Текст книги "Происхождение видов"

О происхождении органических существ со своеобразными привычками и строением и о переходах между ними

Противники тех взглядов, которых я держусь, спрашивают, каким образом могло, например, сухопутное хищное животное превратиться в водное, ибо как могло существовать это животное в своем переходном состоянии. Нетрудно было бы показать, что и теперь существуют хищные животные, представляющие все последовательные и близкие переходные ступени между совершенно сухопутными и водными; а так как каждое из них существует, выдерживая борьбу за жизнь, то очевидно, что они хорошо приспособлены к своему месту в природе. Посмотрите на североамериканскую Mustela vison, имеющую перепонки между пальцами и напоминающую выдру своим мехом, короткими ногами и формой хвоста. Летом это животное кормится рыбой, за которой ныряет под воду, а в течение длинной зимы покидает замерзшие воды и охотится, подобно другим хорькам, на мышей и других сухопутных животных. Если взять другой случай и спросить, каким образом насекомоядное четвероногое могло превратиться в летучую мышь, то на этот вопрос ответить было бы гораздо труднее. И все же я думаю, что эти затруднения не имеют большого веса.

И на этот раз, как и в других случаях, я снова нахожусь в невыгодном положении, так как из многочисленных поразительных примеров, мною собранных, могу привести здесь только один или два, поясняющие переходы в образе жизни и организации близких между собою видов и разнообразие привычек, – случайное или постоянное, – у представителей того же вида. Но мне кажется, что только длинный ряд подобных примеров может вполне сгладить затруднения в частных случаях, подобных, например, летучей мыши.

Посмотрите на семейство белок; вы встретите здесь тончайшие переходы от животных с хвостами, только слегка сплюснутыми, или от других, у которых, по замечанию сэра Дж. Ричардсона, задняя часть тела слегка расширена и кожа на боках слегка мешковата, к так называемым летучим белкам, а у летучих белок конечности соединены друг с другом и даже с основанием хвоста широкой складкой кожи, служащей парашютом и позволяющей им скользить по воздуху с дерева до дерева на поразительные расстояния. Едва ли можно сомневаться в том, что каждая особенность строения приносит пользу данному виду белок в их естественной обстановке, помогая им спасаться от хищных зверей и птиц и более быстро собирать себе пищу, или, как можно думать, ограждая их от опасности случайного падения. Но из этого не следует, что строение каждой белки наилучшее из всех, какие мыслимы при всех возможных условиях. Если изменятся климат и растительность, если появятся другие конкурирующие с ними грызуны или новые хищники или если старые изменятся, мы по аналогии придем к заключению, что количество по крайней мере некоторых белок уменьшится и они, в конце концов, исчезнут, если только не изменятся и не усовершенствуются в своем строении соответствующим образом. Потому-то я и не вижу затруднения в том, чтобы, особенно при меняющихся жизненных условиях, постоянно сохранялись особи все с более развитыми боковыми перепонками, так как каждое изменение в этом направлении полезно и передавалось бы до тех пор, пока – путем накопления результатов этого процесса естественным отбором – не получилась бы вполне совершенная так называемая летучая белка.

А теперь взгляните на Galeopithecus, или так называемого летучего лемура, которого прежде относили к летучим мышам, а теперь относят к насекомоядным (Insectivora). Чрезвычайно широкая боковая перепонка простирается у него от углов челюстей до хвоста и включает конечности с удлиненными пальцами. Эта боковая перепонка снабжена растягивающим ее мускулом. Хотя в настоящее время не существует промежуточных звеньев этого органа, приспособленного для скольжения по воздуху, которые связывали бы Galeopithecus с другими Insectivora, тем не менее нетрудно предположить, что такие звенья некогда существовали и развились таким же образом, как менее совершенный орган летучих белок, причем каждая ступень в процессе усовершенствования этого органа была полезна для его обладателя. Я не вижу также непреодолимого препятствия и к дальнейшему допущению, что соединенные перепонкой пальцы и предплечья Galeopithecus могли под влиянием естественного отбора значительно удлиниться, а это уже превратило бы животное в летучую мышь, по крайней мере поскольку дело касается органов летания. У некоторых летучих мышей, у которых летательная перепонка простирается от вершины плеча до хвоста и включает задние конечности, мы, по всей вероятности, должны усматривать в этом аппарате скорее первоначальное приспособление к скольжению в воздухе, чем к полету.

«Распространение обитателей какой-либо страны не зависит исключительно от изменяющихся физических условий, но в значительной мере – от присутствия других видов, которыми они питаются или которыми они уничтожаются, или с которыми они конкурируют»

Если бы какая-нибудь дюжина родов птиц вымерла, кто бы отважился предположить, что когда-то существовали птицы, которые могли только хлопать своими крыльями, подобно толстоголовой утке (Micropterus Eytoni), пользоваться ими как плавниками в воде, или как передними ногами на суше, подобно пингвину, как парусами, подобно страусу, или, наконец, сохранить их без всякой функции, как Apteryx? И тем не менее строение каждой из этих птиц пригодно для нее при тех условиях жизни, в которых она живет, потому что все они должны жить борьбой; но оно никоим образом не может быть признано наилучшим из всех возможных при любых возможных условиях. Из сказанного не следует делать вывода, будто приведенные ступени в строении крыла, которые, быть может, являются все результатом неупражнения, представляют действительные шаги на пути к выработке у птиц их высоко развитой способности к полету, но во всяком случае эти примеры показывают, сколь разнообразные переходы вполне возможны.

Зная, что в таких приспособленных к дыханию в воде классах, как ракообразные и моллюски, встречаются немногочисленные представители, приспособленные к жизни на суше; зная, что существуют летающие птицы и млекопитающие, летающие насекомые разного рода, а когда-то существовали и летающие пресмыкающиеся, вполне мыслимо, что и летучие рыбы, скользящие в воздухе, слегка приподымаясь и поворачиваясь на ходу при помощи своих трепещущих плавников, могли превратиться в настоящих крылатых животных. Если бы это действительно осуществилось, то кому бы теперь пришло в голову, что эти крылатые животные были некогда, в раннем переходном состоянии, обитателями открытого океана и пользовались своими зачаточными летательными органами, насколько нам известно, исключительно для того, чтобы спасаться от преследования их другими рыбами?

Когда мы встречаем орган, великолепно приспособленный к выполнению какой-либо специальной функции, – каково крыло птицы, приспособленное к полету, – мы не должны забывать, что животные, обладавшие им в ранних переходных ступенях его развития, только в редких случаях могли выжить до настоящего времени, так как были замещены своими преемниками, постепенно усовершенствованными естественным отбором. Далее мы должны заключить, что переходные состояния между двумя формами, приспособленными к совершенно различному образу жизни, только редко развивались в значительном числе в ранние периоды и редко представляли много второстепенных видоизменений. Таким образом, если вернуться к нашему воображаемому примеру с летучей рыбой, представляется маловероятным, чтобы рыбы, способные к настоящему летанию, могли образоваться в виде многих второстепенных форм, приспособленных для преследования разнообразной добычи различными путями, – на суше и в воде, – пока их органы полета не достигли такой высокой степени совершенства, которая обеспечила бы за ними решительный перевес над другими животными в борьбе за жизнь. Отсюда и шансы нахождения в ископаемом состоянии видов с переходными ступенями в строении органов будут всегда малы по сравнению с шансами нахождения видов с вполне выработанными органами, так как первые всегда были менее многочисленны.

«В жизненном состязании формы более обыкновенные будут побеждать и Вытеснять формы менее распространенные, так как эти последние медленнее изменяются и совершенствуются»

Я теперь приведу несколько примеров разнообразия и перемены образа жизни у особей одного вида. В каждом из этих случаев естественный отбор мог легко приспособить строение животного либо вообще к его измененным привычкам, либо исключительно к одной из нескольких его привычек. Однако очень трудно решить, да для нас и несущественно, изменяются ли сначала привычки, а затем строение органов, или, наоборот, легкие изменения в строении вызывают изменения в привычках; и то, и другое, по всей вероятности, часто совершается почти одновременно. В качестве примера изменившихся привычек достаточно указать на многих британских насекомых, питающихся теперь экзотическими растениями или исключительно искусственными продуктами. Можно привести бесконечное количество примеров разнообразия привычек: мне случалось часто в Южной Америке следить за тираном – мухоловкой (Saurophagus sulfuratus), то парившим в воздухе над одним местом и затем перелетавшим на другое, подобно ястребу, то стоявшим неподвижно на берегу и вдруг бросавшимся в воду за рыбой, как зимородок. У нас в Англии большая синица (Parus major) порою лазит по ветвям, почти как поползень, то, подобно сорокопуту, убивает маленьких птиц ударами клюва по голове, и я не раз видел и слышал, как она разбивала семена тиса, ударяя ими по ветвям, как поползень. В Северной Америке черный медведь, по наблюдениям Хирна, плавает часами с широко разинутою пастью и ловит таким образом водных насекомых, точно кит.

Так как мы встречаем иногда особей, обнаруживающих привычки, совершенно отличные от тех, которые свойственны представителям их вида и других видов того же рода, мы можем предположить, что такие особи могут иногда дать начало новым видам с аномальными привычками и с организацией, слегка, а иногда и значительно отличающейся от организации их типа. И такие случаи действительно встречаются в природе. Можно ли привести более разительный пример приспособления, чем дятел, лазящий по древесным стволам и вылавливающий насекомых в трещинах коры. Однако в Северной Америке встречаются дятлы, питающиеся главным образом плодами, и другие с удлиненными крыльями, ловящие насекомых на лету. На равнинах Ла-Платы, где почти нет деревьев, встречается дятел (Colaptes campestris), у которого два пальца обращены вперед и два назад, язык длинный и приостренный, хвостовые перья заострены и достаточно жестки, чтобы поддерживать птицу в вертикальном положении на шесте, но не так жестки, как у типичного дятла, и сильный, прямой клюв. Однако клюв, хотя и не так прям и не так крепок, как у типичного дятла, все же достаточно крепок, чтобы долбить дерево. Таким образом, этот Colaptes во всех существенных частях своего строения – настоящий дятел. Даже в таких мелочных особенностях, каковы окраска, резкий тон голоса и волнообразный полет, ясно обнаруживается его тесное кровное родство с нашим обыкновенным дятлом; и, однако, я могу засвидетельствовать не только на основании собственных наблюдений, но и на основании наблюдений всегда точного Азары, что в некоторых обширных областях эта птица не лазит по деревьям и строит свои гнезда в норах по берегам рек! Наоборот, в других областях этот же самый дятел, по свидетельству м-ра Хадсона, посещает деревья и выдалбливает дупло для своего гнезда в их стволах. Могу привести еще пример, доказывающий разнообразие привычек у птиц этого рода: один мексиканский Colaptes, по описаниям де Соссюра, делает дупло в твердом дереве и наполняет его запасами желудей.

«Новые разновидности образуются весьма медленно, так как самый процесс изменчивости совершается с крайней медленностью»

Буревестники – из всех птиц наиболее привычные жители воздуха и океана и тем не менее встречающиеся в спокойных проливах Огненной Земли. Puffinuria berardi по ее общим привычкам, по изумительной способности нырять, по способу плавать и летать, когда ее спугнут, легко принять за чистика или за гагару, хотя это все-таки настоящий буревестник, только со многими чертами организации, глубоко измененными соответственно новому образу жизни, между тем как у дятла Ла-Платы организация только слегка изменена. У оляпки самый проницательный наблюдатель, исследуя мертвую птицу, не заподозрил бы подводных привычек, а между тем эта птица, которая близка к семейству дроздов, добывает себе пищу, ныряя, пользуясь своими крыльями под водой и цепляясь ногами за камни. Все представители обширного отряда перепончатокрылых – насекомые, обитающие на суше; исключение составляет род Proctotrupes, водный образ жизни которого открыл сэр Джон Леббок; он часто ныряет, пользуясь при этом не ногами, а крыльями, и остается под водой по четыре часа подряд; и тем не менее, несмотря на такие ненормальные привычки, нет никаких изменений в его строении.

Тот, кто верит, что все существа созданы такими, какими мы их теперь видим, должен порою испытывать изумление при виде животного, привычки которого не соответствуют его строению. Может ли что-нибудь быть очевиднее того, что перепончатые лапы гусей и уток созданы для плавания? И тем не менее есть горные гуси, обладающие перепончатыми лапами, но только изредка приближающиеся к воде; никто, за исключением Одюбона, не видал, чтобы фрегат опускался на поверхность океана, а между тем все четыре пальца у этой птицы соединены перепонками. С другой стороны, гагары и лысухи, несомненно, имеют привычки водных птиц, а пальцы их только оторочены перепонкой. Чего бы, кажется, очевиднее, что длинные, лишенные перепонок пальцы у Grallatores приспособлены к хождению по болотам и плавучим растениям? И тем не менее водяная курочка и дергач принадлежат к этому отряду, и первая почти такая же водная птица, как лысуха, а вторая почти такая же наземная птица, как перепел или куропатка. В этих случаях, – а можно было бы привести еще много подобных же примеров, – привычка изменилась без соответствующего изменения строения. Перепончатые лапы горного гуся, можно сказать, сделались почти рудиментарными по своей функции, но не по строению. У фрегата глубоко вырезанные перепонки между пальцами указывают, что и строение начало изменяться.

Тот, кто верит в отдельные и бесчисленные акты творения, может сказать, что в этих случаях творцу угодно было, чтобы существо известного типа заняло место существа другого типа; но мне кажется, что это было бы простым повторением факта, только более высоким слогом. Тот же, кто признает борьбу за существование и принцип естественного отбора, должен признать, что каждое органическое существо постоянно стремится увеличить свою численность, и если какое бы то ни было существо изменяется в своем строении или привычках хотя бы в ничтожной степени, приобретая тем превосходство над другим обитателем той же страны, то оно захватит место этого последнего, как бы оно ни отличалось от места, занимаемого им самим. И с этой точки зрения он не будет поражен, встречая гусей и фрегата – птиц с перепончатыми ногами, но обитающих на суше и редко спускающихся на воду, встречая длинноногих дергачей, живущих на лугах вместо болот, встречая дятлов там, где нет деревьев, ныряющих дроздов и перепончатокрылых, и буревестников с привычками чистиков.

Органы высокой степени совершенства и сложности

Предположение, что глаз со всеми его неподражаемыми приспособлениями – для изменения фокусного расстояния соответственно с удалением предмета, для регулирования количества проникающего света, для поправки на сферическую и хроматическую аберрацию – мог быть выработан естественным отбором, может показаться, сознаюсь в том откровенно, нелепым в высшей степени. Но ведь и когда в первый раз была высказана мысль, что Солнце стоит, а Земля вертится вокруг него, здравый человеческий смысл объявил ее ложной, однако всякий философски мыслящий человек хорошо знает, что старое изречение «Vox populi – vox Dei» («Глас народа – глас Божий») не может пользоваться доверием в науке. Разум мне говорит: если можно указать многочисленные переходные ступени от простого и несовершенного глаза к наиболее сложно построенному и совершенному, причем каждая ступень полезна для ее обладателя, а это не подлежит сомнению; если, далее, глаз подвержен изменчивости и эти изменения наследственны, а это также несомненно; если, наконец, эти изменения могли оказаться полезными животному при изменившихся условиях его жизни, – в таком случае затруднение, возникающее при мысли о происхождении сложно построенного и совершенного глаза путем естественного отбора, хотя и непреодолимое для нашего воображения, не может быть признано опровергающим всю теорию. Каким образом нерв сделался чувствительным к свету, вряд ли касается нас в большей степени, чем то, как возникла самая жизнь; замечу только, что если самые простейшие организмы, у которых не найдено нервов, способны ощущать свет, то не кажется невозможным, чтобы известные чувствительные элементы их саркоды могли образовать агрегат, превратившийся в нервы, одаренные этой специальной чувствительностью.

Разыскивая ступени, через которые, постепенно совершенствуясь, прошел орган какого-либо вида, мы должны обратить внимание исключительно на его предков по прямой линии; но это едва ли когда осуществимо, и потому приходится останавливаться на других видах и родах той же группы, т. е. на боковых линиях, происходящих от того же общего предка, для того чтобы узнать, какие были возможны ступени и какова степень вероятности передачи некоторых из этих ступеней в неизмененном или мало измененном состоянии. Но состояние одного и того же органа даже у различных классов может случайно пролить свет на те промежуточные ступени, через которые он проходил совершенствуясь.

Простейший орган, который можно назвать глазом, состоит из оптического нерва, окруженного пигментными клетками и прикрытого прозрачной кожицей, но без какого бы то ни было хрусталика или другого светопреломляющего тела. По мнению г-на Журдена, мы можем, пожалуй, опуститься ступенью ниже и найдем еще скопления пигментных клеток, по-видимому, служащих органами зрения, но лишенных нервов и лежащих прямо на саркодной ткани. Глаза вышеуказанного простого строения не способны отчетливо видеть и служат только для различения света от темноты. У некоторых морских звезд, по описанию того же автора, маленькие впячивания в пигментном слое, окружающем нерв, выполнены прозрачным студенистым веществом, представляющим выпуклую поверхность, подобную роговой оболочке высших животных. Он высказывает предположение, что этот орган служит не для получения изображения, но только для собирания световых лучей, что делает их восприятие более легким. В этом концентрировании лучей мы видим осуществление первого и самого важного шага к образованию истинного глаза, дающего изображение; остается только поместить обнаженное окончание оптического нерва, у некоторых простейших животных погруженного глубоко в теле, а у других выходящего близко к поверхности, на надлежащем расстоянии от концентрирующего аппарата, и на этом окончании получится изображение.

В обширном классе Articulata мы можем начать с оптического нерва, просто покрытого пигментом, причем последний образует иногда нечто вроде зрачка, но без следов хрусталика или другого оптического аппарата. Относительно насекомых известно, что многочисленные фасетки роговицы их больших сложных глаз представляют настоящие хрусталики, а конусы заключают любопытно измененные нервные волокна. Но эти органы у Articulata так разнообразны, что еще Мюллер делит их на три главных класса с семью подразделениями, не считая еще четвертого главного класса – агрегатов простых глаз.

Если остановиться на этих фактах, приведенных здесь крайне кратко, и сравнить их с обширным, разнообразным, постепенным рядом форм глаза у низших животных; если вспомнить, как ничтожно число всех существующих форм по сравнению с вымершими, то трудности, не позволяющие принять, что естественный отбор мог превратить простой аппарат, состоящий из оптического нерва, покрытого пигментом и прозрачной оболочкой, в такой совершенный оптический инструмент, каким обладает любой представитель Articulata, не покажутся нам особенно значительными.

«Если две или большее число разновидностей образовались в различных частях непрерывной области, вполне вероятно, что в промежуточной зоне сначала образовались и промежуточные разновидности, но их существование, вероятно, было скоропреходящим»

Тот, кто зайдет так далеко, не должен колебаться сделать еще один дальнейший шаг: если, прочтя эту книгу, он убедится, что обширные ряды фактов, необъяснимых с иной точки зрения, объясняются теорией изменения путем естественного отбора, то он должен допустить, что строение, даже столь совершенное, как глаз орла, может образоваться тем же путем, хотя на этот раз промежуточные стадии остаются ему неизвестными. Возражали, что для изменения глаза и для постоянного сохранения его в качестве совершенного инструмента должны иметь место несколько одновременных изменений, что, как утверждали, недостижимо при помощи естественного отбора; но, как я пытался показать в моей книге об изменении домашних животных, нет надобности предполагать, что изменения эти происходили все одновременно, если они были крайне незначительными и постепенными. Притом различного рода изменения могли бы служить для одной и той же общей цели, как заметил м-р Уоллес: «Если хрусталик имеет слишком большое или слишком малое фокусное расстояние, это может быть исправлено либо изменением его кривизны, либо изменением его плотности; если кривизна неправильная и лучи не сходятся в одну точку, тогда всякое увеличение правильности кривизны будет уже улучшением. Ни сокращения зрачка, ни мышечные движения глаза не могут быть признаны безусловно необходимыми для зрения, а представляют только усовершенствования, которые могли быть добавлены и улучшены на любой стадии выработки этого инструмента». В высшем отделе животного царства, именно у позвоночных, мы исходим от глаза, настолько простого, что он состоит, как у ланцетника, из маленького мешочка прозрачной кожи, снабженного нервом и выстланного пигментом, но лишенного какого бы то ни было другого аппарата. У рыб и пресмыкающихся, как заметил Оуэн, «амплитуда переходов диоптрических структур очень велика». Замечательно, что даже у человека, согласно такому высокому авторитету, как Вирхов, прекрасный хрусталик образуется у зародыша из скопления клеток эпидермы, расположенных в мешковидной складке кожи, а стекловидное тело образуется из эмбриональной подкожной ткани. Но для того чтобы прийти к правильному заключению относительно образования глаза, со всеми его изумительными, хотя и не абсолютно совершенными подробностями строения, необходимо, чтобы наш разум руководил воображением; впрочем, я сам слишком живо испытывал это затруднение, чтобы удивляться тому, что и другие могут колебаться перед мыслью о применении принципа естественного отбора в таких широких пределах.

Трудно удержаться от сравнения глаза с телескопом. Мы знаем, что этот инструмент был усовершенствован длительными усилиями высших человеческих умов, откуда мы, естественно, заключаем, что и глаз образовался в результате аналогичного процесса. Но не будет ли такое суждение слишком поспешным? Имеем ли мы право приписывать Творцу умственные качества, подобные человеческим? Если мы желаем сравнить глаз с оптическим инструментом, мы должны в своем воображении представить себе толстый слой прозрачной ткани с промежутками, заполненными жидкостью, и с чувствительным к свету нервом под нею; и затем предположить, что каждая часть этого слоя медленно распадается на вторичные слои различной плотности и толщины, расположенные на различных расстояниях один от другого и ограниченные поверхностями, постепенно меняющими свое очертание. Далее, мы должны себе представить, что существует деятельное начало в виде естественного отбора или выживания наиболее приспособленного, неизменно и пристально следящее за каждым мельчайшим изменением этих прозрачных слоев и тщательно сохраняющее те из них, которые при меняющихся условиях так или иначе способствуют получению более ясного изображения. Мы должны предположить, что каждое новое видоизменение инструмента производится в миллионах экземпляров и сохраняется лишь до тех пор, пока не будет получено лучшее, вслед за чем все старые подвергаются истреблению. В живых телах изменчивость будет вызывать незначительные изменения, размножение организмов будет увеличивать их число почти безгранично, а естественный отбор безошибочно будет выбирать каждое усовершенствование. Допустим, что этот процесс продолжается миллионы лет и в течение каждого года на миллионах разного рода особей; неужели мы не можем себе представить, что в результате получится живой оптический инструмент, настолько же превосходящий инструмент из стекла, насколько произведения Творца превышают произведения человека?