Текст книги "Небо сингулярности"

Чувства Робарда при виде хозяина невозможно было описать. В основном это было удивление, но еще – еще присутствовала гордость. Старик не должен был встать; после инсульта он был наполовину парализован. Такие поражения бесследно не проходят, как сказал доктор. Но Курц встал и сделал неуверенный шаг вперед.

* * *

События по дороге от вышки к замку слились в неразборчивую пыльную полосу. Реквизированный транспорт, скачка по ухабам через опустевший город, где половина домов выгорела до фундамента, а на уцелевших выросли какие-то жуткие наросты. Замок – пустынный. Адмирала – в спальню герцога. Найти кухню, проверить, есть ли что-нибудь съедобное в огромных подземных кладовых. Кто-то вывесил флаг. Охрану – на ворота. Две робкие служанки, тихие, как компьютерные мыши, выбрались из укрытия и с реверансами вернулись к службе, от которой так давно были отлучены. Четкая подробность: сломанная мебель, сложенная как куча дров для отопления большого бального зала. Аварийные шторы – стальная сетка и паутинный шелк – развернутые на высоких разбитых окнах. Часовые с автоматами. Проверка водопровода. Мундиры в полуденной пыльной жаре. И суета, и деловитость.

Он улучил минутку вломиться в кабинет Гражданина фон Бека. Из революционных кадров никто не пробился так далеко в замок или не пережил активных контрмер. Все инструменты Куратора лежали готовыми к работе. Робард остановился проверить панель аварийного каузального канала, но его энтропию кто-то тщательно довел до максимума, хотя монитор полосы показывал, что осталось еще более пятидесяти процентов. Подтвердив свои худшие подозрения, Робард щедро воспользовался экзотическим инсектицидом, который хранил фон Бек, полил себя так обильно, что воздух посинел и дышать стало невозможно. Потом он сунул в карман небольшой предмет – запрещенный под страхом смерти всем, кроме работников ведомства Куратора, – вышел, запер за собой дверь и вернулся к обязанностям адмиральского камердинера.

Бесцельное скопление народа перед герцогским дворцом за это время незаметно превратилось в толпу. Озабоченные осунувшиеся лица смотрели на Робарда – лица людей, не очень понимающих, кто они, лишенных своего места в ходе вещей. Потерявшиеся люди, отчаянно ищущие за что зацепиться. Несомненно, многие из них примкнули к диссидентскому подполью, куда большее их число воспользовалось сингулярными условиями, порожденными Фестивалем, чтобы максимально расширить свои личные возможности. На многие грядущие годы, даже если Фестиваль завтра исчезнет, это захолустье будет населено гулями и колдунами, говорящим зверьем и ведьмами-прорицательницами. Некоторые не хотели перехода, расставания с человеческой сутью: существование в рутинной определенности – вот чего все они жаждали, и Фестиваль их этого лишил.

Действительно ли затаилась в задних рядах толпы армейская шинель? Человек с унылым лицом, полуголодный, которого в других обстоятельствах Робард счел бы бродягой, мог оказаться последним верным солдатом полка, полностью дезертировавшего. Поспешные суждения могут оказаться рискованными.

Он стал смотреть дальше. Пыль, поднятая на расстоянии примерно в полмили. Гм...

От входной двери открывался широкий коридор, и вел он к главной лестнице, к бальному залу и многим другим, более скромным помещениям. В другой ситуации камердинер воспользовался бы черным входом. Сегодня Робард вошел в широкие двери, предназначенные для послов и местной аристократии. Никто не следил за его пылящим движением через холл, размазывающим грязь по разбитым плиткам и минующим разбитые люстры. Он не остановился до входа в Звездную палату.

– ...другая нога барашка. Лопни твои глаза, ты что, постучать не можешь?

Робард застыл в дверях. Адмирал сидел за столом губернатора, и ел мясо с овощами из погреба, а майор Леонов и двое других уцелевших офицеров штаба почтительно стояли рядом.

– Ваше превосходительство, приближается отряд революционеров. У нас пять минут, чтобы решить: драться или вести переговоры. Осмелюсь ли я предложить, чтобы вы вернулись к еде после того, как мы с ними разберемся?

Леонов обернулся к нему.

– Хам, ты смеешь беспокоить адмирала? Убирайся вон!

Робард поднял левую руку и показал карточку.

– Вы когда-нибудь такое видели?

Леонов побелел.

– Я... я...

– У меня нет на это времени, – бросил ему Робард. – Господин адмирал?

Курц глядел на него прищурившись.

– Давно?

Робард пожал плечами.

– Все время, что я с вами, ваше превосходительство. Ради вашей защиты. Как я уже доложил, в нашу сторону идет толпа с южного берега, через старый мост. У нас пять минут, чтобы решить, что делать, и я сомневаюсь, что мы привлечем этих людей на свою сторону, если начнем в них стрелять.

Курц кивнул.

– Тогда я буду с ними говорить.

Настал черед Робарда вытаращить глаза.

– Ваше превосходительство, я полагаю, что вам следует находиться в кресле, а не спорить с революционерами. Уверены ли вы...

– Да мне уже лет восемь так хорошо не бывало, молодой человек. У этих местных пчел какое-то странное жало.

– Да, можно и так сказать. Господин адмирал, я думаю, что это может быть... вмешательство. Фестиваль явным образом имеет доступ к широкому набору молекулярных технологий, помимо той, что так блестяще починила вашу нервно-сосудистую систему. Если Фестиваль хотел...

Курц поднял руку.

– Знаю. Но мы в любом случае в полной его власти. Я спущусь к этим людям и буду говорить. Среди толпы есть старики?

– Нет, – озадаченно ответил Робард. – Я не видел. То есть вы полагаете...

– Излечение старости – весьма распространенное желание, – заметил Курц. – Прикованная к постели развалина мечтает погибнуть от рук ревнивого мужа, а не медсестры, которой надоело за ним горшки выносить. Если Фестиваль выполняет желания, как назвала это наша разведка... – Он встал. – Парадную форму, Роб. Хотя нет. Вы. Да, вы, Косов. Теперь вы мой ординарец, раз Робард оказался выше вас по чину. И все мои медали!

Леонов, белый как полотно, все еще трясся.

– Все нормально, – добродушно бросил Робард. – Я обычно не казню людей за грубость по отношению ко мне лично.

– Виноват! И... разрешите обратиться?

– Валяйте.

– С каких пор Надзиратель ведомства Куратора маскируется под слугу?

– Это началось, – Робард вытащил карманные часы и посмотрел на них, – примерно семь с половиной лет тому назад, по просьбе великого князя. Понимаете, слугу никто не замечает. А его превосходительство...

Вернулся Косов с регалиями адмирала, и Леонов с Робардом вышли на балкон, пока адмирал одевался.

– ...не прямой наследник трона. Если вы меня понимаете.

Леонов понял, и его резкий вдох – вместе с анализаторами напряжения, встроенными в слуховые нервы, – сообщил Робарду все, что нужно было знать.

– Нет, Его Величество не опасался переворота, и верность адмирала вне сомнений. Но его личная харизма, его слава героя Республики, его широкая популярность придали определенную важность делу охраны его безопасности. Он может быть нам здесь полезен.

– А! – Леонов задумался. – Революционеры?

– Если он их толкнет, они посыплются, – решительно сказал Робард. – Все их самые сильные сторонники давно сбежали, такова природа сингулярности. Если же нет... – Он похлопал себя по карману. – У меня есть полномочия принимать чрезвычайные меры для защиты Республики, включая использование запрещенных технологий.

Леонов промокнул лоб носовым платком.

– Тогда этому бунту конец. Вы сломаете революционеров силой или политикой, назначите временного губернатора Его Величества, и через шесть месяцев тут будет порядок, если не считать крика.

– Я бы так не сказал. Даже если женщина с Земли была права – а я склонен верить ее словам, что Фестиваль не заинтересован в завоевании планеты в том смысле, в каком мы это понимаем, и тогда вся эта экспедиция превращается в дорогостоящую ошибку, – мы все равно потеряли две трети населения. Мы никогда не избавимся от вездесущего вируса широкополосной связи, которым Фестиваль заразил планету. Может быть, нам придется оставить эту колонию или, как минимум, установить строжайший карантин. Эти чертовы революционеры своего добились: джин выпущен из бутылки. Все, за что воевали наши предки, разорвано и пущено по ветру! Вирус вечной молодости на свободе и живет в пчелах, улицы вымощены несметными богатствами. Это же все обесценивает! – Он замолчал, перевел дыхание, сам смущенный собственным порывом. – Конечно, если мы подавим революционные кадры в Новом Петрограде, потом можем вычищать деревни по своему усмотрению...

Дверь Звездной палаты отворилась, и показался адмирал Курц, в золотых шнурах, алом кушаке и с полной грудью медалей, требовавшихся парадной формой. Он казался лет на десять моложе: седовласый патриций, воплощенный образ просвещенного диктатора, уверенно-властного.

– Итак, господа! Не выйти ли нам к толпе?

Он не зашагал уверенно – слишком атрофировались у него мышцы ног, – но шел без поддержки.

– Я думаю, это прекрасная идея, ваше превосходительство.

– Разумеется.

Леонов и старший куратор пристроились за адмиралом, идущим к лестнице.

– Сегодня закатывается солнце над анархией и беспорядком, господа. Лишь бы были у меня сегодня златые уста, и завтрашний день снова будет принадлежать нам.

И он вышел во двор обратиться к овцам, вернувшимся в лоно пастырей своих, хотя овцы еще сами об этом не знали.

* * *

На склоне холма, укрытого мумифицированными костями деревьев, лежала янтарная слеза размером с шарабан. Обгорелые телеграфные столбы, покрытые тонким слоем сажи, смотрели в небо; мелкие скелеты хрустели под сапогами Бури Рубинштейна, пока он бродил меж столбами, сопровождаемый кроликом размером с человека.

– Хозяин там, – заявил господин Кролик, показывая на странно искривленный ком.

Рубинштейн осторожно подошел, сцепив руки за спиной. Да, это определенно был янтарь – или что-то очень на него похожее. Мушки и пузырьки рассыпаны во внешних его слоях, темнота заволакивала сердцевину.

– Это кусок окаменевшей растительной смолы. Твой хозяин мертв, кролик. Зачем ты меня сюда привел?

Кролик расстроился. Длинные уши метнулись назад, распластались по черепу.

– Хозяин – там! – Он переступил с ноги на ногу. – Когда напали мимы, хозяин звал на помощь.

Буря попытался утешить это создание:

– Я понимаю... – он осекся.

Что-то было внутри этого булыжника, что-то неразличимое, темное. И если подумать, все деревья вокруг тоже были трупами, прожаренные изнутри какой-то ужасной энергией. Стражи революции, напуганные лысенковским лесом, отказались идти в эту мертвую зону. Они толпились ниже по склону, обсуждая идеологическую необходимость искусственного развития нечеловеческих видов до разумных – один из них с пеной у рта возражал против предоставления кошкам обособленных больших пальцев и дара речи – и сравнивая свои все более и более причудливее имплантаты. Буря присмотрелся получше, чувствуя, что уходит в размытое двойное зрение, поскольку черви Государственного комитета по коммуникациям передавали ему свое видение. Что-то было внутри валуна, и это что-то мыслило – безыскусные неоформленные мысли, которые цеплялись за сотовую сеть Фестиваля, как младенец за материнскую юбку.

Глубоко вдохнув, Буря наклонился к бруску не-янтаря.

«Кто ты?» – спросил он беззвучно, ощущая руками гладкую теплую поверхность.

Антенны у него под кожей передали информацию в пакете, который поплыл холодными волнами над лесом, ожидая ответа.

Мой идентификатор Феликс. Твой идентификатор?

«Выходи оттуда с поднятыми руками и сдавайся на милость авангарда революционного правосудия!»

Буря сглотнул слюну. Он собирался послать что-то вроде: «Можешь ли ты выйти оттуда, чтобы мы могли поговорить?» – но его революционные имплантаты, очевидно, включали семиотический каскад снижения почтительности и переводили то, что он говорит – с помощью этого нового киберпространственного носителя, – в звуковые байты Центрального Комитета. Разозлившись на эту внутреннюю цензуру, он решил в следующий раз ее отменить.

Очень поврежден. Нет связи прежнее воплощение. Хочу/нуждаюсь в помощи метаморфоза.

Буря повернулся и прислонился к булыжнику спиной.

– Ты, кролик! Ты что-нибудь из этого слышал?

Кролик сел и проглотил траву, которой была набита его пасть.

– Из чего?

– Я говорил с... с твоим хозяином. Ты нас слышишь?

Одно ухо дернулось.

– Нет.

– Хорошо.

Буря закрыл глаза, снова настроился на двойное зрение и попытался установить связь. Но имплантат влез снова: вместо слов «Как ты туда попал? Чего ты хочешь добиться? Я думал, ты в беде», – прозвучало: «Покайся перед трибуналом в своих контрреволюционных преступлениях! Чье задание пытаешься ты выполнять, борясь на стороне реакционной посредственности и буржуазного инкрементализма? Я думал, ты виновен в злостном хулиганстве!»

– Блин, – буркнул он вслух. – Должен быть обходной фильтр... Ага.

«Прошу прощения, мой интерфейс идеологически смещен. Как ты туда попал? Чего хочешь добиться? Я думал, ты в беде».

Ответ медленно забулькал из камня, включилось визуальное восприятие, и в течение нескольких минут Буря трясся в испуге мальчишки, убегающего от Края.

– А, вот что. Фестиваль мумифицировал твои приостановленные перемены. И ты теперь готов идти куда-то в другое место... В какое? Где?

Снова картинка. Звезды, бесконечные расстояния, крошечные плотные и очень горячие тела, летящие через световые годы во сне без сновидений, врывающиеся песчаной бурей листвы на какой-нибудь новый мир, расцветающие и умирающие, засыпающие до следующего раза.

– Давай назовем вещи своими именами. Ты был губернатором. Потом ты стал восьмилетним мальчишкой, вокруг тебя – говорящие дружелюбные звери и какое-то заклятье «вести интересную жизнь» и попадать в приключения. Теперь ты хочешь быть звездолетом? И ты хочешь, чтобы я, ближайший делегат Центрального Комитета, тебе в этом помог?

Не совсем так.

Новое видение, на этот раз долгое и сложное, нагруженное некоторым количеством политических предложений, которое имплантат Рубинштейна назойливо пытался преобразовать в диаграмму урожайности, указывающую ход выполнения какого-то сельскохозяйственного пятилетнего плана.

– Ты этого от меня хочешь? – Буря вздрогнул. – Ты за кого меня принимаешь, за свободного агента? Во-первых, ведомство Куратора меня пристрелит сразу, как только увидит, и уж точно не станет слушать то, что сочло бы предательством. Во-вторых, ты уже не губернатор, и даже если бы ты им был и предложил нечто подобное, эти ребята тебя скрутили бы быстрее, чем ты пальцами щелкнешь. На случай, если ты не заметил вчерашнего фейерверка: это был Императорский флот, точнее, его остатки, расстрелянные Фестивалем. В-третьих, Революционный комитет меня бы тоже расстрелял, предложи я что-нибудь подобное. Никогда нельзя недооценивать внутренний – в отличие от идеологического – консерватизм революции, когда она наберет какую-то инерцию. Нет, это практически неосуществимо. Я не вижу, зачем мы теряем время на подобные глупые предложения. Тем более...

Он замолчал. Что-то там, ниже по склону, сильно шумело, проламываясь через мертвую зону, оставленную батареей рентгеновских лазеров.

– Кто это? – спросил Рубинштейн, но господин Кролик уже исчез, мелькнув белым пятнышком хвоста.

Телеграфный столб дерева медленно наклонился, потом сломался, и странная конструкция на куриных ногах вылезла на свет. В дверях избушки сидела Сестра Седьмая, пристально глядя на Рубинштейна.

– Буря Рубинштейн! – закричала она. – Иди сюда! Достигнуто разрешение! Получен груз! К тебе посетители!

* * *

Ожидая важной встречи, Рашель окинула холм взглядом дополнительных глаз: они поднялись в воздух и пролетели на насекомоподобных крыльях, высматривая угрозы.

Деревья вокруг были мертвы, обуглены под воздействием какого-то мощного излучения. Мартин беспокойно смотрел, как Рашель роется в массивном чемодане.

– Что это? – спросил он.

– Семя корнукопии, – ответила она, бросая ему предмет величиной с кулак. Он его поймал и стал с любопытством разглядывать.

– Вся инженерия здесь содержится, – восхитился он. – В миниатюре.

Несколько миллионов миллиардов молекулярных ассемблеров, киловатт тонкопленочных солнечных фотоэлементов питания, мембраны термодинамической фильтрации для извлечения питательных веществ из среды, вычислительной мощности больше, чем в целом Интернете планеты досингулярностной эпохи. Мартин сунул семя в карман, потом посмотрел на Рашель.

– У тебя была причина?..

– Ага. Нам уже недолго хранить оригинал. Пацанчику не показывай, он может догадаться, что это, и у него крышу снесет. – Она продолжала идти вперед. Возле гребня лежал какой-то валун, к нему прислонился человек. Дом Критикессы подался вперед, проламываясь к валуну. – Если это тот, кого я хочу видеть...

Они стали взбираться на холм. Окружающие деревья тоже были мертвы. Мартин споткнулся о круглый камень и отбросил его ногой, ругаясь, но тут же замолчал, когда увидел, что это – человеческий череп, проросший металлическими волокнами.

– Тут было что-то плохое.

– Нетрудно догадаться. Помоги-ка мне эту штуку сюда направить.

Чемодан, теперь работающий на топливных элементах, оказался громоздким и плохо управляемым на травянистом склоне: почти все время приходилось его перетаскивать через препятствия.

– Ты какое-нибудь оружие припас втихаря?

Мартин пожал плечами.

– Я что, похож на солдата?

Она на секунду прищурилась.

– Во всяком случае, не так с тобой все просто. Ладно, если дело обернется плохо, я справлюсь.

– А вообще, кто этот человек, с которым тебе полагается увидеться?

– Буря Рубинштейн. Радикальный журналист из подполья, крупная шишка там. Руководил стачкомом во время большой забастовки рабочих несколько лет назад, за что заработал ссылку. Повезло, что его не шлепнули.

– И ты хочешь отдать... – Мартин остановился. – А, так вот что ты планировала! Вот как вы хотели начать здесь революцию, пока из-за Фестиваля все ваши планы не превратились в прошлогодний снег. – Он посмотрел через плечо, но Василия нигде видно не было.

– Не совсем так. Я хотела дать ему средства начать революцию, если бы они захотели. – Она вытерла лоб тыльной стороной ладони. – На самом деле, этот план существует уже много лет, но никогда не было достаточной причины его осуществить: применение силы первыми и прочие сложности. Ну а сейчас игра стала совсем иной. Насколько я могу судить, компания Рубинштейна пережила переход к постдефицитной экономике; возможно, это самое подполье и заменило, насколько могло, гражданские власти в этой двухбитной захолустной колонии. Когда Фестивалю здесь наскучит, и он двинется дальше, им без корнукопии не выжить. Если, конечно, они прямо не попросили ее у Фестиваля.

Чемодан дернулся, зацепившись за землю, и Рашель на время замолчала, сосредоточившись на том, чтобы направлять его вверх по склону.

– Так какой же у тебя план отхода по выполнению задачи? – спросил Мартин, шагая рядом с ней.

– План отхода? На фиг он нам нужен! Наше дело – доставить вот это и раствориться в хаосе. Найти место, где пересидеть, пока возобновится торговля. И мотать на первом же корабле. А ты как думаешь?

– Примерно так же. Герман найдет способ через какое-то время меня подобрать. А у тебя есть на примете берлога?

– Городок под названием Плоцк... – Она резко дернула головой. – Только давай не все сразу. Мне надо доставить багаж. Потом вот этого веселого мальчика куда-нибудь засунуть, чтобы он за нами не шлялся, и... А кроме этого, я думала, как дальше... мы с тобой.

Мартин взял ее за руку.

– Думала, не избавиться ли тебе от меня?

Она посмотрела на него.

– Гм... а что, надо будет?

Мартин набрал побольше воздуху.

– А ты хочешь от меня избавиться?

Она покачала головой.

Мартин нежно притянул ее к себе, она к нему прислонилась.

– И я не хочу, – шепнул он ей на ухо.

– В любом случае у нас двоих больше шансов, чем порознь, – рассудительно сказала она. – Можем прикрывать друг другу спину, если придется жарко. Кроме того, можем здесь тогда застрять на время. Даже на несколько лет.

– Рашель, перестань искать предлоги.

Она вздохнула.

– Я настолько прозрачна?

– Твое чувство долга оставляет желать...

Она чуть отодвинулась, и он замолчал, увидев предупреждающий блеск в ее глазах. Потом тихо засмеялась, и через секунду он засмеялся вместе с ней.

– Я могу придумать вариант куда хуже, чем застрять в захолустье, оправляющемся от революции, можешь не сомневаться, Мартин...

– О'кей, я не сомневаюсь, я тебе верю!

Она подалась вперед и поцеловала его крепко, потом отпустила и улыбнулась.

Чемодан теперь катился ровно: склон стал более гладким. Валун наверху светился желтым в свете угасающего дня. Человек, который к нему прислонился, был занят бурным разговором с Критикессой, сопровождая слова энергичными жестами. Когда Мартин и Рашель подошли, он обернулся к ним: жилистый коротышка с кустистыми волосами, бородкой, в старомодном пенсне. Судя по одежде, он давно уже был в дороге.

– Кто вы такие? – агрессивно спросил он.

– Буря Рубинштейн? – спросила Рашель усталым голосом.

– Да? – подозрительно глянул он на нее. – У вас есть активные средства?

– Пакет для Бури Рубинштейна, деятеля Демократической революционной партии, планета Рохард. Вы не поверите, если я расскажу, как далеко нам пришлось забираться и через сколько обручей прыгать, чтобы доставить его вам.

– А... – Он уставился на чемодан, потом снова на Рашель. – Как вы себя назвали?

– Друзья со Старой Земли, – хмыкнул Мартин. – Кроме того, голодные и грязные жертвы кораблекрушения.

– Ну, к сожалению, достойного гостеприимства предложить не можем. – Рубинштейн обвел рукой поляну. – Со Старой Земли, говорите? Да, это далекое расстояния для доставки пакета! Так что это такое?

– Корнукопия. Самовоспроизводящаяся фабрика, полностью программируемая – и она ваша. Дар с Земли. Средства производства в одном удобном самодвижущемся пакете. Мы надеялись, что вы собираетесь начать промышленную революцию. По крайней мере, надеялись до того, как узнали про Фестиваль. – Рашель заморгала, когда Рубинштейн откинул голову назад и бешено захохотал. – И что вы хотели этим сказать? – спросила она раздраженно. – Я пилила через сорок световых лет с невероятным риском, доставляя вам вещь, за которую вы еще полгода назад душу бы продали. Может быть, вы объясните, что это значит?

– Мадам, примите мои искренние извинения. Я действительно виноват. Если бы вы доставили эту штуку хотя бы четыре недели тому назад – вы бы изменили ход истории, заверяю вас. Но видите ли, – он выпрямился, взгляд его протрезвел, – такие устройства у нас появились с первого дня Фестиваля. И, учитывая, что они нам сделали, глаза бы мои лучше их не видели.

Она посмотрела на Рубинштейна.

– Да, я понимаю. Полагаю, у вас найдется время просветить меня насчет того, что здесь происходило, пока я занималась этим дурацким поручением.

– У нас тут была революция три недели назад. – Буря обходил чемодан вокруг, осматривая его. – События пошли не по плану, и я уверен, что наш друг Критик это сможет объяснить. – Он сел на чемодан. – Одному лишь Эсхатону ведомо, что вообще Критики здесь делают, как и Фестиваль. Мы не были – никто не был готов к тому, что случилось. Мои мечты стали руководством к действию для Комитета, понимаете? Эта революция исчерпала себя за две недели: именно за этот срок мы поняли, что никому не нужны. Возник кризис. Сестра, здесь присутствующая, показала мне его последствия – плохие последствия. – Он опустил голову. – Мне сообщили, что уцелевшие космонавты флота высадились в столице. Люди к ним собираются. Они хотят порядка и покоя, и кто их может обвинить?

– Тогда я прямо спрошу. – Рашель прислонилась к большому янтарному валуну. – Вы передумали менять систему?

– Ну нет! – вскочил Буря. – Правда, этой системы больше нет. Ее уничтожили не Комитеты, не Советы, не рабочие активисты, ее разрушило исполнение людских желаний. Но оставим это. У вас такой вид, будто вы только что из боя! Здесь повсюду беженцы. Когда я закончу здесь свои дела, вернусь в Плоцк и посмотрю, что можно сделать, чтобы восстановить стабильность. Вы не хотите со мной?

– Стабильность, – повторил Мартин. – А что за дело у вас тут? В смысле, зачем вы здесь? Тут, кажется, от цивилизации далековато.

Это была сильная недооценка, насколько могла судить Рашель. Она откинулась назад и удрученно оглядела лес. Пролететь такое расстояние и узнать, что на три недели опоздала изменить историю к лучшему, что Фестиваль бросил все общество планеты – как есть, целиком – в информационный блендер и включил лопасти на полную – все это не способствовало подъему духа. И еще, она просто устала, смертельно устала. Она сделала, что могла, и Мартин тоже. Три недели. Если бы у Мартина не вышло...

– Там человек, в этом валуне, – сказал Рубинштейн.

– Что?

Сложная трехмерная модель склона холма раскинулась перед глазами распределенных роботов-шпионов Рашели. Василий пробирался по дальней стороне склона. Вот Мартин. А в валуне...

– Кто-то там есть, – кивнул Рубинштейн. – Живой. На самом деле, он хочет лететь с Фестивалем как пассажир. Могу понять, почему: с его точки зрения это имеет смысл. Но, думаю, Чрезвычайный Комитет может не согласиться – эти люди предпочли бы видеть его мертвым. Реакционные силы в столице не согласились бы по другим причинам: они хотят его возвращения. Он, видите ли, был губернатором планеты, пока слишком буквально не исполнились его личные тайные желания. Пренебрежение долгом. – Рубинштейн моргнул. – Я бы этому не поверил, но вот...

– Ага. Так что ему мешает лететь с Фестивалем?

– То, что он уже привлек его внимание. Фестиваль предоставляет услуги в обмен на информацию. Он рассказал ему все, что знал. Я тоже. И что теперь делать?

– Это нелепо, – сказал Мартин. – Вы хотите сказать, что Фестиваль принимает только пассажиров, которые оплачивают дорогу?

– Как ни странно, именно так попали на борт Край и Критики. Критики до сих пор платят за проезд, давая высокоуровневый комментарий на все, что найдут. – Буря снова сел.

– Эй, Критик! – позвал Мартин.

Внизу, у подножия, Сестра Седьмая села и выпрямилась.

– Вопрос? – бухнула она.

– Как вы направитесь домой? – крикнул Мартин.

– Кончить Критику! В ответ – проезд.

– Можете взять пассажира?

– Хо! – Сестра Седьмая неспешно стала подниматься на холм. – Вопрос об идентичности?

– Тот, кто в этом янтаре находится. Как мне сказали, он был губернатором планеты.

Критикесса подошла ближе. Рашель попыталась не отпрянуть от этой неуклюжей фигуры с овощным запахом.

– Груз взять можем, – пророкотала Сестра Седьмая. – Укажите причину.

– Гм... – Мартин глянул на Рашель. – Фестиваль ассимилирует информацию? Мы прилетели с флотом. Я могу рассказать интересную историю.

Сестра Седьмая кивнула.

– Информация. Да, полезно. Малая энтропия. Этот пассажир...

– Заключен в янтаре, – перебил Буря. – Очевидно, Фестивалем. Пожалуйста, будьте благоразумны. Некоторые мои коллеги не одобрили бы, а реакционеры...

Шестое чувство заставило Рашель обернуться. Прокуратор зачем-то зашел с другой стороны, и сейчас было видно, что у него в руке зажата рукоятка ножа без лезвия. И выражение лица у него было дикое.

– Буря Рубинштейн? – спросил он с придыханием.

– Да, я. А вы кто такой? – повернулся к нему Рубинштейн.

Василий сделал два шага вперед, шатаясь, как марионетка у пьяного кукловода.

– Я твой сын, сволочь! Ты уже забыл мою мать? – Он занес лучевой нож.

О черт! Рашель вдруг заметила шум помех, который даже сейчас подавлял ее имплантаты, пытаясь им внушить, что ничего не происходит, что никого здесь нет. Все стало яснее, намного яснее. Не только у нее здесь, оказывается, есть имплантаты высокого уровня.

– Мой сын? – Рубинштейн глянул недоуменно, и тут же лицо его прояснилось. – Милле разрешили тебя оставить, когда меня сослали? – Он встал. – Мой сын...

Василий замахнулся на Рубинштейна, неумело, но изо всей силы, которую мог собрать. Но, когда нож опустился, Бури на его пути не было: Мартин дернул его сзади и бросил на землю.

С душераздирающим скрежетом нож врезался в крышку корнукопии, рассек миллионы тонких микросхем. Божественный мерцающий свет и запах свежего хлеба ударили наружу, когда Василий попытался вытащить оружие. Сверхпроводящее моноволокно, сохраняющее твердость в невероятно мощном магнитном поле, – этот нож мог прорезать практически все на свете. Мартин перевернулся на спину и поднял взгляд как раз в тот момент, когда Василий с бессмысленным лицом шагнул к нему и занес нож. Раздалось короткое гудение, и глаза юноши закатились. Потом он свалился на чемодан.

Чувствуя жжение в груди и руках, Рашель опустила парализатор и вернулась к нормальной скорости. Она тяжело дышала, сердце колотилось.

Часто такое делать – смерть.

– Блин, во всем этом уродском флоте был хоть один человек без скрытой цели? – спросила она.

– Не похоже. – Мартин пытался сесть.

– Что случилось? – недоуменно оглянулся Рубинштейн.

– Я думаю... – Рашель посмотрела на чемодан. Он зловеще сдувался: лучевой нож прорезал множество ячеек синтеза, и резервуары горючего опустошались быстрее, чем ремонтная программа успевала их чинить. – Вряд ли стоит здесь оставаться. Вы что-то говорили о дороге на Плоцк?

– Да. – Буря скатил Василия с чемодана и оттащил на несколько шагов. – Это действительно мой сын?

– Возможно. – Рашель судорожно зевнула, проветривая легкие. – Я немножко удивлялась, зачем он... Ошибкой быть не могло. А еще – как он на вас выходил. Думаю, запрограммированно. Ведомство Куратора знало, что если революция – вы главный. Незаконный сын, опозоренная мать, легко вербуется. Правдоподобно?

Сестра Седьмая поднялась на холм и обнюхивала оболочку, занятую почти покойным герцогом Феликсом Политовским.

– Я говорила Фестивалю, пассажир выгружается в него сейчас вскоре, – прогремела она. – Вы говорите историю? Чтите кредит?

– Позже, – ответил Мартин.

– О'кей! – Сестра Седьмая щелкнула клыками в воздухе. – У вас перебор из банка мифологии. Я исправлю. Идем в Плоцк, еще быстрее, чем сейчас?

– Пока чемодан не бабахнул, – согласился Мартин. Он встал, слегка не в себе; вздрогнул, наступив на травмированную ногу. – Рашель?

– Иду. – Темное пятно почти ушло из поля зрения. – О'кей, если мы его свяжем и поместим в эту вашу шагающую хижину, то промывкой мозгов займемся потом. Посмотрим, есть ли в нем что-то, кроме запрограммированного убийцы.

– Согласен. – Буря помолчал. – Я не ждал такого.

– Мы тоже, – бросила она. – Пошли. Уберемся отсюда до того, как эта штука взорвется.

Они пошли, хромая, прочь от дымящейся бомбы революционера и последнего неизменного реликта старого режима, вниз по холму, к дороге, ведущей в Плоцк.