Текст книги "Волчья тень"

– Вы уверены в этом? – спросила Джилли.

– За Изабель не отвечаю – хотя она явно уверена, но я знаю, что видела. Пусть мельком, но ты же меня знаешь.

– Как же, как же, ничто не ускользнет от взгляда нашей Софи.

– Но я также знаю, что тебя там быть не могло, если только… ты ведь не научилась возвращаться из страны снов в том теле, в котором там пребываешь?

– Не думаю, что такое возможно, – ответила Джилли. – То есть тогда я оказалась бы здесь в двух экземплярах, верно? И уж точно я. не помню, чтоб заходила на Йор-стрит.

– Чудно.

Джилли чуть наклонила голову:

– И немного страшновато.

Они опять замолчали. Теперь первой заговорила Софи.

– По-моему, я знаю, как нам встретиться в стране снов, – сказала она.

– И как?

– Заснуть вместе. В одной постели, держась за руки.

Глаза Джилли снова загорелись азартом.

– Я играю, – сказала она.

Софи рассмеялась:

– Чтобы ты да отказалась от игры!

– Верно. Один из множества моих талантов. Даже будучи Сломанной Девочкой, я всегда готова участвовать в любой кутерьме.

– Может и не сработать, – предупредила Софи.

– Да брось. Что нам терять?

– Совершенно нечего.

И она улеглась на кровать рядом с Джилли. Они лежали плечом к плечу, и, взяв руку Джилли в свою, Софи ощутила слабое пожатие.

– А ты сможешь заснуть? – спросила Софи. – Я имею в виду, вот так?

– Последнее время у меня это лучше всего получается, – отозвалась Джилли.

Софи хотела поспорить, но передумала и просто закрыла глаза. Она вслушивалась в дыхание Джилли и старалась дышать в такт. Спустя мгновение комната вокруг нее растаяла.

2

Однажды давным-давно…

Наверно, я все-таки не ожидала, что у нас получится. После стольких недель тщетных поисков Софи попытка заснуть вместе казалась – как бы это сказать – слишком очевидным решением. Однако же получилось. Я засыпаю в палате реабилитации, а открываю глаза в стране снов, лежа рядом с Софи на мягком мху. Мы все еще держимся за руки. Поворачиваемся друг к другу лицом, улыбаемся до ушей. Я хохочу, целую ее в нос, вскакиваю на ноги и приплясываю вокруг нее.

– Получилось! – распеваю я. – Полу-лу-полу-лу-получи лося!

Пытаюсь отбить чечетку, но тапочки тонут во мху, и стука не слышно. Ну и пусть. Все равно я не умею танцевать степ. Так что я просто кружусь, как кружилась маленькой девочкой, пока в моей жизни еще не было ничего ужасного, широко раскинув руки и запрокинув голову.

И тут до меня доходит, что Софи так и лежит на земле. И, взглянув на нее, я вижу, что она плачет. Я падаю на колени рядом с ней.

– Что с тобой, Соф? Нам бы полагалось радоваться.

– Просто… ты снова – ты…

Я не сразу понимаю, о чем она говорит. Она садится и трогает пальцами мою щеку. И тогда я догадываюсь. Я так привыкла становиться собой в стране снов, что больше не задумываюсь об этом. Но для Софи, которая последнее время имела дело только со Сломанной Девочкой, это потрясение.

– Ты посмотри на себя, – говорит она. – Точно такая, как в университете, когда мы познакомились.

Я улыбаюсь:

– Когда мы были задаваками-студентками и всё знали.

– Ты никогда не была задавакой.

– Да и ты тоже.

Помнится, Джо как-то говорил мне, что когда снишься себе в стране снов, то становишься такой, какой себя представляешь, какой себя видишь, – и не обязательно такой, какой ты выглядишь в Мире Как Он Есть. Но до сих пор я об этом не задумывалась. Неудивительно, что Тоби за мной ухлестывал, пока я его не разочаровала: он ведь считал меня беззаботной двадцатилетней девчонкой. Да я такая и есть, когда попадаю сюда.

Многие говорят, что в душе чувствуют себя подростками, – сколько бы лет им ни было и какую бы взрослую и ответственную жизнь они ни вели. Но мои подростковые годы заперты в ящичке для дурных воспоминаний вместе с детством, так что ничего удивительного, если я представляю себя вечной студенткой. Тогда я впервые почувствовала, что могу быть кем-то. Собой. Действовать, а не сопротивляться или подчиняться.

Софи тоже выглядит моложе – еще моложе меня. Ей лет восемнадцать, самое большее девятнадцать.

– Ты хоть раз здесь смотрелась в зеркало? – спрашиваю я.

Она улыбается и кивает. Глаза все еще блестят. «Забудь о Сломанной Девочке, – хочется сказать мне. – Пока мы здесь, она ничего не значит». Но говорить теперь незачем. Она уже справилась сама. Наверно, ей нетрудно переключиться на меня такую, с какой она знакома много лет, а не несколько недель, как со Сломанной Девочкой. Хотя она никогда не отводит взгляда, навещая меня.

– Здорово, да? – говорит она. – Если бы загнать этот восторг в бутылку и прихватить с собой, мы бы озолотились.

– Не представляю, как я выгляжу, – вздыхаю я, проводя рукой по волосам. Еще в первый раз попав сюда, я заметила, что здесь у меня длинные волосы, а не щетина, отрастающая на голове Сломанной Девочки. Но потом я не думала об этом.

– Хорошо бы зеркало, – говорю я.

– Замечательно выглядишь, – уверяет меня Софи.

Я вытягиваю вперед руку с растопыренными пальцами. Много недель я не держала в руках кисти, но вся рука в пятнышках краски.

– И в волосах тоже, – сообщает Софи, – как всегда. Должно быть, просто, – она ехидно усмехается, – один из твоих талантов.

– Зато дешевле, чем лак для ногтей!

– И намного колоритнее.

Я смеюсь вместе с ней.

– Обязательно надо захватить сюда и Венди, – говорю я.

Софи кивает:

– Где бы это «здесь» ни было.

Мы встаем и оглядываемся вокруг. Совершенно незнакомое место. Немного напоминает Большой лес, но кажется старше, хотя деревья и не такие громадные. И подлеска больше, а света меньше – сумерки переходят в ночь; воздух пропитан тайной лесных дебрей. Здесь так тихо, что мне слышно наше дыхание, и я начинаю раскаиваться, что поначалу подняла столько шума. Джо не устает повторять, что в стране снов много опасных мест. На первый взгляд это место не кажется особенно опасным. Будто находишься в одном из дальних и древних уголков тайны, где все наполнено звуками. И все же в воздухе висит угроза, и мои танцы с песнями могли привлечь внимание не слишком приятных существ.

– Ты не знаешь, где это мы? – спрашиваю я у Софи.

Она качает головой – не совсем тот ответ, на какой я надеялась.

– Не припомню такого места, – добавляет она. – Наверно, нам прежде, чем заснуть, надо было решить, куда хотим попасть.

Я сама не понимаю, почему мне вдруг стало неспокойно. Сколько раз переходила границу – ничего подобного не испытывала. Но здесь явно что-то не так.

– Может, мы на дальней окраине Большого леса, – говорю я. – Здесь все такое, знаешь… волшебное. Древнее.

– Немножко похоже на сказочный мир, где я впервые встретилась с Джэком, – говорит Софи.

Ее замечание меня не успокаивает. Кроме Джэка, в сказочном мире полным-полно злых духов, дремучих лесов и чудовищ, не говоря уж о непредсказуемой матушке Погоде с ее подружкой – избушкой Бабы-яги, гуляющей на курьих ножках. Если верить рассказам Софи, матушка Погода с равным успехом может тебе помочь или превратить в жабу. По настроению.

– Но ты ведь не думаешь, что мы попали в сказку? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отзывается Софи, – но ты не слишком беспокойся. Вспомни, сколько раз ты мне повторяла, как тебе хочется побывать в сказке. А сказочный мир сплошь из сказок и состоит.

Я не сразу соображаю, что она дразнится.

Теперь мне вспоминаются рассуждения профессора о том, как сказки помогают людям преодолеть свои страхи. К которым, надо полагать, относятся и те ящички дурных воспоминаний, которые я храню у себя в голове, как на полутемном чердаке. Может быть, не так уж плохо очутиться в сказочном мире. Может, мне только и нужно пересказать себя, и не в чужой сказке, а в своей собственной.

– Ты вдруг стала такая серьезная, – говорит Софи. – Ты же понимаешь, что я шучу, да? На самом деле я понятия не имею, где мы.

Я киваю:

– Я как раз думала, что сейчас для меня сказочный мир – не самое плохое место.

Она вопросительно смотрит на меня.

– Помнишь, – объясняю я, – как Джо говорил, что мне сначала надо разобраться со старыми ранами и только тогда я смогу залечить новые?

Софи схватывает на лету:

– Ты про теорию профессора – насчет использования сказок как основы построения морали, способа решения проблем и прочего?

– Можешь предложить более подходящее место для воплощения его теории в жизнь?

– Да что ты? – возражает Софи. – Он же рассуждает метафорически. А подразумевает просто, что чтение сказок помогает выстроить сюжет своей жизни и справиться с собственными проблемами. Ключевое слово здесь «чтение». Он не имел в виду, что нужно буквально попасть в сказку.

– А я все понимаю буквально, – говорю я.

– Буквоедка ты наша.

Мы еще долго могли бы так препираться, если бы одновременно не услышали это. Не знаю, что именно мы услышали, но разом умолкли и затаили дыхание. Вот опять… Кто-то бежит через заросли, и звук шагов то приближается, то замирает. Мне представляется довольно крупный зверек, продирающийся сквозь кусты, перебегающий моховые полянки, где топот лап глохнет в мягком ковре, и снова вламывающийся в путаницу ветвей.

Вдруг совершенно неожиданно перед нами появляется рыжий зверек. Мы успеваем заметить человеческое лицо – вытянутую и заостренную, но явно человеческую мордочку – на лисьем теле, а потом пришелец снова скрывается, и шум его бегства затихает так же быстро, как возник.

Софи трогает меня за локоть. Я оглядываюсь, и мы без слов понимаем друг друга: кто-то гонится за человеком-лисом, а мы оказались между охотником и жертвой.

Первое, что приходит мне в голову, – броситься к ближайшему дереву, вскарабкаться побыстрее и повыше, но Софи уже указывает в чащу деревьев.

Волки.

Их поджарые серые тела еле видны в сумерках леса, но они приближаются длинными прыжками, совершенно беззвучно, хотя каждый в четыре раза больше маленького человека-лиса, которого они преследуют. Я уже насчитала четыре… нет, пять… нет, шесть серых теней. Они замечают нас позже, чем мы их. Должно быть, ветер дует от них к нам, а мы стоим так тихо, что они видят нас только в последний момент.

Они растягиваются полукругом шагов за двадцать от нас. Поздно лезть на дерево. Мне что-то не хочется поворачиваться к ним спиной в поисках подходящего ствола. Они стянут нас на землю прежде, чем мы доберемся до нижних ветвей, хотя ветки здесь и начинаются гораздо ближе к земле, чем у гигантов Большого леса.

– Может, они не нападут, – одними губами шепчет Софи.

Я киваю, хотя не верю в это, да и она не верит. В этих волках есть что-то особенно кровожадное, и мне не нужно вспоминать ужас на мордочке человека-лиса, чтобы понять: они шутить не станут.

Одна из волчиц отрывается от стаи и, ощетинившись, на прямых лапах приближается к нам. Вожак, думаю я, глядя, как остальные уступают ей дорогу. Мне кажется странным, что вожак – волчица, но когда они подходят ближе, я вижу, что вся стая состоит из самок. Смотрю в глаза волчице, и меня поражает горящая в них дикая ярость. И еще страшнее становится оттого, что в звериных глазах видится человеческий разум. Кто-то, одетый в волчью шкуру, ненавидит меня. Не просто как члена рода человеческого, а именно меня, и я ни черта не понимаю.

– Я… я слышала, волки не нападают на людей, – шепчет мне в ухо Софи, и чувствуется, как у нее перехватило дыхание. Я слышу в ее дрожащем голосе тот же страх, который заполняет и меня. – Разве не об этом нам твердят всякие «зеленые»?

Мне приходится прокашляться, прежде чем заговорить; я не могу оторвать взгляда от волчицы.

– Это не обычные волки, – говорю я.

– Конечно. Это волки страны снов.

– Нет, – говорю я, – ты посмотри на них. У них человеческие глаза.

– Ты думаешь, они из звериного народа – как в сказках Джека? И что это нам дает?

Я почти не слышу ее. Меня заворожила предводительница стаи. В этой волчице что-то знакомое и в то же время пугающее.

– Вот мы и попались, – шепчет Софи.

Я смотрю на нее и тут же опять перевожу взгляд на волчицу.

– А вот и не попались. Ты в своих приключениях в стране снов вечно забываешь самое главное.

– И что же?..

– Мы всегда можем проснуться!

И когда стая подтягивается ближе, вслед за первой волчицей, мы просыпаемся. По крайней мере, Софи.

3

Софи проснулась как от толчка. Сердце в груди бешено колотилось. Долгое страшное мгновение потребовалось ей, чтобы понять: волков больше нет, волки остались в стране снов, а они в безопасности, на кровати Джилли в реабилитации.

– Я и вправду вечно забываю, что можно проснуться, – сказала она, поворачиваясь к подруге.

И осеклась. Джилли лежала рядом с закрытыми глазами. Спала.

– Джилли, – позвала она, заставив срывающийся голос звучать твердо и не слишком громко, чтобы не встревожить медсестру на посту в коридоре.

Она подсунула руку под ближнее к ней плечо – то, что не было парализовано, – и слегка встряхнула.

– Джилли, – повторила она, – проснись! Ответа не было.

4

Я хотела уйти вместе с Софи, но что-то меня удержало. Волчица… Надо было понять…

– Ты меня знаешь, да? – спрашиваю я серого зверя с человеческим разумом в глазах. – Знаешь и не слишком любишь.

Волчица не отвечает, да в этом и нет нужды. Ненавидящий взгляд говорит за нее.

«Потрясающе, – думаю я. – В Мире Как Он Есть кто-то ненавидит меня настолько, что погубил все мои волшебные картины, и может быть, тот же человек сбил меня машиной. Может, несчастный случай был вовсе не случаем. А теперь здесь обнаруживается некто в волчьем теле и тоже ненавидит меня».

Пожалуй, мне следовало бы бояться больше, но мной овладело какое-то фатальное безразличие к опасности. Мне просто надо понять, кто эти волки и что они имеют против меня. Почему разум в этих глазах кажется таким знакомым. Я должна знать.

Но тут волчица бросается на меня, и инстинкт самосохранения наконец берет свое. Я просыпаюсь, и снова в реабилитации, в теле Сломанной Девочки, а Софи склоняется надо мной, тормошит.

– Почему ты не вернулась вместе со мной? – спрашивает она. – Ты же меня до смерти напугала.

Я чуть наклоняю голову – самое большее, на что способна в Мире Как Он Есть.

– Джилли? – окликает Софи.

Я прислушиваюсь.

– Что там было? Что тебя задержало?

– Та волчица, – медленно выговариваю я, – она мне знакома.

Софи смотрит на меня непонимающе.

– Она напоминает мне сестру, – поясняю я. Когда мои губы произносят эти слова, я вдруг понимаю, что сказала правду, хотя до сих пор не осознавала ее. Как будто некая глубинная часть подсознания вытолкнула из меня слова, а мозг только теперь постигает их смысл.

– Сестру? Но ты же с ней не виделась…

Софи смущенно замолкает. Не так уж много людей знают обо мне все. Что я сделала, в чем виновата. Но Софи знает. Думаю, она знает все мои секреты – даже те, о которых я ей не рассказывала. Как-никак, кровь эльфов, пусть даже она и не признает ее. По крайней мере, до нынешней ночи не признавала. Не знаю, как будет дальше, раз уж она решила больше не прятаться от правды.

– Сама не могу понять, – говорю я, – что ей делать в стране снов в теле волчицы?

– А почему ты вообще о ней подумала? – спрашивает Софи.

– Не знаю. Я, собственно, и не думала, но, как видно, что-то во мне подумало за меня. Наверное, где-то внутри я все время о ней думаю.

– Ты сама была ребенком, – говорит Софи. – Ну что ты могла сделать?

– Может быть, и не могла…

Все верно. Я была ребенком. А потом были годы на улице – целая жизнь, спрессованная в несколько коротких лет. И пока я не прошла через всю эту боль и муку, пока не выбралась на другую сторону, я даже подумать не могла о том, что оставила в старом домике на окраине Тисона.

– Зато я вполне могу понять, – говорю я, – что она ненавидела меня все эти годы.

Софи молча смотрит на меня. Видно, как трудно ей смириться с мыслью, что кто-то может меня ненавидеть. Хорошо, когда у тебя есть такая верная подруга. Но она представить себе не может, насколько плохо было в доме, где я провела детство, и ей не понять, почему то, что я оставила там сестру, было самым ужасным поступком в моей жизни.

– Ты знаешь, – добавляю я, – она выглядела точь-в-точь как я в том же возрасте.

– Ты имеешь в виду?..

Я киваю:

– Моя сестра.

Я вижу, как Софи медленно усваивает эту мысль. Не знаю, откуда взялась эта волчица в стране снов, зато это прекрасно объясняет все, происходящее здесь, в Мире Как Он Есть. Сбивший меня автомобиль. Уничтоженные картины. И даже появление двойника.

– Надо сказать Лу… – начинает Софи, но я уже качаю головой.

– На моей совести и так достаточно, – говорю я, – не хочу добавлять ей еще боли.

– Ты ничего плохого ей не сделала.

Я молчу. Все эти рассуждения я уже слышала. От Анжелы, от Венди и Софи, от Джорди. Все звучит очень логично и разумно, но не отменяет того, что я сделала. Ничто не отменяет – и не отменит.

Интервью

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ИНТЕРВЬЮ С ДЖИЛЛИ КОППЕРКОРН,

ВЗЯТОГО ТОРРЕЙН ДАНБАР-БЕРНС

ДЛЯ «КРОУСИ АРТС-РЕВЬЮ»

В СТУДИИ МИСС КОППЕРКОРН НА ЙОР-СТРИТ в среду, 17 апреля 1991 года

– Вы о чем-нибудь сожалеете? Изменили бы что-то в своей жизни, будь у вас такая возможность?

– Пожалуй, нет. Тем, что мы есть, делает нас жизненный опыт, а меня вполне устраивает то, что из меня получилось. Мне жаль, если я кого-то обидела, но я никогда не причиняла зла намеренно – что, конечно, не оправдание, потому что мы все равно в ответе за все, что сделали, даже по недомыслию, – но, по крайней мере, у меня никогда не было намерения кому-то вредить.

– Можете привести пример?

– С десяти лет я убегала из дому, потому что жизнь там была не просто невыносимой, но и опасной.

– Так о чем же тут сожалеть?

– Я оставила там маленькую сестренку. После побега я несколько лет просто барахталась в грязи. А когда жизнь снова выровнялась, я вернулась, чтобы посмотреть, как ей живется, но они переехали, дом стоял пустой, и негде было узнать новый адрес.

Все эти годы я пыталась выяснить, что с ней сталось, но не сумела. (Долгая пауза.) А может, я недостаточно старалась.

Джилли

Ничего нет хуже, как оставить что-то недоделанным. Не важно, сколько лет прошло, – незаконченные дела возвращаются снова и снова, грызут нас и точат, как зубная боль, и на них, как на дрожжах, в наших умах бродит горькое ядовитое зелье: вина и стыд. Они отравляют удовольствие и порождают неудовлетворенность, которая в нашем сознании оторвана от настоящего источника, так что мы виним что-то другое и нагромождаем новые проблемы поверх старых. И в конце концов у нас в головах вырастает куча хлама, в глубине которой – тлеющий уголь, невидимый, но оттого не менее опасный. В любую минуту может полыхнуть пламя, и пожар уничтожит безопасный маленький мирок, в котором мы пытались жить все это время.

И все хорошее в нас останется благими намерениями…

Шоссе к северу от Ньюфорда, июнь 1973-го

Денег у нас так мало, что и говорить не о чем, а старая колымага, которую мы позаимствовали у Кристи, с виду не способна и одной улицы преодолеть, однако мы добрались сюда – мы с Джорди, и направляемся к Тисону, словно парочка голубков в медовый месяц, хотя мы вовсе не парочка и в конце пути нас ждет что угодно, только не удовольствия.

В этой поездке мы еще продолжаем знакомиться друг с другом. Встретились всего пару месяцев назад – два временных разносчика писем, нанятых почтой, чтобы помочь управиться с потоком рождественских поздравлений. Теперь так не делается. Теперь профсоюзы набрали силу и не допускают случайных приработков. Члены профсоюзов получают за сверхурочные полуторные оклады, а студентам и уличным артистам приходится искать другие способы пополнить свой скудный зимний бюджет.

Я, собственно, не знаю, как удалось Анжеле достать для меня эту работу. Даже в те времена наверняка существовала какая-то система проверок, а я ведь живу под вымышленным именем. Хотя теперь Джилли Копперкорн – мое настоящее имя. Имеются документы, которые я могу предъявить, хотя понятия не имею, как Анжела их раздобыла. Но у меня есть и метрика, и номер социального страхования. Меня даже внесли в списки избирателей.

– Не спрашивай, – сказала мне Анжела, передавая набитый документами конверт.

Заглянув внутрь, я ее поняла. И не стала спрашивать.

Наверное, это одна из причин того, что они с Лу разбежались. Кристально честный коп не мог спокойно видеть, как она творит новые личности из ребятишек вроде меня. Ему не понять было, как трудно им все время ждать, что их, того и гляди, выследит их прежняя семья. Он бы все делал по закону. Если тебя преследуют – обратись в полицию. Для того полиция и существует.

Только этот путь добавляет лишней боли. Лучше стать невидимкой. Совсем исчезнуть и возникнуть новым человеком, не знакомым никому из твоего прошлого. Строго говоря, закон нарушается. Но спросите любого из Детей Тайны, спросите избитую мужем и скрывающуюся жену, и все скажут вам одно: лучше вот так нарушить закон, чем снова терпеть боль. Кто знает, каково будет в следующий раз? Сумеешь ли ты его пережить? Слишком многим не удается.

Так или иначе, в конце ноября я на почте. Сегодня мой первый рабочий день, и я стою в дверях кафетерия с бутербродами в пакетике, потому что денег перекусить в кафе у меня нет. Обвожу взглядом всех этих людей – добрых, солидных, честных тружеников по большей части, – и все мои усилия стать одной из них и начать новую жизнь обращаются в ничто.

Я снова чувствую себя сбежавшей из дому несовершеннолетней шлюхой-наркоманкой. Вот они смотрят на меня и видят насквозь, сразу понимают, кто я есть на самом деле. Анжела предупреждала меня, что самое трудное, когда уходишь с улицы, – снова почувствовать себя нормальной. Некоторым это так никогда и не удается.

Я неплохо справлялась до сих пор. Закончила школу по образовательной программе для взрослых и уже полкурса отучилась в университете Батлера на художественном отделении. Я уже не уличная девчонка, снимаю угол в меблированных комнатах и плачу за него сама, а не полагаюсь на помощь добрых людей. Найденный Анжелой спонсор оплачивает мое обучение, книги и художественные принадлежности. На остальное я зарабатываю официанткой, натурщицей и временными работенками вроде этой.

Я коплю деньги, чтобы снять мансарду в старых домах на Ли– или Йор-стрит. Будет сразу и студия и квартира – два в одном. Мой собственный дом. Собственное пространство. Не придется больше ждать очереди в ванную и делить кастрюльки. Или, спустившись утром на кухню, обнаруживать, что кто-то успел слопать продукты, на которые ты накануне наскребла денег. Не придется красться ночью по коридору, сняв туфли и затаив дыхание, чтобы не разбудить других жильцов, потому что иначе грозит скандал с хозяйкой. У меня будет место, где можно вытянуться и дышать свободно, оставлять незаконченную работу на мольберте и по три дня не мыть посуду, если нет настроения. Где можно включать музыку на любую громкость, принимать друзей и устраивать сборища в какое угодно время дня и ночи.

О том же мечтают сотни студентов по всей стране. Это нормально. И я тоже могу быть нормальной. Если бы только прошлое не набрасывалось исподтишка – нежданно-негаданно. И обычно как раз в такие минуты, когда я стою в дверях помещения, полного незнакомых людей. Видели бы вы мой первый день в университете! Если бы Софи не обнаружила меня сидящей на полу у дверей аудитории и не подбодрила по-дружески, я бы никогда не решилась переступить порог.

И странное дело, это всегда застает меня врасплох. Каждый раз случается неожиданно. Страх, что кто-то из незнакомых мужчин окажется прежним клиентом. Что кто-то из женщин бросал четвертак в мою грязную горсть, когда я попрошайничала на тротуаре. Что они видели меня притулившейся в подъезде, трясущейся от ломки, или шатающейся по улице после гремучей смеси спиртного и таблеточек.

И вот я поворачиваюсь и налетаю на единственного человека, которому здесь так же неуютно, как и мне. На Джорди.

Позвольте описать вам Джорди Риделла в то время: сплошные руки-ноги, высокий и тощий, с длинными-длинными каштановыми волосами, добрыми карими глазами и раной внутри, так же глубоко запрятанной от мира, как моя, хотя в то время я ничегошеньки о ней не знала. А может, и знала: может, я узнала родственную душу за внешней неприглаженностью, такой же, как у меня, только узнавание происходит на клеточном, бессознательном уровне. На нем синие расклешенные джинсы с обтреханными краями, хлопковая индейская рубаха без ворота и шерстяная безрукавка, а на армейских ботинках – белые следы, оставленные уличной слякотью.

Понятно, я и сама не модная картинка. Я всегда была жердь жердью, хоть и малого роста, и мешковатая одежда – мой стиль. Сегодня на мне трикотажные брючки с завязками у щиколоток, а под ними, для тепла, колготки. Шерстяная водолазка и бесформенный свитер, достающий почти до коленей. И черные матерчатые тапочки, хотя на улицу я надеваю сапоги, и теперь они стоят в моем шкафчике под коричневым шерстяным пальто.

Мы напоминаем мешочников – не хватает только огромных сумок.

У меня свои причины уродовать фигуру. Что касается Джорди – ну, это ведь начало семидесятых, так что он одет более или менее в духе времени. Когда говорят «шестидесятые», обычно имеют в виду годы с 1966-го по 1974-й. В начале шестидесятых были битники, но в остальном народ одевался и причесывался гладенько.

Одно надо сказать: как бы небрежно мы ни одевались, одежда на нас чистая, и сами мы чистые. Я столько лет прожила с серой кожей и в хрустящей от грязи одежде, что обещала себе никогда больше так не жить. Теперь, если мне нечем заплатить за прачечную, стираю прямо в общей ванне и вешаю белье сушиться на спинках стульев и на чем попало. Понятно, без краски на руках, да и на волосах тоже, мне не обойтись, но, по крайней мере, это чистая краска.

Так вот, я налетаю на него, и мы размахиваем руками, пытаясь сохранить равновесие, но оба слишком вежливы, чтобы ухватиться за другого. Нам удается удержаться на ногах, хотя мой бутерброд в оберточной бумаге все-таки летит на пол. Неизменно галантный Джорди поднимает его и протягивает мне.

– Спасибо, – говорю я.

И ловлю себя на том, что разглядываю его. Теперь, когда я учусь на художницу и начала рисовать и писать красками по-настоящему, я все рассматриваю с точки зрения художественной выразительности: как падает свет, как передать характер через линии и тени. У Джорди лицо скорее сильное, чем красивое, но, на мой вкус, это лучше, чем миловидность церковного певчего. И еще я вижу в его лице застенчивость. Позже, познакомившись с его братом Кристи, я понимаю, что это фамильная черта, или, по крайней мере, общая у этих двоих братьев, хотя у Кристи она проявляется скорее в дистанции, которую он устанавливает между собой и всеми остальными.

Но сочетание застенчивости и доброго сердца Джорди притягивает к нему людей. Бьюсь об заклад, потому он и делает такие хорошие сборы на улице. Люди чувствуют это в музыке, останавливаются послушать и видят это в его глазах. Его футляр для скрипки редко пустует.

Ничего этого я пока не знаю. Знаю только, что с ним надежно. Меня притягивает доброта, которую я чувствую сразу. И как-то само собой получается, что я спрашиваю, как его зовут, а потом мы вместе идем пить кофе.

В конце концов мы становимся почти неразлучны – в обеденный перерыв само собой, но и после работы тоже. Он становится почетным членом нашего с Венди и Софи женского коллектива – «сыном полка», как за глаза называет его Венди.

Наверное, люди считают нас парочкой, но на самом деле ничего такого. Мы никогда не целуемся и даже за руки не держимся. Мы просто всюду бываем вместе и говорим без конца – обо всех и обо всем. Теперь я понимаю, что он просто стеснялся сделать первый шаг, – у обоих Риделлов с этим делом трудности, вернее, были трудности тогда. Но мне это вполне подходит, потому что мне нужен не любовник, а друг.

Для меня это внове. Я хочу сказать, проводить время с парнем, который мне в самом деле нравится. С ним мне спокойно, никто ни на кого не давит, и не надо волноваться, не зайдет ли дело слишком далеко, не будет ли сложностей или еще чего. Так все развивается до того самого дня, когда мы одалживаем у Кристи колымагу, некогда называвшуюся «шевроле», и отправляемся в Тисон.

Джорди знает о моем прошлом – как и я о его – в общих чертах, без подробностей. Конечно, у нас все было по-разному, но его детство тоже никак не назовешь счастливым. Единственное, что он получил от семьи, – это старая чешская скрипка его отца и та напряженная близость с братом, которой оба они так дорожат.

Скрипка принадлежала их деду, а отец, как только заметил, что Джорди ею интересуется, тут же запер ее в ящик с инструментами в подвале – просто из вредности. Джорди учился играть на скрипке, купленной за шестьдесят пять долларов, которые заработал беготней по поручениям соседей. Навсегда уходя из дому, он взломал ящик с инструментами и прихватил с собой дедову скрипку. Тогда ему было пятнадцать, и до встречи со мной он много лет прожил на улице. Теперь у него квартирка на Ли-стрит, но он по-прежнему больше времени тратит на игру для прохожих, чем на какую-либо иную работу.

Что до их отношений с братом Кристи, тут какие-то непонятные мне сложности. Они любят друг друга, это каждому видно, но притом вечно друг к другу цепляются. Джорди больше всего бесит, что брат сбегает в сказки, точно так же, как он сам – в музыку. Кристи коллекционирует необычные и непонятные происшествия, о которых слышит на улице, и вплетает их в свои истории – иногда анекдотические, а иногда содержащие также черты фольклора и народной сказки. Теперь он занимается этим не ради денег, хотя местная газетка в Кроуси время от времени печатает его рассказики, и тогда он с гордостью показывает всем и каждому очередной выпуск.

Я, естественно, в восторге от его историй, и сам он мне тоже нравится. Наши странные взгляды на мир во многом совпадают. Зато Джорди это раздражает до чертиков. Не то, что Кристи пишет свои рассказы, а то, что он в них верит. Целиком и полностью.

Я, конечно, тоже верю, хотя пока это скорее надежда на веру. Только через шесть лет я найду в Старом городе каменный барабан и наверняка узнаю, что магия существует. Но мне нравится дразнить Джорди разговорами о волшебстве, духах и эльфах, которые таятся там, где их можно заметить только уголком глаза. Почему-то на меня он не так злится, как на брата. Может быть, потому, что я не цепляюсь к другим вещам.

Вот на какой стадии наши отношения, когда он заезжает за мной в то утро, и старик «шеви» кашляет, отплевываясь синим дымом выхлопов, пока мы выводим его с парковки. До Тисона полдня езды по шоссе, но нам придется держаться окольных дорог, потому что «шеви», не разгоняющийся и до сорока миль, с выбитой фарой и без заднего бампера, просто напрашивается на то, чтоб его задержал первый попавшийся полицейский. На проселках спокойнее, если, конечно, нам удастся выбраться из города.