Текст книги "Волчья тень"

Рэйлин

Манидо-аки

Забавно. Вот я умираю, и впервые в жизни мне спокойно. Никогда себя так не чувствовала, даже совсем маленькой, до того как смылась моя сестрица; даже пока мы с Гектором были вместе. Где бы я ни была, одна или в толпе, всегда ощущала на своей душе что-то вроде черного пятна. За свою жизнь я столько всего натворила, что иначе и быть не могло.

Я ведь не какая-нибудь патологическая личность, которая не ведает, что творит, и считает, будто весь мир крутится вокруг нее. Хоть я и вела себя так, будто не ведаю. Но я понимала, что поступаю плохо. Правда, никогда это ничего для меня не меняло, но тень этого понимания оставалась – что-то вроде осознания греха, надо полагать. Никуда не денешься от того, что с детства вбивали в голову чертовы священники и монахини.

Только теперь я, кажется, нашла выход: умереть, и все пройдет.

Прощенной я себя не чувствую – это было бы уже слишком. Зато чувствую себя забытой. Мир крутится себе дальше, а обо мне никто не думает, ни хорошо, ни плохо. Я исчезаю с экрана радаров, и мне это нравится.

Или, может, мир просто выплюнул меня как арбузную косточку, которую противно глотать. Мне все равно. Знаю только, что я падаю в темное ничто, направляясь прямиком к той светлой точке, которая, кажется, ничуть не приближается, но я все-таки двигаюсь к ней. И впервые в жизни мне спокойно.

Пока что-то не начинает тянуть меня назад.

Я барахтаюсь, но без толку. Что-то сграбастало меня и попросту волочит обратно. Уперлось, как старый мул, и ничего с ним не поделаешь. И я догадываюсь, что это такое. Это мое чертово «я» тянется к жизни. Начинаю вдруг ощущать свое тело. Дыры в нем закрываются, словно в меня и не всадили хорошую порцию свинца. Кровь растекается по жилам, легкие втягивают воздух. И черная метка греха снова поселяется у меня внутри, а покой уходит.

Я умирала, а больше не умираю, только и всего.

Перед глазами мелькает свет – вроде вспышек стробоскопа в тех клубах, куда таскала меня Рози, и вот я уже снова в собственном теле. Подо мной жесткая земля, на мне мокрая футболка, и ее лохмотья липнут к коже. Я сажусь и рассматриваю свою залитую кровью одежку. Потом поднимаю голову и осматриваюсь.

Вокруг лес, но мой взгляд тут же перехватывает здоровенная баба, сидящая рядом, и ничего другого я уже не замечаю.

Больше всего она походит на этакую хиппующую матрону: большая – в самом деле большая – женщина в мешковатом платье, с круглой, как полная луна, физиономией, вокруг которой целое облако черных нечесаных кудряшек. Мне подобные встречались. Вид у нее такой, будто она перебрала с медитациями или обкурилась до предела, – вроде как все кости в ней растаяли. Хотя взгляд не из мягких. Глаза темные и глубокие, и внутри у них такой свет, что кажется даже знакомым, хотя я точно знаю, что никогда ее не видала.

– Это ты меня назад притащила? – спрашиваю я ее.

Матрона качает головой:

– Твоя сестра. Она отказалась от возможности вернуть себе здоровье, чтобы ты могла жить.

Мне нужна минута, чтобы обдумать это, разобраться.

– Хочешь сказать, она могла бы помочь себе, – наконец спрашиваю я, – но взяла и оставила себя калекой, лишь бы меня воскресить?

Женщина кивает. Я качаю головой:

– Умом тронулась!

И снова оглядываюсь по сторонам. Мы уже не в том овраге, куда мы с Рози затащили мою сестрицу. Деревья здесь до жути здоровенные и воздух густой, как сметана. Со стаей мы, бывало, пробегали подобные места, но все же не такие старые и… не знаю. Будто далекие от всего. Правда далекие. Даже не слышно ничего: ни шелеста, ни комариного жужжания, ни птиц, – а ведь вокруг лес. Только я и эта хиппующая матрона с лунообразным лицом.

– Куда все подевались? – спрашиваю я. – И между прочим, где это мы, черт возьми?

Она мне не отвечает, а заявляет вместо этого:

– Мне кажется, ты могла бы чувствовать благодарность за ее жертву.

Я хохочу, хотя мне совершенно не смешно.

– С какой стати? – спрашиваю я. – Мертвой я была счастлива. Ради бога, мне было спокойно!

Она качает головой:

– Чтобы обрести покой, не обязательно умирать.

– Ой, между прочим, «не обязательно» изображать задрипанного гуру, однако же кое-кто изображает.

Она отвечает мне этаким спокойным грустным взглядом. Наверно, мне полагалось бы почувствовать, что мы друзья, что я ей не безразлична, только на меня это не действует. Друг у меня всего один, и это не она.

– Что тебя так рассердило? – спрашивает она.

– Есть на что разозлиться, когда снова оказываешься в собственной шкуре после того, как уже избавилась было от дрянной жизни.

– Да, конечно, – кивает она, – то, что сделал с тобой брат…

– Слушай, матрона! Ты же ни хрена не знаешь, что я чувствую, кроме того только, что мне не нравится быть живой и слушать твои поучения, да и это знаешь лишь потому, что я свою злость не прячу.

Она напоминает тех социальных работников, что захаживали ко мне, пока я отбывала свои шесть месяцев в лос-анджелесской тюрьме. Всех этих ласковых сучек, которые не распознают твоей травмы, даже если она возьмет и цапнет их в зад. Правда, в лунной мамаше мяса хватит на троих таких, но в остальном – та же дрянь. Но тут она меня удивляет.

– Ты права, – говорит, – я никогда не была человеком и не испытывала того, что испытала ты, так что могу только догадываться, как это сказалось на тебе, к чему тебя подтолкнуло.

«Погодите-ка минутку, – думаю я. – Прокрутите малость назад».

– Как это понимать насчет «никогда не была человеком»? – спрашиваю.

Опять этот ее взгляд.

– За кого ты меня принимаешь, дитя?

Я ей не дитя, но все-таки отвечаю.

– За какую-то благодетельницу, которой вздумалось склеивать разбитое вдребезги, – говорю.

– А ты уверена, что разбитое вдребезги нельзя склеить?

Я пожимаю плечами:

– Я, матрона, ни в чем толком не уверена, но это сообразить могу. Я-то прожила жизнь, которую ты только со стороны видала.

Она медленно кивает мне и всплывает на ноги. Я снова дивлюсь. Не ворочается, кряхтя и ворча, как всякая жирная старая псина, а именно всплывает и безо всякого усилия оказывается на ногах.

– Что ж, – говорит она, – ничто не мешает тебе закончить то, что прервала твоя сестра своей жертвой.

– Не надейся, что мне станет стыдно, – огрызаюсь я.

Темные глаза, уставившиеся на меня, становятся тяжелыми и холодными, как грозовая туча.

– Ты думаешь, я хочу тебя пристыдить? – спрашивает она.

Мне не нравится, как она надо мной нависает, поэтому я тоже встаю, но это ничего не меняет. Отчего-то перед ней я чувствую себя совсем маленькой, и то, что она на две головы выше меня, тут ни при чем. Признаться, мне не по себе, зато любопытно.

– А чего же ты хочешь? – спрашиваю я.

– Ничего, – отвечает она. – Хотела только поговорить с тобой, пока ты не проснулась.

– Погоди-ка. Так я что – сплю? Это не на самом деле?

Она устало вздыхает.

– Ты умерла на самом деле, – втолковывает она мне. – Твоя сестра на самом деле пожертвовала нормальной жизнью, чтобы тебя вернуть. Ты на самом деле снова жива. Ничего этого уже не изменить. Сейчас ты находишься между потерей сознания и возвращением к нему. Не бойся. Когда проснешься, ты вольна будешь снова искать забвения.

Я только головой мотаю:

– Нет уж, ты меня не за ту принимаешь. Я что, психованная самоубийца? По-моему, у каждого свой срок помирать, и приближать его я не собиралась. Я не так устроена. Но за мной-то вроде как уже приходили. Я уже отправилась в путь, и никогда в жизни мне не было так легко и свободно. Выбросила никудышную жизнь на помойку и уплывала себе. И это у меня отняли.

– Продолжая ход твоих мыслей, – говорит женщина, – легко увидеть, что твой срок еще не настал.

В ее глазах по-прежнему грозовая туча, но голос ровный. И, черт побери, мне нечего ей возразить. Приходится кивнуть.

– То-то, наверно, Рози порадуется, – говорю я. – У нее никогда не было склонности брать на себя ответственные решения.

В голову невольно приходит мысль: «Зато она ловко умеет спускать курок». Да и то в стране снов. А в обычной жизни все ее попытки решать что-то самостоятельно до добра не доводили.

И тут я ловлю взгляд этой тетки. Глаза у нее наконец потеплели, но в них теперь стоит что-то такое, чего мне никак не ухватить.

– Что еще? – спрашиваю я.

– Твоя подруга Рози умерла, – говорит она. До меня долго не доходит.

А потом я уже не смотрю на нее. Мне было плохо все те годы, пока она отсиживала срок, – но тогда мы хоть могли видеться на свиданиях и вместе бегать со стаей. А мира совсем без нее я представить не могу. Она была со мной с самого начала. Черт, если бы не Рози, я так и осталась бы любовницей маньяка-братца, торчала бы в Козлином Раю. Без нее… Черт, теперь я понимаю, зачем меня вытащили обратно. Мир еще не все свои шуточки со мной сыграл.

Проклятие! Не могу поверить, что ее нет.

Чувствую, как слезы подступают к глазам. И в груди что-то сжалось и не дает дышать.

Проклятие!

Я с трудом проглатываю комок. Не собираюсь раскисать ни перед кем, тем более перед этой луно-ликой, у которой глаза вдруг стали слишком уж ласковыми.

– Сколько… сколько меня не было? – выдавливаю я.

– Недолго, – мягко отзывается она. – Всего час или два.

Я киваю. Как будто это что-то меняет. Что бы мы здесь ни говорили, Рози не вернешь. Но мне надо о чем-то говорить. Пока говоришь – держишься. Я сейчас как фарфоровая чашка на самом краю стола. Порыв ветра, чье-то неловкое движение – и я опрокинусь на пол, разлечусь на куски.

– Она тяжело умирала? – спрашиваю я.

– Она ушла быстро, – говорит женщина. – Когда ты упала, она пыталась снова выстрелить в твою сестру, но ее сбила с ног собака. Она упала неудачно, ударилась головой о камень и умерла мгновенно. – Немного помолчав, она добавляет: – Мне жаль.

– Да, еще бы! Ты меня не знаешь, и ее никогда не знала. О чем тебе жалеть?

– Каждая смерть уменьшает нас всех. Нельзя даже сорвать стебелек травы, не изменив мира. Перемена может быть заметна не сразу, и тем не менее она есть.

– Ты не только о Рози говоришь, да?

Я вспоминаю всех этих гордых рогатых коней, которых мы загрызли, – мы с Рози и остальная стая. Единорогов, у которых такая пьянящая кровь. Это вам не какие-нибудь стебельки травы.

– Теперь я понимаю, в чем твоя беда, – говорит женщина. – Ты делаешь поспешные выводы и будто в камне их высекаешь. Они становятся вечными истинами. По крайней мере, для тебя.

– Не понимаю, о чем ты говоришь?

Она меня не слышит.

– Зло, которое ты причинила, – между тобой и теми, кого ты обидела. Я пришла не судить, а говорить с тобой.

– Да, как же! Только я не любительница болтовни.

– И я тоже. Я дала тебе дар, которого ты долго не замечала. А когда заметила, воспользовалась им неразумно.

– Ты это про сны?

– Я – о свете, горящем в тебе, – говорит она. – Сны приходят из этого света, но каковы они и что ты в них делаешь, зависит только от тебя.

– Ну, может, тебе стоило приложить к подарку инструкцию.

– Так не делается.

– Еще бы! – Я качаю головой. – Все вы одинаковые. Не важно, кто ты, могущественное божество – ты ведь божество, верно? – или влиятельный богач в моем мире. Все должно идти по-вашему. Да все и идет по-вашему, потому что у вас на руках все козыри. У маленького человека нет никаких шансов. По вашим правилам мы играть не можем – не тот у нас расклад, – а стоит попробовать изменить правила, чтобы хоть войти в игру, – вы тут же вышвыриваете нас за дверь.

– Не такая уж ты беспомощная, – говорит она. – Ты сама делала выбор – кем быть.

– Ты хочешь сказать, я сама пожелала стать игрушкой для удовлетворения сексуальных прихотей моего чокнутого братца?!

– Нет. Но как насчет того, что ты делала впоследствии?

– Да провались ты! Не моя вина, что мне сдали паршивые карты. Сыграла как могла.

– Раз уж тебе по вкусу картежные сравнения, ты не думала о том, чтобы выйти из игры и сдать по новой?

– Так не делается, – повторяю я ее слова. – Тем, кто на нижней ступени пищевой цепочки, вроде нас с Рози, нечего и думать о пересдаче.

– Твоя сестра начинала с того же, что и ты.

– Ну да. И смотри-ка, чего добилась!

– Да, смотри, – кивает женщина. – У нее есть друзья. Она прожила хорошую жизнь. Она помогала людям. Она приняла мой дар света и создавала картины, которые открывали двери воображения для других.

– А закончила калекой, прикованной к койке, которая ложку до рта донести не может! И много ей теперь проку от ее расчудесных друзей и распрекрасной жизни? Ты не думаешь, что этим ее друзьям надоест с ней возиться и они потихоньку слиняют из ее жизни?

– Ты полагаешь, ее нынешнее состояние было предопределено с самого начала? – спрашивает женщина. – По-твоему, своей жизнью она заслужила то, что с ней случилось?

– А ты как думаешь?

– Это был несчастный случай. Ни больше, ни меньше. Такое может произойти с каждым из нас.

– Только вот с такими, как ты, что-то не происходит, а? Вы порхаете по жизни, а остальные ковыляют, пачкаясь в вашем дерьме.

Грозовая туча уже давно собирается в ее глазах, только мне плевать. Что она мне сделает? Убьет? Я там уже побывала. Черт возьми, я уже все худшее перепробовала. Нечем ей меня напугать.

Вот мы и стоим, играем в гляделки, и, пожалуй, в ее глазах за яростью прячется капелька грусти обо мне, но это не помешает ей обойтись со мной так, как стоящие наверху всегда обходятся с копающимися в грязи.

– Я не могу забрать обратно подаренный мною свет, – говорит она, – но Анимандег не единственный, кто умеет закрывать двери.

– Кто-кто?

Она шагает ко мне и, прежде чем я успеваю попятиться, складывает пальцы «козой». Знак дьявола или что-то в этом роде. Только когда она тычет этими двумя пальцами мне в лоб, в голове у меня что-то щелкает вроде электрического разряда. Я отталкиваю ее руку, выхватываю выкидушку и нажимаю кнопку. Щелкнув, выскакивает лезвие.

– Тронь еще, – предупреждаю я, – и останешься без руки.

Но она не двигается, только буравит меня своими темными глазищами.

– Теперь, когда ты покинешь страну снов, – говорит она мне, – возврата уже не будет.

– А я, может, и не собираюсь ее покидать.

– Может быть, – соглашается она. – Но если ты захочешь остаться, лучше постарайся помириться со всеми, кого обидела.

– Если у кого и был на меня зуб, так все они уже покойники.

Хотя, надо думать, здесь смерть не совсем то же самое, что в мире, откуда я пришла. Иначе я здесь не стояла бы, верно? Правда…

– Да, – говорит она, – они мертвы. Но у них есть родичи. И друзья – знаешь, такие люди, как у твоей сестры, над которыми ты смеешься.

– Эй, матрона, я знаю, что такое друзья.

Но она только качает головой и исчезает. Шаг в сторону – и ее нет. Черт ее знает, куда подевалась. Я обшариваю место, где она стояла, заглядываю под каждый корень, но ее нет. Ни следа. А как мне отсюда выбраться, неизвестно.

– Провались ты! – ору я, и мне плевать, слышит она меня или нет.

Стою одна под этими проклятыми чудовищными деревьями и ору, пока не осознаю, что уже не стою, а лежу на спине с закрытыми глазами. Пытаюсь еще раз выкрикнуть: «Провались!» – но получается только слабый шепот.

Открываю глаза и узнаю место. Тот самый узкий овраг, где я оставила сестру. Где умерла Рози.

Я осторожно приподнимаюсь и вижу сестру, а рядом с ней маленького нелепого паренька, вроде как помесь продвинутого хакера и «шестерки», какие снуют на базарах. Оба, похоже, занимались тем, что складывали в кучу здоровенные булыжники, но сейчас бросили работу и уставились на меня. Паренек вроде бы с любопытством. А сестрица выглядит одновременно счастливой и перепуганной, и, надо думать, и то и другое из-за меня.

– Рэйлин, – шепчет она.

Я встаю. Вроде бы меня должно шатать, но ничего подобного. Я чувствую себя точь-в-точь прежней, если не считать, что успела умереть и вернуться, а Рози так и осталась мертвой.

В овраге никого, кроме них двоих и меня.

– Где она? – спрашиваю я. – Что вы сделали с Рози?

– Мы… насыпали над ней курган, – говорит моя сестра.

– Курган?

И тут до меня доходит. Эта груда булыжников, с которой они возились, – под ними Рози. На меня накатывает волна чистой горечи, я отшвыриваю ее обратно, держусь. Так же, как после смерти Гектора, так же, как в тюрьме. Никому нельзя показывать своей слабости.

Но чтоб ее…

– Мы… мы хотели почтить ее… – бормочет моя сестра и выглядит при этом не слишком уверенной в себе. – Чтоб никто не потревожил ее тела.

Пелена красной ярости, которую она каждый раз вызывает во мне, застилает глаза и тут же рвется. Исчезает, оставив на память о себе легкое головокружение. Какой бы дрянной ни была моя жизнь, не сестру надо в этом винить. Наверно, я всегда это понимала, только признавать не хотела.

– Хорошо сделали, – говорю я им.

Хотела бы я знать, куда девать руки. Помявшись, запихиваю их в карманы. Джиллиан Мэй поворачивается к типу, стоящему рядом с ней, и что-то тихо говорит ему. Мне не слышно, но догадаться нетрудно, поскольку этот малый кивает и, бросив на меня еще один любопытный взгляд, скрывается в лесу. Надо думать, она решила наедине закончить разговор, прерванный выстрелом, чтоб никого между нами не было.

Я смотрю на кучу камней, которая погребла под собой Рози.

Только она, я и призрак Рози.

Ладно. Переживу. Все, что угодно, лишь бы перестать думать, что, может быть, все-таки я сама, черт меня побери, виновата в том, как для меня все сложилось. В голове у меня хватает горестей и обид, но впервые мне не мешает думать торчащий там обвиняющий перст, который указывает на кого-то другого.

Я подхожу туда, где она меня ждет, и разглядываю ее. На ней, как и на мне, возраст не оставил заметного следа. Черт побери, ей больше двадцати и не дашь.

Я усаживаюсь на большой, вросший в землю камень, с которого мне виден весь овраг, что вьется между холмами, теряясь среди скал и зарослей кедровника, а груду камней, наваленных над моей бедной Рози, оставляю за спиной. Джиллиан Мэй, поколебавшись, подходит и садится рядом.

– У тебя на удивление цветущий вид для калеки, – говорю я ей.

– Это же я так представляю себя во сне, – объясняет она, – а мое тело Джо унес обратно в больницу.

– Джо – это один из тех собакоголовых ребят?

Она кивает.

Воцаряется тишина, заполняющая все пространство между нами. Пожалуй, ни она, ни я не знаем, с чего начать. Я потихоньку пытаюсь подобраться окружным путем к главному, о чем хочу спросить.

– Как же ты ни разу не нарисовала этих парней?

Она удивленно взглядывает на меня и пожимает плечами:

– Не знаю. Просто в голову не приходило.

– Они ведь очень даже чудные – как раз по тебе.

– Это старые духи, – поясняет она, – кроме Джо. Он моложе других, хотя все равно гораздо старше нас с тобой. А чуть ли не все остальные живут с самого начала – с тех пор, как Ворон создал мир.

– И ты на это купилась?

– На что?

– Что кто-то там создал мир. Господь, Ворон…, как его ни назови. – Я вспоминаю луноликую мамашу с бездонными глазищами и добавляю: – Или ее.

Джиллиан Мэй снова пожимает плечами.

– У мира длинная и запутанная история, – говорит она, – но где-то она должна была начаться?

– Надо думать… – Я перевожу дыхание. – Слушай, я хочу извиниться за те твои картины.

Сердце успевает сделать пару ударов, пока тянется молчание, потом она отзывается:

– Зачем ты это сделала?

Теперь моя очередь подбирать слова.

– Наверно, я здорово тебя ненавидела, – говорю я, – а в тех картинах как раз и сошлось все, что я про тебя не хотела вспоминать. Знаешь, как мы были маленькими и жили дружно и все такое. До того, как ты смылась. Увидела твои картины, и тут все всплыло.

Вижу, как она с трудом проглатывает комок в горле.

– Ты и сейчас меня ненавидишь? – спрашивает.

– Сама не пойму, – говорю я, для разнообразия не кривя душой. – Последнее время я мало что понимаю.

– Это ощущение мне знакомо, – отзывается она.

Чем удивляет меня. Понятно, ей здорово досталось – попала под машину, калека и все такое, – но я всегда относила ее к тем, которые точно знают, кто они есть, какое у них место в мире и что им делать со своей жизнью.

– Расскажи, что с тобой было, – неожиданно для себя прошу я, – после того как ты слиняла в тот раз и больше мы тебя не видели.

И я слушаю историю маленькой девочки, убегавшей из дому, мотавшейся между опекунами и колониями, вечно пытавшейся вырваться на свободу – куда угодно, – пока ей это не удалось. Только оттого, что ее не поймали, ей лучше не стало. Вместо того чтобы терпеть издевательства опекунов и побои других ребятишек в колонии, она ночевала на улице и подбирала объедки в мусорных бачках. А потом умудрилась влюбиться в парня, который выгнал ее на панель, как только кончились деньги на жратву и на дурь.

Ни по голосу, ни по лицу не скажешь, что она себя жалеет. Просто рассказывает, как я просила, о том, что с ней было, и рассказ выходит не из веселых. Наркота, панель – неудивительно, что она не беспокоилась, а может, и вовсе забыла о маленькой сестренке, которую оставила дома.

Я начинаю что-то говорить о том, как этот ее Роб выглядел бы со вспоротым брюхом, если б попробовал наехать на меня. Сестра только головой качает.

– Просто ты храбрая, – говорит она. – Наверное, такой уродилась. А мне пришлось учиться храбрости.

– Нет, меня тоже Рози научила.

При этом имени мы обе на минуту замолкаем, но ни она, ни я не оглядываемся на груду камней за спиной.

– Мне никогда не везло с мужчинами, – нарушает молчание моя сестра. – Полагаю, это и неудивительно, после Роба с Дэлом и всех этих благословенных государством педофилов-опекунов. Наверняка встречаются и хорошие приемные родители, да вот мне они не попадались. И еще клиенты… – Голос у нее срывается, а в глазах такая потерянность, будто она снова там, в той жизни. Она ловит на себе мой взгляд и дергает плечом. – А после, – говорит она, – я сама устраивала себе неудачи. Во всяком случае, похоже на то. Кого ни выберу, оказывается женат, или гей, или еще хуже. И до близости ни с кем не доходило – я сразу захлопывалась в себе, и все тут.

– Твоя ошибка в том, что ты смешиваешь чувства с сексом, – говорю я ей. – Это забава, и ничего больше.

– Ты правда так думаешь?

– Да, и это мне помогало, – говорю я и, помедлив, добавляю: – Пока я не встретила Гектора.

И рассказываю ей. Забавно. Никому еще не рассказывала, даже Рози. То есть как у нас на самом деле было. Глубоко и нежно, как никогда прежде у меня не случалось и больше не будет наверняка.

– Как страшно! – говорит она, когда я заканчиваю рассказ о том, как он подставился под выстрел и как меня после того скрутило.

Она протягивает руку и кладет ее мне на плечо. Я знаю, ей с самого начала хотелось сделать что-нибудь в этом роде, а еще лучше, заключить меня в сестринские объятия, только мне этого не надо. Может, я и понимаю теперь, как она дошла до того, чтоб меня бросить, но никакого примирения устраивать не собираюсь.

Я смотрю ей в глаза, потом на эту руку, и она ее убирает, складывает ладошки на коленях, переплетя пальцы.

– И как же ты выбралась с панели? – спрашиваю я.

Она рассказывает мне про своего копа с подружкой-адвокатшей. Про то, как лежала на детоксикации. Догоняла школьную программу. Поступила в университет. Нашла друзей. Нашла настоящую жизнь. Все изменила.

Это у нее тоже выходит безо всякого надрыва. Безо всякого хвастовства. Просто рассказывает о себе. Когда она добирается до того, как ездила с этим своим Джорди в Тисон, чтоб меня разыскать, а нашла только пустой дом и горелый пень на поле, я невольно начинаю гадать, как сложилась бы моя жизнь, если б мы тогда встретились?

– Зачем ты сожгла дерево? – спрашивает она. – То же самое, что с картинами?

– Наверно…

Она кивает и отводит взгляд, смотрит мимо меня.

– Я не особенно горжусь тем, как старалась испортить тебе жизнь, – признаюсь я.

– Понимаю, – отзывается она. – Только то дерево было волшебное.

– Да, помню твои сказочки!

Она качает головой:

– Нет, правда волшебное. Я сама только сегодня узнала.

Она говорит мне о том, как этот смешной малый принес ей венок из волшебных цветов и веточек, чтоб ее вылечить, а она его на меня потратила. И как еще до того ее занесло в другое место: старую таинственную чащу, где ей встретилось то древнее божество. Забавно, я только к самому концу рассказа начинаю догадываться, что она, похоже, говорила с той же бабой, которая перехватила меня на обратном пути к жизни.

Ну теперь понятно, с чего эта хиппующая матрона так на меня взъелась. Я же спалила ее личное дерево.

– Я ее видела, – говорю я, когда Джиллиан Мэй заканчивает рассказ. – Перед тем, как проснулась здесь. Она и меня туда же затащила. Только мы с ней не поладили. Она вроде как во мне разочаровалась, ну и я ей сказала. Ежели она хотела, чтоб дела шли по-другому, могла бы сама постараться. Я хочу сказать, откуда нам, черт ее возьми, было знать, что за подарочек она нам всучила?

– Наверное…

– И все равно уже поздно, – говорю я.

Джиллиан Мэй качает головой:

– Мне кажется, никогда не поздно.

Ну да, будто я могу вот так взять и заново перевернуть свою жизнь после всего, что я совершила!

– Почему же у вас не вышло с этим Джорди? – спрашиваю я, переводя разговор на более твердую почву. – Тебя послушать, у вас с ним все шло как надо.

– Очень долго мы были просто друзьями, – отвечает она, – а теперь… теперь у него другая.

– Только не говори, что не сумела его окрутить!

– Я не могла с ним играть.

С минуту я обдумываю ее слова.

– Да, пожалуй, нельзя было, – признаю я.

Если представить, как она переломила собственную жизнь, я бы не удивилась, вздумай она осудить меня за все, что я наделала в своей. Но она, кажется, хочет только понять. Даже не пытается поправлять мою речь.

– А ты действительно… ну, убивала единорогов? – спрашивает она.

– Убивала… Мы же были волками. Волки так и живут. Охотятся. Убивают, чтобы есть.

Она кивает, но видно, что ей это не по душе. Не могу сказать, чтобы я ее винила. Теперь, когда я оглядываюсь на то, что мы делали – мы со стаей, – мне это тоже не особенно нравится. Конечно, волки должны охотиться. В диких лесах выживает более приспособленный. Только мы ведь не голодали. Гоняли всех этих тварей просто ради забавы и еще ради их хмельной крови. Им, понятно, без разницы, по какой причине мы их загрызли, но и нам с Рози, да и остальным, гордиться нечем.

Только теперь ничего не вернешь. Можно корить себя – я и корю, – но мертвых этим не оживишь.

И у нас с сестрой то же самое. Сколько ни упрекай себя, того, что было, не изменить. Никуда не денутся все годы, когда я ее ненавидела. Порезанных картин не склеишь. Сгоревшее дерево не воскресишь. И свою жизнь на ее здоровье не обменяешь.

– Знаешь, нам ведь никогда не быть друзьями, – говорю я ей. – У нас ничего общего нет, кроме прошлого, а мне что-то не хочется остаток жизни предаваться воспоминаниям о нашем мерзавце-брате.

Она кивает, но не в знак согласия.

– Мы слишком разные.

– Раньше мне это не мешало, – замечает она.

– Ну, время покажет. Ты возвращаешься?

– Надо, – говорит она. – Иначе умру в Мире Как Он Есть, и тогда все равно придется уходить. Лучше сразу пройти все это до конца.

– А я не вернусь. Та богиня мне сказала, что, если уйду, больше уж сюда не попаду.

– И мне она то же самое говорила.

– Хотя я знаю и другие способы перейти границу, – говорю я, вспоминая рецепт мисс Люсинды.

И рассказываю о нем сестре: весь состав перечисляю наизусть – и когда что собирать, и все прочее.

– Звучит сложновато.

– По-моему, так и задумано. Вообще-то есть и другой способ. Мисс Люсинда сказала, если хлебнуть крови этого звериного народа, выйдет то же самое.

У нее на лице ужас.

– И ты… так и научилась переходить? – спрашивает она.

Забавно, мне и в голову не приходило, что дело, может быть, в крови единорогов. Но, задумавшись, я понимаю, что так быть не могло. Правда, я возвращалась счастливой, и, может, наши с Рози морщинки и складки оттого и исчезали, но из сновидения можно вынести только то, что остается в голове.

Однако все равно непонятно, с чего мы с Рози тогда так помолодели. Я и сейчас, наверно, молодой кажусь…

– Я помню, как встретилась здесь с тобой в первый раз, – говорит Джиллиан Мэй. – Тогда вы со стаей гнали лиса с человеческим лицом…

– Мы его упустили, – говорю я. – Ни одного из этих метисов так и не поймали. Только оленей, мелких зверьков вроде мышей и зайцев… И еще, конечно, единорогов.

Я встаю. Разговор начинает ходить по кругу, а у меня нет сил повторять все заново. Может, и никогда не будет. Но уж сейчас точно. Слишком недавно умерла Рози, да и не привыкла я так душу выворачивать.

– Береги себя, – говорю я ей, когда она тоже поднимается на ноги.

Вижу, ее снова тянет меня обнять, но я не могу. А вот руку ей протягиваю, и она ее пожимает.

– Куда ты теперь? – спрашивает.

– Сама не знаю. Куда ноги понесут.

– Есть и другие места, кроме леса, – говорит она. Наверно, боится, как бы я, проголодавшись в глуши, не взялась за старое.

– Есть город Мабон, – продолжает она, – большой, и в нем всякий народ живет: и уроженцы страны снов, и те, кто во сне сюда приходит.

– Может, и загляну туда… Она указывает на запад:

– А там, у подножия гор, стоит гостиница. Хозяин очень славный человек.

– Пока я не в настроении ни с кем общаться, – отзываюсь я, – но буду иметь в виду.

Ей не хочется меня отпускать, но обе мы понимаем, что оставаться мне нельзя. Что-то теснит мне грудь, сама не знаю что, какое-то беспокойство.

– А ты как? – вдруг вырывается у меня. Я чуть не спросила: «Как же ты сможешь жить?» – но вовремя прикусываю язык и спрашиваю: – Как думаешь дальше?

– Постараюсь выздороветь, – говорит она. – Ничего другого не остается.

Слабая улыбка трогает ее губы, поднимается к глазам, и все ее лицо меняется. Теперь я вижу, чем она притягивает людей. Отчего-то сразу хочется с ней познакомиться, подружиться.

– И еще ведь есть один парень, который на меня засматривается, – добавляет она. – Медбрат из больницы. Правда, не понимаю, что он во мне нашел. Остается только надеяться, что он не окажется маньяком-убийцей.

– Он тебе нравится?

Она кивает:

– Только вот слишком хорош, чтоб оказаться настоящим.

– Ну так дай ему шанс, – советую я. – Что тебе терять?

Я вспоминаю Гектора, и в груди шевелится старая боль.

Сестра смеется, но в ее смехе меньше веселья, чем было минуту назад в улыбке.

– Наверное, ты права, – говорит она, – в моем положении терять уже нечего.

– Я не то хотела сказать.

– Я понимаю.

– Ты думаешь… надеешься, что еще… встанешь на ноги? – спрашиваю я.

– Я не сдаюсь, – отзывается она. – Никогда.

И я понимаю, она думает не только о своем искалеченном теле. Еще и о нас с ней.

– Да… Ну, надеюсь, все у тебя получится.

– Я буду думать о тебе, – говорит она.

Всю жизнь в кровати… Только думать и остается. Но этого я не произношу.