании заботиться об Адели и оберегать ее от опасностей. Не тревожьтесь о ней, мадам, направьте все усилия на то, чтобы защититься от обвинений этих бешеных псов, которые вознамерились любой ценой вырвать у Вас наследство Гражданина Маркиза.

Не укладывается в голове, как эти недостойные племянники – виконт и молодой маркиз – могут быть такими бессовестными лгунами! Чистую правду говорил наш бедный друг: благородство души редко совпадает с титулами так называемой аристократии. Когда дядюшка был жив, эти два наглеца вовсе не заботились о нем, никогда не навещали, осуждали его и поднимали на смех за то, что он был верен идеалам своей молодости. А теперь, бросив Вас в тюрьму, они хотят убедить судей, будто готовы были заботиться о нем, но не могли даже видеться, так как Вы держали его под замком. Что с тех пор, как Гражданин Маркиз переехал к нам в дом, он впал в старческое слабоумие, совсем перестал что-либо понимать и сделался игрушкой в Ваших руках. Туссен мне это рассказал, потому что при разделении имущества он перешел к виконту Лагардьеру, старшему из племянников, у которого в доме проходят семейные собрания. И это еще не всё: оба кузена пытаются склонить Ваших слуг дать против Вас показания. Они хотят, чтобы слуги рассказали, будто бы наш покровитель на старости лет совершенно утратил способность соображать, вел себя как малое дитя и слушался всех Ваших приказаний. И что, вместо того чтобы возложить заботу о нем на врачей, Вы якобы давали ему настойки, которые еще больше замутняли его разум: это помогало Вам вертеть крестным по собственному усмотрению и вытягивать из него все его богатства.

Друзья, которые приходили к нам в дом, могли бы засвидетельствовать, что это обвинение – ложь от первого до последнего слова. Более того, они бы объяснили, что это Вы следовали советам Гражданина Маркиза и слушались его как родного отца, восхищались им и уважали. Но Туссен говорит, что еще никого из Ваших друзей ни разу не вызывали к судьям, которые слепо верят словам племянников – что крестный был Вашим пленником и что Вы не позволяли ему связываться с внешним миром, и потому полагают, что не смогут найти никого, кто бы общался с ним в последнее время.

Как могут эти двое поддерживать подобную ложь, когда весь Париж знает, что Вы принимали в своем салоне каждый четверг и что за ужином собиралось не менее шестидесяти человек!

Виконт, после того как Жан-Батист рассказал судьям о Ваших приемах, пытается убедить прислугу говорить, что Гражданину Маркизу не разрешалось в эти дни спускаться вниз и встречаться с гостями и что по Вашему приказу его держали взаперти в спальне. Шарлотта по глупости подписала заявление, в котором сообщала, что по четвергам крестный ужинал у себя, но не объяснила, что он сам желал ужинать только со мной, Туссеном и маленькой Аделью потому, что не любил суматоху за столом. И что его комната была всегда открыта, а на лестнице стояла целая вереница посетителей, которые желали выразить ему свое почтение и побеседовать о политике и философии.

Когда Туссен стал возражать и потребовал, чтобы к заявлению служанки добавили и эти подробности, его новый хозяин пригрозил отхлестать его кнутом и отправить в деревню ходить за свиньями.

Можете представить себе, мадам, как дрожит от бешенства наш Тусси при мысли, что ему не позволят говорить с судьями. Именно ему, любимому ученику Гражданина Маркиза, который мог бы столько рассказать об обычаях нашего дома. Что, например, всякий раз, когда Вы танцевали в новом балете, крестный надевал парадное платье, чтобы сопровождать нас с Аделью в театр Опера на премьеру. И что в последний раз он сопровождал нас за месяц до смерти, и что в тот вечер к нему подходили десятки человек поздороваться и поговорить. И если б он был тогда невменяем или страдал слабоумием, они не могли бы этого не заметить.

Но виконт заставил Туссена молчать, оскорбляя его и заявляя, что свидетельство рабов в суде не принимается, потому что «все негры – лгуны».

Признаюсь, мадам, не понимаю я их стараний только ради того, чтобы урвать небольшую часть наследства, которую оставил Вам крестный. Что виконт, что маркиз – богаты и не нуждаются в Ваших деньгах. А ведут себя так, будто для них это вопрос жизни и смерти.

Чем-то закончится эта история?.. Туссен, когда заходит, говорит всякий раз, чтобы мы не теряли надежду. К счастью, его обязанность в доме виконта Лагардьера – сопровождать виконтессу Виолен, даму весьма богобоязненную, в церковь. Он говорит, что у него нет других занятий в доме. Ему сшили роскошную ливрею – она еще «экзотичнее», чем та, которую он носил в одиннадцать лет по требованию месье Эдуара. У этой множество позолоченных цепочек, чтобы подчеркнуть, как говорит Туссен, что его положение – полнейшая зависимость. Сегодня в Париже не так-то много найдется людей, которые могут себе позволить иметь цветного раба. А из тех, кто имеет, немногим достанет упорства и гордыни так им кичиться – после того, как Англия четыре года назад отменила рабство, а также после споров, вызванных во Франции трудами месье Виктора Шельшера и недавним учреждением Французского общества за отмену рабства. Но, судя по всему, виконтессу Лагардьер не гложут угрызения совести, а ведь она весьма благочестива, в обществе не появляется и бывает только в церкви. Она посещает все службы по нескольку раз в день, что очень кстати, потому что это дает Туссену возможность часто выходить из дому. По правде говоря, ему следует ждать виконтессу возле церкви, застыв как изваяние на запятках кареты. Но, к счастью, кучер к нему расположен и позволяет уходить с условием вернуться до окончания службы. Эти службы, должно быть, длятся подолгу, потому что Туссен каждый день забегает сюда, к мадам Фредерик, чтобы рассказать нам о происходящем; а все остальное свободное время он ходит по городу в надежде, что его примет кто-то из Ваших влиятельных друзей или из друзей Гражданина Маркиза; тогда он поведает им о Вашей беде и убедит встать на Вашу защиту. Но, к несчастью, с наступлением лета почти все уехали за город.

Мы ожидали, что бабушка Олимпии, старая мадам Сулиньяк – помните ее? – сможет нам помочь. Эту даму племянникам крестного не удастся сбить с толку. Но, к сожалению, она тяжело больна, и слуги не пускают к ней Тусси. Сама Олимпия в Италии. Семейство Анжелики и Максимильена еще не вернулось из Виргинии. Графиня де Мерлен гостит у друзей в Биаррице. Кажется, что против нас сама судьба. Но не отчаивайтесь. С начала Вашего заключения прошло всего пять дней, и у Тусси было не много времени, чтобы найти помощь. Вот увидите, очень скоро отыщется кто-нибудь, кто согласится выступить в Вашу защиту и восстановить истину.

Адель посылает Вам поцелуи. Она рядом со мной, спокойно играет со своей набитой лавандой тряпичной куклой, которую привез ей месье Жоливе из Граса. К счастью, я убедила Соланж положить ее в сундук вместе с Пупет. Деде не может заснуть без своей Дагоберты – тем более сейчас, когда за считаные дни случилось столько всего нового и непонятного. Пупет, конечно, роскошная игрушка, но она мало подходит для того, чтобы лежать в обнимку с нею в кроватке. Если она упадет, то разобьется вдребезги, к тому же фарфор твердый и холодный.

Наверное, и Вам было бы приятно иметь рядом что-нибудь вроде мягкой ароматной Дагоберты – чтобы можно было ее обнять, спасаясь от тревоги и беспокойства. Надеюсь, в тюрьме у Вас хорошие товарки, которые обращаются с Вами по-доброму и утешат в минуты печали.

Надо ли добавлять, что мы с нетерпением ждем от Вас известий. Как только получите мои письма, умоляю, постарайтесь написать ответ.

Кланяюсь Вам с любовью и благодарностью,

Ваша преданная

Софи

Глава четвертая

1

Даже спустя много лет, вспоминая свою первую встречу с Селин Варанс, Софи не могла поверить, что это был не сон, а явь.

– Хочешь есть? – спросила молодая женщина, поднося к ее рту фарфоровую чашку, от которой поднимался восхитительный аромат горячего бульона. – Покрошить туда хлеба?

Это предложение ранило гордость Софи, которая за все свои девять лет ни разу не попросила еды у постороннего человека. А потому, хотя от слабости девочка еле держалась на ногах, а живот у нее подводило от голода, она покачала головой и выпила бульон в полной тишине. Все это время чернокожий мальчик пристально ее разглядывал.

Селин приняла пустую чашку из рук Софи и ласково похлопала девочку по щеке.

– Так что с этими сорочками? – спросила она. – Как случилось, что месье Фелисьен послал тебя, да еще в такой ужасный вечер? Ты его новая помощница?

Вероятно, во всем виновато было бренди, которое кухарка щедро долила в бульон. Софи не привыкла к алкоголю. Она попыталась ответить, но язык ее не слушался, а в голове странно гудело. Бело-розовый мраморный пол перед ней закачался, поплыл навстречу… Она потеряла сознание.

Когда Софи пришла в себя, она лежала на бархатном диване в маленькой гостиной, обитой зеленым атласом, завернутая в мягкое одеяло, а рядом пылал камин. Хозяйка дома терла ей лоб одеколоном, а Туссен подкладывал под ноги подушки.

«Я сплю, – подумала Софи. – Наверное, я умерла и попала в рай». Но вместо облегчения она вдруг испытала горькие угрызения совести. Как она могла уйти вот так, оставив мать, у которой на всей земле нет никого, кроме нее? Софи зарыдала. Потом закашлялась и поняла, что она не умерла; кашляет же она потому, что Туссен поторопился сунуть ей в рот малиновую мармеладку, от которой она едва не задохнулась.

Селин Варанс похлопала ее по спине, потом взяла за руку.

– Почему ты плачешь, бедная малютка? Скажи, не бойся.

Ее голос был таким ласковым и искренним, что победил природную недоверчивость Софи. До этой минуты девочка никогда не делилась переживаниями с посторонними. Ее так воспитывали, ей внушили, что семейные трудности никоим образом не должны выходить за порог дома.

Но с Селин все было иначе. Хотя Софи видела ее впервые, она всем сердцем почувствовала, что этой молодой женщине можно доверять, а вот считать ее посторонней никак не получалось. И, захлебываясь слезами, девочка рассказала о матери, которая тяжело болеет, о пропавшем месье Фелисьене, о сборщике арендной платы, который придет завтра и вышвырнет их на улицу, если они не заплатят…

– …вот я и подумала, что сама могу их вам отнести, пока мама спит. Вы дадите мне шестьдесят франков? – закончила она неуверенно.

Английский господин, который зашел в комнату к концу рассказа, сказал:

– Сумма кажется мне чрезмерной. И кстати, Селин: если я не ошибаюсь, сорочки принесли с опозданием. Вы ждали это белье по крайней мере дней десять назад.

Прекрасная дама послала ему воздушный поцелуй.

– Ошибаетесь, любовь моя. Это я с нетерпением жду от месье Фелисьена нижнюю юбку в оборку. А сорочки принесли даже раньше времени. Я ждала их завтра.

Она кокетливо засмеялась:

– Вы, мужчины, ничего не понимаете в женских нарядах. Вам нравится видеть нас в облаках воздушной ткани, но отличить шитье от валансьенских кружев…

– Десять франков от десяти су я отличить умею, если учесть, что плачу за все я, – саркастически заметил месье Эдуар, вытаскивая из кармана портсигар.

– Нет! Только не в моей гостиной, прошу вас! – воскликнула с волнением Селин, останавливая его жестом. Прошу вас, ступайте курить к себе в кабинет, душа моя. И нечего вам беспокоиться о наших женских глупостях. Пришлите мне, пожалуйста, Лизетту. Она всем и займется.

На самом деле Лизетта всего-навсего выполнила то, что приказала ей хозяйка, прислушиваясь к советам Туссена, который к большому удивлению Софи, по-видимому, знал лучше нее, в чем нуждалась Фантина.

– Вот корзина, в которой малютка принесла сорочки. Лизетта, спустись на кухню и скажи кухарке наполнить эту корзину до самого верха, – приказывала Селин.

– Там оставался паштет из дичи, мадам. И жаркое, и сыр рокфор, а еще рисовая запеканка и брюква… – подсказывал мальчик. – И окорок, который мы только вчера начали. И свежий хлеб, и сдобная косичка, и миндальный пирог… и пусть еще положат бутылку сладкого вина, девушка, – добавил он в конце.

– Мадам, не успела эта мартышка здесь появиться, как стала повсюду совать свой гадкий нос. Не пора ли поставить его на место, – запротестовала было Лизетта, которую обидело обращение «девушка». Она считала, что маленький раб, выросший среди дикарей, должен звать ее «мадемуазель», хоть она и была всего лишь горничной.

Но хозяйка рассмеялась над ее обидчивостью.

– Место Туссена там, куда я его посылаю. Моя сладкая шоколадка очень мне помогает. Как бы я без него помнила все, что остается на кухне, прежде чем вы, слуги, это куда-то деваете?

Служанка, которая всего полчаса назад передала через окошко половину сладкого пирога подмастерью стекольщика, который за ней приударял, решила, что лучше будет промолчать. И, когда хозяйка сказала: «Последняя услуга, Лизетта: выбери из своих шерстяных чулок две лучшие пары. Завтра я дам тебе вместо них другие», – служанка ответила с улыбкой:

– Слушаюсь, мадам.

– И снеси вниз мою шерстяную шаль из Пиренеев, – добавила Селин. – Темно-зеленую, которую я больше не ношу, потому что месье не нравится цвет. Две льняных простыни и полосатое одеяло из комнаты для гостей. И скажи Жан-Батисту, чтобы закладывал большую карету.

– По такой погоде, мадам? Лошади простудятся.

Селин бросила на служанку испепеляющий взгляд.

– Ну и что? Это их работа. Или ты хочешь, чтобы твоя хозяйка пешком тащилась на Монмартр провожать эту крошку?

– Вы – провожать, мадам? Благоразумно ли? Вас продует.

Хозяйка рассмеялась. Лизетта была ее личной горничной. Сколько раз она помогала ей одеваться вечерами, еще и не в такую метель, – и Селин выезжала из дому в открытом платье, отправляясь в театр или в гости.

– Молоко пропадет, – настаивала служанка.

При этих странных словах, которые Софи сочла каким-то испанским выражением, означающим дурное расположение духа, лицо прекрасной дамы изменилось.

– Бог не допустит! – воскликнула Селин Варанс и прижала руки к груди. Потом задумалась на мгновение. – Ты права. Туссен поедет проводить… ты не сказала до сих пор, как тебя зовут, дитя мое.

– Софи Гравийон, – прошептала Софи, теряясь еще больше.

– Провожать Софи поедет Туссен. Беги собираться, моя сладкая шоколадная конфетка. Одевайся тепло.

2

Хотя карета была хорошо закрыта и обита изнутри бархатом, Туссен, к большому удивлению Софи, кутался в длинную, до пят, шубу.

– Знаешь, когда я приехал в Париж, я вообще не знал, что такое снег, – сказал мальчик, показывая на кружившие за окном кареты снежинки. – А когда впервые увидел его в саду у мадам, то бросился наземь и начал лизать. Я думал, это сахар или взбитые сливки. Вот какой я был дурак! У нас, чтобы не замерзнуть, достаточно полотняной рубашки с длинным рукавом.

«Где это – у нас?» – подумала Софи, не осмеливаясь задать вопрос. Ее спутник вызывал у нее жгучее любопытство. Она знала, что в Новом Свете, где у Франции есть колонии, в некоторых странах так жарко, что люди ходят голышом и ничуть не стыдятся. Пьер Донадье в Кабинете публичного чтения показывал ей картинки в журналах и объяснял, что даже если они дикари и ходят голыми, это не повод, чтобы французы и другие европейцы лишали их свободы и кнутом заставляли работать в копях или на плантациях. «Рабство» – вот какое он употребил слово. «Несправедливо, что одни люди делают рабами других людей, Софи», – говорил он, сердито стуча пальцем по бумаге.

«Даже если у них черная кожа, – добавил дома ее отец. – Все люди равны, у всех равные права, вот как говорила Великая революция!»

«Так написали депутаты Национальной ассамблеи в “Декларации прав человека и гражданина”», – поправил его Пьер Донадье.

Сейчас обрывки тех разговоров беспорядочно крутились у Софи в памяти.

«Руссо, великий философ, – пояснял Пьер Донадье, – писал, что люди становятся злыми и жестокими из-за цивилизации. А до него это сказал граф Бугенвиль, исследователь, который первым открыл острова Тихого океана…»

«Который похоронен здесь, на Монмартре, в Голгофском монастыре», – перебила его Фантина.

«Бугенвиль, – продолжал Донадье, – во время своего путешествия лично удостоверился, что люди в естественном состоянии, те самые, кого мы называем дикарями, еще не развращены нашей страстью к деньгам и понятием личной собственности и полны добра».

Это очень утешительно, думала теперь Софи. И предупредительное отношение Туссена это только доказывало. В последний момент, когда мадам Варанс уже прикрепила булавкой к шали, в которую была закутана Софи, платок с шестьюдесятью франками, мальчик, прежде чем запрыгнуть внутрь, о чем-то пошептался с Жан-Батистом, и они вместе погрузили в карету мешок с углем.

– Это для жаровни ее матери, – услышала девочка их шепот.

Набравшись храбрости, она застенчиво дотронулась до руки своего юного провожатого.

– Ты ведь дикарь, правда?

Услышав эти слова, Туссен захохотал.

– Да, точно! Месье Эдуар то и дело называет меня дикарем, особенно когда злится. Хотя когда я был маленький, то там, в колонии, проводя целый день рядом с моей первой госпожой, я смог приобщиться к воспитанию, которое обыкновенно получают белые. К несчастью, когда мадемуазель Атенаис вышла замуж, ее супруг, погрязнув в долгах, решил, что за раба с моими достоинствами можно выручить хорошие деньги, и сразу же выставил меня на продажу.

Софи смотрела на него огромными глазами. Раб? На продажу? Как же он очутился в Париже, где нет ни плантаций, ни копей?..

– Что, никогда не встречала домашнего раба? – весело спросил Туссен, видя ее изумление. – Знаешь, мне ведь очень повезло. Когда я был еще маленьким, мой хозяин, месье Жером Дешатр Лакруа, пришел вместе с младшей дочкой в хижину, где я жил с матерью и другими рабами. «Выбери себе малыша для игр», – сказал он ей. И мадемуазель Атенаис, которой тогда было девять лет, выбрала меня.

– А тебе сколько было?

– Не знаю. Три, четыре… Меня уже приставили к работе. Вместе с сестрой и другими детьми я лущил кукурузу.

– А твоя мать? Как они могли оторвать тебя от матери? – воскликнула Софи, ужаснувшись при мысли, что кто-то может так же поступить с ней и Фантиной. – Ты же был совсем малыш! Ты не плакал?

– Не думай, что я проводил целый день, держась за материнскую юбку. Мать работала на плантации и возвращалась в хижину поздно вечером, еле живая от усталости. Детьми занималась старуха, которая не могла больше работать в поле. Если я и плакал, то из-за того только, что расставался с сестрой, которая была на год старше и всегда меня защищала. С того дня я ничего о ней не знаю, потому что мадемуазель Атенаис увезла меня в другую провинцию, в господский дом. Иногда она обращалась со мной, как с куклой, иногда как с собакой или кошкой. Однажды ее повезли в город показать цирк с лошадьми, а когда она вернулась на плантацию, то заставила меня ходить на руках, лазать по веревке, кувыркаться и прыгать, как цирковой акробат. А еще показывать фокусы – щелчком пальцев заставить исчезнуть ее браслет или вытащить у себя из носа или из уха шарф ее гувернантки, яйцо, монету или ракушку. Я должен был проделывать все, что она требовала, иначе она приказывала надсмотрщику сечь меня кнутом. Но я хотя бы не работал в поле, и мне доставались объедки с господского стола. Я всегда был рядом с «нинья Тенаи», так ее называли. Даже во время уроков. Ах, какая у нее была потрясающая гувернантка, мадам Джудит! Я часто задумывался: что за причуды судьбы привели эту прекрасно образованную даму в заброшенную восточную провинцию Сантьяго – воспитывать детей богатого плантатора? Она учила мою хозяйку французскому и давала читать очень сложные книги! Знаешь, Вольтера, Руссо, комедии Мольера… Не представляю, как ей удавалось добыть все это на острове Куба, где говорят только по-испански… у нее даже были два тома французской энциклопедии, которую составили просветители Дидро и Д’Аламбер…

Он умолк и с сомнением посмотрел на свою собеседницу: пожалуй, он чересчур увлекся. Что может знать маленькая и наверняка неграмотная девочка о великих философах, чьи теории он и сам не так уж хорошо понимает, хоть и считает себя умным…

Но Софи взмолилась:

– Пожалуйста, продолжай! Мне знакомы эти имена. Мой отец был типографским рабочим, простым «медведем», но он печатал их книги… Он всегда говорил о них с Пьером Донадье и остальными друзьями-«обезьянами».

Туссен развеселился, услышав, что означают названия животных.

– Я думал, только меня в Париже называют мартышкой. Но, выходит, и великий Бальзак, и еще бог знает какие писатели в молодости были «обезьянами».

Имени Бальзака Софи не слыхала. Видимо, друзья отца, как и гувернантка «ниньи Тенаи» на Кубе, предпочитали читать философов Просвещения, а из современников – Ламартина и Гюго.

– Благодаря этим книгам я научился говорить и писать на хорошем французском языке, – продолжал ее провожатый, – а благодаря мадам Джудит – прилично вести себя в обществе. Три года назад мадемуазель Атенаис исполнилось четырнадцать, и месье Дешатр Лакруа выдал ее за кузена, жившего на соседнем острове.

– В четырнадцать лет! – потрясенно воскликнула Софи.

– В колониях девушки вырастают быстро, – объяснил Туссен. – И мужчины тоже. Мадам Селин знакома с одной графиней, которая родилась в Гаване. Знаешь, сколько лет было ее благородным родителям, когда они вступили в брак? Ему пятнадцать, а ей двенадцать. Это ей графиня сама рассказывала и добавляла, смеясь, что, когда она родилась, ее мать не очень понимала разницу между куклой и младенцем.

Улыбаясь с чувством превосходства, юный раб полюбовался изумлением Софи и продолжил:

– Я был частью приданого хозяйки и покинул Кубу вместе с ней, когда она перебралась на Ямайку. Но кузен-муж, под предлогом того, что в доме у Дешатров Лакруа меня слишком избаловали и я мог послужить причиной зависти и недовольства остальных рабов, на другой же день после нашего приезда решил меня продать и велел напечатать в местной газете объявление, в котором восхвалял мои многочисленные достоинства. А я боялся, что мое хорошее воспитание и умение читать и писать мне не пригодятся вовсе, что меня купит какой-нибудь землевладелец и отправит работать на плантациях. Ямайка, к твоему сведению, принадлежит англичанам, а остров, на котором я родился, – испанцам. Но семейство Дешатр Лакруа было французского происхождения, говорило по-французски и переехало из Санто-Доминго. Дед и бабка мадемуазель Атенаис укрылись в Сантьяго на Кубе, бежав с соседнего острова, который принадлежал французам, когда там разразилась революция рабов и наши братья негры основали Республику Гаити, вернув острову его древнее название. Первая республика в Южной Америке! Моя мать назвала меня Туссеном в честь героя, который возглавил борьбу гаитянских рабов за независимость. Его звали Туссен Лувертюр. Слыхала когда-нибудь это имя?

– Нет, – с огорчением призналась Софи.

– Он тоже был рабом, но королевской крови. Его дед, король Гау Гвину, правил народом арада в африканской стране Дагомее. Он верил белым и даже доверил своего сына одному французу, который обещал показать мальчику Европу. Но вместо этого королевского сына отвезли в Санто-Доминго и продали как раба. Его дети родились рабами, но тосковали о свободе, и когда Туссен узнал, что Французская революция провозгласила равенство и свободу для всех людей, он потребовал их и для своих черных братьев в колониях и повел их на борьбу с белыми.

– Пьер Донадье, друг моего отца, читал нам роман Виктора Гюго, в котором говорится о революции на Гаити, – сказала Софи. – Он называется «Бюг-Жаргаль». Ты читал его?

– Конечно, – ответил Туссен. – Мадам Селин получила эту книгу в подарок от крестного, хотя англичанину не нравится, что у моей хозяйки в библиотеке так много новинок. Он говорит: «Так вы станете “смешной жеманницей”, как те кривляки из комедии Мольера!» Но «Бюг-Жаргаль» – грустная книжка. Мне больше нравится «Простодушный» Вольтера, где есть индеец из Северной Америки, гурон, который приезжает во Францию, и его принимают при дворе. А поскольку он не знает всех правил этикета и не приучен к лицемерию, то устраивает ужасно смешную путаницу и неразбериху.

– Сколько же ты знаешь, хоть и дикарь! – воскликнула Софи в восхищении. – Никогда б не подумала, когда увидела, как ты вертишься и визжишь от страха, что тебя высекут.

– Ты что же, не поняла, что я просто притворялся? Если бы моя хозяйка не пришла мне на помощь и не увидела тебя, месье Эдуар выгнал бы тебя без лишних слов – и все.

Благодарность Софи к чернокожему провожатому и восхищение им возросли безмерно. «Мне никогда не удастся отблагодарить его как следует», – подумала девочка и отважилась спросить:

– Но зачем ты все это для меня делаешь?

«Потому что ты похожа на мышку, которая, упав в лужу, не сдается, а пытается выкарабкаться», – мог бы ответить Туссен, но не захотел обижать собеседницу таким сравнением. Он также не стал признаваться, что помощь, которую он, раб, оказывает свободной белой девочке, французской гражданке, по закону стоящей много выше него на социальной лестнице, придает ему значимости. И он не стал объяснять Софи, что ее появление на бульваре Капуцинов дает ему возможность поупражняться в хитрости, бросить вызов воле хозяина и еще раз испытать свое влияние на мадам Варанс.

3

Мальчик сделал вид, что не услышал вопроса Софи, и продолжил рассказ:

– Ты поняла, в какую я попал неприятность со всеми этими языками? Испанский я знал – я ведь родился на Кубе; знал и французский, потому что на нем говорили в семье моих хозяев. Но на Ямайке говорят по-английски, а этот язык мне тогда был незнаком. Поэтому там я никак не мог быть слугой при доме: меня должны были отправить на плантации резать сахарный тростник, и в том аду я бы не выжил. Ты знаешь, надсмотрщики очень жестоки, и на этом острове в прошлом году рабы тоже взбунтовались, как раз через несколько недель после моего отъезда. Их было более пятидесяти тысяч, но, в отличие от братьев на Гаити, они не сумели освободиться, и сейчас, в наказание, с ними обращаются еще хуже, чем прежде. Только представь: чтобы настигнуть беглецов и расправиться с ними, надсмотрщики вызвали на Кубу целый корабль сторожевых собак, приученных к человеческому мясу.

– Поверить не могу! – в ужасе вскричала Софи. – Такая жестокость! В школе нам говорили, что белые в колониях – христиане.

– Это правда. Детей рабов они крестят. И выжигают на них клеймо, как на телятах. А если рабы, когда вырастают, пытаются бежать, потому что, как все люди, стремятся к свободе, их отдают на растерзание псам, – горько добавил Туссен.

Софи взглянула на него с большим сочувствием.

– А что произошло потом?

– Как я тебе говорил, муж моей хозяйки дал объявление в газете Спаниш-Тауна, и я стал готовиться к худшему. Но, на мое счастье, как раз в тот момент управляющий плантациями месье Эдуара искал для своего хозяина раба – игрушку, еще ребенка, но умеющего говорить по-французски. Его хозяин приказал ему найти хорошенького здорового мальчика и отправить в Европу, потому что он хотел подарить его… угадай кому?

– Мадам Варанс? – робко спросила Софи.

– Молодец! Именно ей. Месье Эдуар много за меня заплатил и был уверен, что такой дорогой и экзотический подарок поможет ему окончательно завоевать самую красивую балерину Парижа, у которой больше всего поклонников. Знаешь, у моей хозяйки их были дюжины. И до сих пор были бы, если бы в прошлом году она не ушла со сцены. Они ждали ее возле театра, у выхода для артистов, аплодировали и бросали ей цветы, даже посреди зимы. Они скидывали с себя меховые плащи и постилали их в лужи, чтобы она – их кумир – не замочила туфелек. Некоторые выпрягали лошадей и, впрягшись в оглобли, тащили карету до самого ее дома. Месье Эдуар тоже влюбился, когда увидел ее на сцене Опера: она танцевала одну из усопших монахинь в балете «Роберт Дьявол». Месье раньше жил на Ямайке и занимался своими владениями. А когда отец и старший брат умерли, он унаследовал титул баронета и несколько больших поместий в Англии. Тогда месье вернулся в Европу, но английский климат ему, вероятно, пришелся не по вкусу, потому что он всегда путешествует, разъезжает из России в Италию, из Германии во Францию… Его любимый город – это Париж, особенно с тех пор, как моя хозяйка оставила всех своих обожателей и отдала ему свое сердце и руку.

Руку! Софи недоверчиво распахнула глаза: в романтических историях, которые она читала на листочках у мадам Анно, баронеты обыкновенно не женились на балеринах – они соблазняли их, обманывали, и те умирали от разбитого сердца.

– Ты что, хочешь сказать, что они женаты? – удивилась она. В газетных хрониках она ничего об этом не встречала. Фантину очень бы увлекла такая необычная новость – почти история Золушки. Впрочем, на улицу Маркаде газеты попадали не каждый день, да и те в виде грязных и мятых листков, так что мать и дочь не могли считать себя истинными знатоками всего происходящего в театральном мире.

– По правде сказать, вначале все усилия, клятвы, безумные траты, на какие англичанин шел, чтобы ее завоевать, – продолжал Туссен, – все было ради того, чтобы мадам стала его официальной любовницей. Чтобы заполучить ее, он готов был снять дом, содержать ее в роскоши, показываться с нею на праздниках и в театре – но без каких-либо обязательств законного союза. Аристократы и богатые буржуа всегда так поступают, когда влюбляются в артисток, которые зарабатывают на жизнь своим талантом, но не имеют ни приданого, ни знатной родни. Однако моя хозяйка не как другие. Она по-настоящему верит в достоинство женщин. Вот что она ему сказала: «Мне безразлично, как поступают остальные. Мне безразлично, что актриса Корали согласилась стать содержанкой богатейшего месье Камюзо и одновременно держит в любовниках голодранца Люсьена Шардона. Завести любовницу, содержанку не менее гнусно, чем купить рабыню. Вы сами в конце концов будете считать меня низшим существом и начнете презирать. И как бы то ни было, я не продаюсь. У меня есть работа, я зарабатываю ежегодно четыре тысячи франков, этого довольно для достойной жизни, хотя и не для роскоши, какую вы мне обещаете». Тогда месье Эдуар, обезумевший от любви, согласился на ней жениться.