Текст книги "Происхождение видов"

Что касается географического распределения, то если мы допустим, что в течение долгого ряда веков происходило расселение из одной части света в другую, объясняющееся прежними климатическими и географическими изменениями и многочисленными действующими время от времени и неизвестными нам способами распространения, мы будем в состоянии понять, на основании теории общего происхождения, сопровождаемого изменением, большую часть основных фактов, касающихся Распределения организмов. Мы можем понять и поразительный параллелизм, существующий между распределением органических существ в пространстве и их геологической последовательностью во времени, так как в обоих случаях организмы были одинаково связаны между собой цепью обычных поколений и способы изменения были одни и те же. Мы вполне поймем смысл изумительного факта, поражавшего каждого путешественника, а именно, что на одном и том же континенте при самых различных условиях, в жарком и холодном климате, в горах и на равнинах, в пустынях и болотах, большая часть обитателей, принадлежащих к одному и тому же обширному классу, обнаруживает явные черты родства, потому что они являются потомками одних и тех же родоначальников и первых колонистов. На основании того же принципа прежнего расселения, сопровождавшегося в большинстве случаев изменением, мы можем понять, основываясь на существовании ледникового периода, тождество некоторых растений и близкое родство многих других на большинстве отдаленных друг от друга гор и в северном и южном умеренных поясах, а также и близкое родство некоторых обитателей морей северного и южного умеренного пояса несмотря на то, что они отделены друг от друга всею частью океана, лежащей между тропиками. Хотя две страны и могут обладать физическими условиями, настолько между собой сходными, насколько это необходимо для обитания в них одного и того же вида, мы не должны удивляться тому, что их обитатели резко отличаются друг от друга, раз эти страны в течение долгого периода времени были совершенно разобщены; так как взаимные отношения между организмами самые важные из всех отношений и так как две страны должны были получать колонистов в различные времена и в различных пропорциях из какой-нибудь другой страны или обмениваясь друг с другом, то и направление изменения в обеих областях неизбежно должно было быть различным.

С этой точки зрения на миграцию, сопровождаемую последующим изменением, мы можем понять, почему океанические острова населены только немногочисленными видами и почему большая часть этих видов относится к своеобразным, или эндемичным, формам. Для нас ясно, почему виды, принадлежащие к тем группам животных, которые не могут переселяться через значительные пространства океана, каковы лягушки и наземные млекопитающие, не встречаются на океанических островах и почему, с другой стороны, новые и своеобразные виды летучих мышей, животных, которые могут перелетать океан, нередко встречаются на островах, далеких от какого-либо материка. Такие случаи, как, например, наличие своеобразных видов летучих мышей на океанических островах и полное отсутствие других наземных млекопитающих, – факты совершенно необъяснимые с точки зрения теории отдельных актов творения.

Существование близко родственных или замещающих видов в каких-нибудь двух областях предполагает, согласно теории родственного происхождения, сопровождаемого изменением, что одни и те же родоначальные формы прежде населяли обе области, и мы, действительно, почти всегда убеждаемся, что всюду, где многочисленные близко родственные виды населяют две области, некоторое число тождественных видов распространено в обеих областях. Всюду, где встречаются многочисленные близко родственные, но все же различные виды, встречаются и сомнительные формы и разновидности, принадлежащие к тем же группам. Можно признать за правило, весьма широко распространенное, что население любой области находится в близком родстве с населением ближайшего источника, откуда могли произойти иммигранты. Это обнаруживается поразительным образом в связи почти всех растений и животных Галапагосского архипелага, Хуан-Фернандеса и других американских островов с растениями и животными соседнего Американского континента; то же самое отношение существует между населением архипелага Зеленого Мыса и других африканских островов с населением Африканского материка. Необходимо признать, что эти факты не получают никакого объяснения с точки зрения теории сотворения.

Как мы видели, тот факт, что все существующие и когда-либо существовавшие организмы могут быть распределены в пределах нескольких больших классов и в группы, подчиненные другим группам, причем вымершие группы нередко занимают промежуточное положение между современными группами, вполне понятен с точки зрения теории естественного отбора с ее необходимыми последствиями – вымиранием и расхождением признаков. На основании тех же принципов мы видим, почему взаимное сродство форм в каждом классе представляется таким сложным и окольным. Мы видим, почему некоторые признаки значительно более пригодны, чем другие, для целей классификации; почему приспособительные признаки, весьма важные для обладающих ими существ, вряд ли имеют какое-либо значение для классификации; почему признаки, заимствованные от рудиментарных частей, хотя совершенно бесполезны для обладающих ими существ, часто так ценны для классификации, и, наконец, почему эмбриологические признаки нередко представляются наиболее ценными. Истинное сродство всех органических существ, в отличие от их сходства, вызванного одинаковыми приспособлениями, зависит от наследственности или общности происхождения. Естественная система – не что иное, как генеалогическое распределение существ, причем приобретенные ими степени различия определяются терминами – разновидности, виды, роды, семейства и т. д.; и мы должны раскрыть эти линии родства, при помощи наиболее постоянных признаков, каковы бы эти признаки ни были и как бы ни было ничтожно их значение для жизни.

Сходное распределение костей в руке человека, крыле летучей мыши, плавнике дельфина и ноге лошади, одинаковое число позвонков, образующих шею жирафы и слона, и бесчисленные другие подобные факты сразу становятся нам понятными с точки зрения теории родственного происхождения, сопровождаемого медленным и незначительным последовательным изменением. Сходство в основном строении крыла и ноги летучей мыши, функции которых совершенно различны, челюстей и ног краба, лепестков, тычинок и пестиков цветка также в значительной степени понятно с точки зрения постепенного превращения частей или органов, первоначально друг с другом сходных у какого-нибудь отдаленного предка каждого из этих классов. Согласно тому принципу, что последовательные изменения не всегда проявляются в раннем возрасте и наследуются в соответствующем позднем периоде жизни, мы можем ясно понять, почему зародыши млекопитающих, птиц, пресмыкающихся и рыб так поразительно между собою сходны, между тем как взрослые формы так различны. Нас не будет более удивлять тот факт, что зародыши дышащих воздухом млекопитающих или птиц имеют жаберные щели и артериальные дуги, подобно рыбам, дышащим воздухом, растворенным в воде, при помощи хорошо развитых жабр.

Неупражнение, иногда при содействии естественного отбора, нередко приводило к вырождению органов, ставших бесполезными при изменении образа жизни или жизненных условий; отсюда нам становится понятным значение рудиментарных органов. Но неупражнение и отбор будут обычно действовать на каждое существо, достигшее зрелости и принимающее полностью участие в борьбе за существование, и таким образом будут оказывать мало влияния на орган в течение раннего периода развития; следовательно, орган не будет редуцироваться или становиться рудиментарным в этом раннем возрасте. Так, например, теленок унаследовал зубы, которые никогда не прорезываются сквозь десны верхней челюсти, от древнего предка, имевшего вполне развитые зубы, и мы можем предположить, что зубы взрослого животного когда-то редуцировались вследствие неупражнения, благодаря тому, что язык, небо или губы силою естественного отбора сделались в высшей степени приспособленными к ощипыванию травы без помощи зубов; между тем у теленка зубы остались неизмененными и, на основании принципа унаследования в соответственном возрасте, наследуются с отдаленных времен до настоящего дня. С точки зрения теории, по которой каждый организм со всеми его частями был специально создан, совершенно непонятно, каким образом так часто могут встречаться органы, бесполезность которых очевидна, – такие, например, как эмбриональные зубы у теленка или сморщенные крылья под спаянными надкрыльями многих жуков. Природа как будто нарочно позаботилась о том, чтобы раскрыть перед нами при помощи рудиментарных органов, эмбриологических и гомологических структур, тот план, по которому она создает изменения, но мы слишком слепы, чтобы понимать, что она хотела этим выразить.

«Никогда не вступай в дружбу с человеком, которого не можешь уважать»

Я вкратце повторил соображения и факты, вполне убедившие меня в том, что виды изменялись в течение длинного хода исторического развития. Это было достигнуто главным образом при посредстве естественного отбора многочисленных последовательных, незначительных, благоприятных изменений, которым оказали существенное содействие унаследованные последствия упражнения и неупражнения частей; менее существенную помощь по отношению к приспособительным структурам, прошлым или настоящим, оказывали прямое действие внешних условий и те изменения, которые по нашему незнанию кажутся нам возникающими самопроизвольно. По-видимому, я прежде придавал недостаточное значение силе и распространенности этих последних форм изменчивости, вызывающих прочные видоизменения в строении независимо от естественного отбора. Но так как в недавнее время мои выводы были превратно истолкованы, и утверждали, что я приписываю изменение видов исключительно естественному отбору, то мне, может быть, позволено будет заметить, что в первом и последующих изданиях этой книги я поместил на очень видном месте, именно в конце введения, следующие слова: «я убежден, что естественный отбор был главным, но не исключительным фактором изменения». Но это не помогло. Велика сила упорного извращения чужих мыслей; но история науки показывает, что, по счастию, действие этой силы не продолжительно.

Невозможно допустить, чтобы ложная теория объясняла столь удовлетворительно, как это делает теория естественного отбора, различные обширные группы фактов, которые были только что перечислены. Недавно было сделано возражение, что подобный способ аргументации ненадежен, но это – метод, постоянно применяемый при суждении об обычных явлениях жизни и часто применявшийся величайшими естествоиспытателями. Так была создана теория волнообразного движения света, и уверенность в том, что земля вращается вокруг своей оси, до недавнего времени почти не опиралась на прямое доказательство. Возражение, что наука до сих пор не пролила света на гораздо более высокие задачи о сущности и начале жизни, не имеет значения. Кто возьмется объяснить сущность всемирного тяготения? Никто теперь, конечно, не возражает против выводов, вытекающих из этого неизвестного начала притяжения, несмотря на то что Лейбниц когда-то обвинял Ньютона в том, что он вводит «в философию таинственные свойства и чудеса».

Я не вижу достаточного основания, почему бы воззрения, излагаемые в этой книге, могли задевать чье-либо религиозное чувство. В доказательство того, как скоропреходяще подобное впечатление, утешительно вспомнить, что величайшее открытие, когда-либо сделанное человеком, а именно открытие всемирного тяготения, было встречено нападками Лейбница как «потрясающее основы естественной религии, а следовательно, и Откровения». Один знаменитый писатель и богослов писал мне: «Я мало-помалу привык к мысли об одинаковой совместимости с высоким представлением о Божестве веры в то, что Оно создало несколько первоначальных форм, способных путем саморазвития дать начало другим необходимым формам, как и веры в то, что Оно нуждалось каждый раз в новом акте творения для того, чтобы заполнить пробелы, вызванные действием установленных Им законов».

«Если бы я смог заново прожить свою жизнь, я бы задал себе правило читать стихи и слушать музыку как минимум раз в неделю»

Но, может быть, спросят, почему же до самого недавнего времени почти все наиболее выдающиеся современные натуралисты и геологи не верили в изменяемость видов? Нельзя утверждать, что органические существа в естественном состоянии не подвержены изменениям; нельзя доказать, что размер изменений на протяжении длинного ряда веков был количественно ограничен; не предложено и не может быть предложено никакой ясной границы между видом и хорошо выраженной разновидностью. Нельзя утверждать, что виды при их скрещивании неизменно оказываются бесплодными, а разновидности – неизменно плодовитыми; или что бесплодие является специальной особенностью видов и признаком их независимого сотворения. Вера в неизменность видов была почти неизбежна до тех пор, пока существовало убеждение в кратковременности истории земли; теперь же, когда мы получили некоторое представление о продолжительности геологического времени, мы склонны без достаточных доказательств допустить, что геологическая летопись настолько полна, что должна была бы доставить нам очевидные доказательства превращения видов, если бы они действительно подвергались превращению.

Но главной причиной естественного нежелания допустить, что какой-либо вид мог дать начало другому, с ним несходному виду, заключается в том, что мы всегда неохотно допускаем существование великих перемен, отдельных стадий которых мы не в состоянии уловить. Это затруднение совершенно сходно с тем, которое испытывали геологи, когда Лайель выдвинул впервые свое утверждение о том, что длинные ряды внутриматериковых скал и глубокие долины являются результатами деятельности факторов, которые мы и теперь еще видим в действии. Наш разум не может схватить полного смысла, связанного с выражением «миллион лет»; он не может подвести итог и усмотреть конечный результат многочисленных легких изменений, накоплявшихся в течение почти безграничного числа поколений.

Хотя я вполне убежден в истинности тех воззрений, которые в виде извлечения изложены в этой книге, я никоим образом не надеюсь убедить опытных натуралистов, владеющих огромным фактическим материалом, который на протяжении длинного ряда лет рассматривался ими с точки зрения, прямо противоположной моей. Так легко скрывать наше незнание под оболочкой таких выражений, каковы «план творения», «единство цели» и т. д., и воображать, что мы даем объяснения, тогда как только повторяем в других выражениях самый факт. Всякий, кто склонен придавать больше веса неразрешенным затруднениям, чем объяснению известного числа фактов, конечно, отвергнет мою теорию. На небольшое число натуралистов, обладающих значительной гибкостью ума и уже начинавших сомневаться в неизменности видов, эта книга, может быть, повлияет; но я обращаюсь с доверием к будущему – к молодому, подрастающему поколению натуралистов, которые будут в состоянии с должным беспристрастием взвесить обе стороны вопроса. Тот, кто убедится, что виды изменчивы, окажет хорошую услугу, добросовестно высказав свое убеждение; только таким образом будет сдвинута с места та масса предрассудков, которая тяготеет над этими вопросами.

Несколько выдающихся натуралистов недавно высказали в печати свое убеждение в том, что множество так называемых видов в каждом роде – не настоящие виды, но что зато другие виды настоящие, т. е. были созданы независимо одни от других. Этот вывод представляется мне крайне странным. Они допускают, что множество форм, которые до самого недавнего времени они сами признавали результатом отдельных актов творения, а большинство натуралистов признает их таковыми и до сих пор, – что эти формы, носящие, следовательно, все внешние признаки истинных видов, произошли путем изменения, и в то же время они отказываются распространить эту точку зрения на другие формы, лишь слегка отличные от первых. Тем не менее они не берутся дать определение или даже предложить догадки, на основании которых можно было бы отличать формы сотворенные от тех, которые образовались в силу действия вторичных законов. Для них изменчивость в одном случае vera causa (истинная причина), в другом они произвольно отвергают ее, не указывая, в чем заключается различие этих двух случаев. Придет день, когда в этом будут видеть любопытный пример ослепления, вызываемого предвзятым мнением. Этих писателей так же мало поражает чудесный акт творения, как и обычное рождение. Неужели они в действительности предполагают, что несчетное число раз в истории нашей планеты определенным элементарным атомам было указано внезапно организоваться в живые ткани? Думают ли они, что при каждом таком предполагаемом акте творения возникала одна или много особей? Созданы ли все бесчисленные формы животных и растений в виде яиц или семян, или в виде взрослых особей? И были ли созданы млекопитающие со всеми ложными признаками их питания в чреве матери? Несомненно, что на некоторые из этих вопросов не могут дать ответа те, кто уверены в появлении или сотворении ограниченного числа форм жизни или одной только формы. Некоторые авторы утверждали, что в сотворение миллионов существ так же легко поверить, как и в сотворение одного, но философская аксиома «наименьшего действия», высказанная Мопертюи, невольно склоняет ум в пользу малого числа, и, конечно, мы не должны предполагать, что бесчисленные существа, в пределах каждого обширного класса, были созданы с очевидными, но обманывающими нас признаками происхождения от общих родителей.

В качестве напоминания о прежнем положении вещей я сохранил в предшествующих параграфах и в других местах несколько строк, указывающих на то, что натуралисты верят в отдельное сотворение каждого вида, и меня много осуждали за то, что я выражался таким образом. Но не подлежит сомнению, что таково было общее убеждение, когда появилось первое издание этой книги. В былое время мне приходилось беседовать об эволюции с очень многими натуралистами, и я ни разу не встретил сочувственного отношения к этому воззрению. Очень возможно, что и тогда уже некоторые из них были убеждены в существовании эволюции, но они или отмалчивались, или выражались так двусмысленно, что трудно было угадать смысл их слов. Теперь положение совершенно изменилось, и почти каждый натуралист допускает великий принцип эволюции. Но все же некоторые продолжают еще думать, что виды совершенно внезапно и совершенно непонятным образом породили новые, совершенно отличные от них формы, но, как я пытался показать, против этого допущения внезапных и резких превращений можно выдвинуть весьма веские доказательства. С научной точки зрения и в качестве орудия для дальнейших исследований предположение о внезапном и необъяснимом образовании новых форм из более древних, резко от них отличавшихся, представляет мало преимуществ перед старым верованием в сотворение новых видов из праха земного.

«Я люблю дурацкие эксперименты. Я и сам их постоянно ставлю»

Могут спросить, до каких пределов я распространяю учение об изменении видов. Ответить на это нелегко, потому что по мере того, как разрастается степень различия между рассматриваемыми нами формами, уменьшаются в числе и в степени своей убедительности доводы, говорящие в пользу общности происхождения. Но при помощи некоторых весьма сильных аргументов можно пойти очень далеко. Все представители целых классов связаны между собой цепью сродства, и все могут быть классифицированы на основании одного и того же принципа в последовательно подчиненные группы. Ископаемые остатки иногда заполняют очень большие промежутки между существующими отрядами.

Органы в рудиментарном состоянии ясно указывают, что у отдаленного предка они были вполне развиты; а это во многих случаях вынуждает принять огромную степень изменений в потомстве. В пределах целых классов различные органы построены по одному образцу, и в очень раннем возрасте зародыши близко между собою сходны. На этом основании я не сомневаюсь, что теория единства происхождения, сопровождаемого изменением, охватывает всех представителей каждого обширного класса или царства. Я полагаю, что животные происходят самое большее от четырех или пяти родоначальных форм, а растения – от такого же или еще меньшего числа.

Аналогия заставила бы меня сделать еще один шаг – допустить, что все животные и растения происходят от одного общего прототипа. Но аналогия может иногда быть неверным путеводителем. Тем не менее, все живые существа имеют много общего в их химическом составе, в их клеточном строении, в законах их роста и в их чувствительности по отношению к вредным влияниям. Мы видим это даже в таком, казалось бы, незначительном факте, каково, например, одинаковое действие одного и того же яда на растения и на животных, или, например, действие яда насекомого, вызывающее уродливое образование галлов на шиповнике и на дубе. У всех органических существ, за исключением, быть может, самых низших, половой процесс существенно сходен. У всех, насколько в настоящее время известно, зародышевый пузырек одинаков, так что все организмы начинают свое развитие от одного общего начала. Если мы даже остановимся только на двух главнейших подразделениях, именно – на животном и растительном царствах, то некоторые низшие формы представляют в такой мере промежуточный характер, что натуралисты не раз спорили о том, к которому из двух царств их должно отнести. Как замечает профессор Аса Грей, «споры и другие воспроизводительные тельца многих низших водорослей сначала ведут типически животный, а позднее, несомненно, растительный образ жизни». Поэтому, на основании принципа естественного отбора, сопровождаемого расхождением признаков, не представляется невероятным, что от какой-нибудь подобной низко организованной и промежуточной формы могли развиться как животные, так и растения; а если мы допустим это, мы должны допустить, что и все органические существа, когда-либо жившие на земле, могут происходить от одной первобытной формы. Но этот вывод опирается главным образом на аналогию, и несущественно, будет ли он принят или нет. Конечно, вполне возможно, как указывал м-р Дж. Г. Льюис, что при первоначальном возникновении жизни появилось много различных форм; но если оно и было так, то мы можем заключить, что только немногие из них оставили по себе измененное потомство. Потому что, как я только что заметил по отношению к членам каждого царства, каковы позвоночные, членистые и т. д., мы имеем ясное доказательство, вытекающее из их эмбриональных, гомологичных и рудиментарных структур, что в пределах данного царства все члены происходят от одного общего предка.

Когда воззрения, развиваемые мною в этой книге и м-ром Уоллесом, или аналогичные взгляды на происхождение видов сделаются общепринятыми, это будет сопровождаться, как мы смутно предвидим, глубоким переворотом в области естественной истории. Систематики по-прежнему будут заниматься своим делом, но они будут избавлены от постоянного, как призрак преследующего их, сомнения – должны ли они ту или иную форму признать за истинный вид. И это будет, говорю на основании личного опыта, немалым облегчением. Бесконечные споры о том, следует ли каких-то пятьдесят видов британских ежевик признать за хорошие виды, наконец, прекратятся. Систематикам только придется решать вопрос (не скажу, чтобы он был легок), достаточно ли постоянна та или иная форма и достаточно ли она отличается от других форм, чтобы поддаваться определению; а если это определение возможно, то достаточно ли существенно различие, чтобы на основании его стоило установить видовое название. Это последнее соображение окажется гораздо более существенным, чем в настоящее время принято полагать, так как большинство современных натуралистов признает, что как бы ничтожно ни было различие между двумя любыми формами, если только они не соединены промежуточными ступенями, – его достаточно, чтобы признать обе формы видами.

Мы принуждены будем также признать, что единственное различие между видом и хорошо выраженными разновидностями заключается лишь в том, что последние, как достоверно известно или предполагается, связаны между собой в настоящее время промежуточными ступенями, между тем как виды были связаны таким же образом в прежнее время. Отсюда, не отбрасывая того соображения, что в настоящее время существуют промежуточные ступени между двумя любыми формами, мы будем вынуждены взвешивать более тщательно и более ценить размеры действительного различия между ними. Весьма возможно, что формы, теперь обыкновенно признаваемые за разновидности, впоследствии будут признаны достойными особых видовых названий; и в таком случае язык науки и обыкновенная речь достигнут большего согласия. Словом, мы будем относиться к видам таким же образом, как относятся к родам те натуралисты, которые допускают, что роды – только искусственные комбинации, придуманные ради удобства. Многим такая перспектива, может быть, не улыбается, но зато мы навсегда освободимся от тщетных поисков за неуловленной до сих пор и неуловимой сущностью слова «вид».

Другие общие отделы естественной истории приобретут громадный интерес. Употребляемые натуралистами термины – сродство, родственная связь, общность типа, отцовство, морфология, приспособительные признаки, рудиментарные и выродившиеся органы и т. д. – перестанут быть метафорами и получат ясный смысл. Когда мы перестанем смотреть на органическое существо, как дикарь смотрит на корабль, т. е. как на нечто превышающее его понимание; когда в каждом произведении природы мы будем видеть нечто имеющее длинную историю; когда в каждом сложном строении или инстинкте мы будем видеть итог многочисленных приспособлений, каждое из которых полезно их обладателю, подобно тому как всякое великое механическое изобретение есть итог труда, опытности, разума и даже ошибок многочисленных тружеников; когда мы выработаем такое воззрение на органические существа, – как неизмеримо – говорю на основании личного опыта – возрастет интерес, который представит нам изучение естественной истории!

Откроется громадное и почти непочатое поле для исследования причин и законов изменений, корреляции, действия упражнения и неупражнения, непосредственного действия внешних условий и т. д. Возрастет в громадной степени значение изучения наших домашних пород. Новая разновидность, выведенная человеком, представится более любопытным и важным предметом изучения, чем добавление еще одного вида к бесконечному числу уже занесенных в списки. Наши классификации превратятся, насколько это возможно, в родословные, и тогда в действительности они представят нам то, что по праву можно будет назвать планом творения. Правила классификации, несомненно, упростятся, когда мы будем иметь в виду вполне определенную задачу. У нас не сохранилось ни родословных, ни гербов, и мы должны раскрывать и прослеживать многочисленные расходящиеся линии происхождения в наших естественных генеалогиях по любым признакам, которые долго наследовались. Рудиментарные органы будут безошибочно свидетельствовать о природе давно утраченных структур. Виды и группы видов, которые и мы считаем уклоняющимися и которые, пожалуй, можно назвать живыми ископаемыми, помогут нам составить себе картину древних форм жизни. Эмбриология раскроет нам нередко темное для нас строение прототипов каждого большого класса.

Когда мы получим уверенность в том, что все особи того же вида и близко родственные виды большинства родов произошли, на протяжении не очень отдаленного периода, от одного общего прародителя и распространились из одного места их происхождения, когда мы лучше ознакомимся с разнообразными способами расселения, тогда – при свете, который уже проливает и еще прольет геология на прошлые изменения климата и уровня суши, – мы, конечно, будем в состоянии превосходно проследить и прежние способы расселения обитателей всего земного шара. Даже в настоящее время сравнение различий между обитателями морей на противоположных сторонах континента и природы различных обитателей этого континента в связи со свойственными им очевидными способами расселения бросает уже некоторый свет на древнюю географию.

«Человек, решивший растратить хотя бы один час своего времени, еще не дорос до того, чтобы понимать всю ценность жизни»

Слава геологии, этой благородной науки, несколько померкнет вследствие крайней неполноты ее летописей. Земная кора с заключенными в ней остатками не может быть рассматриваема как богатый музей, а скорее как бедная коллекция, собранная наудачу и через долгие промежутки времени. Придется признать, что большие, богатые ископаемыми формации были обязаны своим образованием необычайному стечению благоприятных обстоятельств, а что пустые промежутки между последовательными ярусами соответствуют периодам громадной продолжительности. Но мы будем в состоянии оценивать продолжительность этих промежутков путем сравнения предшествующих и последующих органических форм. Мы должны соблюдать осторожность, признавая строгую одновременность двух формаций, не заключающих многочисленных тождественных видов, – в силу общей преемственности форм жизни. Так как виды образуются и истребляются, благодаря медленному действию и теперь еще существующих причин, а не в силу чудесных актов творения; так как наиболее существенными из всех причин, вызывающих органические изменения, являются те, которые почти не зависят от изменяющихся, и, быть может, внезапно изменяющихся, физических условий, именно взаимные отношения между организмами, причем усовершенствование одного организма влечет за собой усовершенствование или истребление других, – то, как следует из этих двух положений, размеры органического изменения, представляемые ископаемыми последовательных формаций, служат, по-видимому, хорошим мерилом относительного, если не абсолютного промежутка времени. Впрочем, некоторое число видов, при совместном существовании, может долгое время оставаться неизмененным, между тем как за тот же период времени некоторые из тех же видов, переселившись в новые страны и конкурируя с чуждыми организмами, могут измениться; поэтому мы не должны придавать слишком большого значения органическим изменениям как мерилу времени.