Текст книги "Рецензистика. Том 2"

79. Издательство «АСТ» разорилось недаром
Мэри Бэлоу, Настоящая любовь: Роман/ Пер. с англ. Е. А. Коротнян. – М.:АСТ, 2005. — 318 с.

Отстой и подлость – платить переводчику и печатать такие «тексты». Крупный землевладелец переряжается разбойником, чтобы улучшить свою репутацию среди фермеров. Всё высосано из пальца, нет верных положений, сцен и характеров. Эта дама, Mary Balogh, г.р. 1944, написала сотни таких «романов». Давайте переведем их все, а своих писателей пустим по миру в рубище. Не понимаю таких авторов и АСТ, которое издает эту чепуху навалом. Сочинения московских десятиклассниц написаны тщательнее.

На Западе лучше всё, господа из АСТ! Даже дрянные писательницы.

Алексей ИВИН

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)

80. Без тщеславной почесухи
Лакшин В. Я. Открытая дверь: Воспоминания и портреты. – М: Моск. рабочий, 1989. – 448 с.

Некий Мосхион говорил: «Если хочешь, чтобы тебя похвалили, научись хвалить другого и тем самым приобретешь заслуженную похвалу». Вот еще бы не через Википедию узнать, кто такой Мосхион. Очевидно, древнегреческий философ, но вот, гад буду, что он написал – не знаю. И в правдивости этого изречения сомневаюсь. Потому что если бы он был точен и не изрекал чушь, даже я знал бы и почитал его как человека, равновеликого Плутарху, Платону и Аристотелю. А я его путаю с Эсхином (не с Эсхилом!), и значит, он чересчур увлекался дифирамбами в адрес современников, а тем более авторитетов.

Конечно, книга воспоминаний В. Я. Лакшина производит не столь величавое впечатление, как «Жизнь двенадцати цезарей» Светония или «Параллельные жизнеописания» Плутарха. Но она ведь и отстоит от нашего времени не столь далеко. Лакшин описывает характеры и поступки симпатичных ему людей с юмором и с любовью. Читая живые портреты Твардовского, Соколова-Микитова и Маршака, я нередко смеялся, поражаясь точности наблюдений. И не всех своих персонажей он славословит и хвалит. И все же впечатления от его книги не окончательные, временная дистанция слишком мала, чтобы о самом мемуаристе высказаться определенно.

В этой книге он душевен, тонок, занимателен, умен, скромен, хороший портретист; благодаря ему, я полнее представил роль и значение литераторов, которых люблю (Соколов-Микитов, М. Булгаков), но сам Лакшин слишком в тени и представлен только как работник «Нового мира».

(A part: я вот тоже с начала 1980-х годов в Малом Путинковском переулке бывал, но, в отличие от него, ни фига, ни малейшего пиетета не испытывал, а впоследствии и впрямую перессорился со всеми, за исключением нынешнего главного редактора. Может, я хам, а надо благоговеть и трепетать? Да, конечно, почему нет? Но только в случае, если бы в журнале сидел безусловный для меня авторитет, вроде Твардовского, и туда захаживал другой, вроде Солженицына. Но ведь в 80-е годы там уже было выбитое поле и заседали одни Мосхионы. Того же Залыгина или Р. Киреева я элементарно не уважал – ясно, что ни в штат меня не взяли, ни в номер не запланировали).

И еще одно: В. Я. Лакшин еще верил в силу слов, иначе бы не взялся за словесное портретирование. Нынешние – и не только в редакции «Нового мира», а и среди московских критиков и литературоведов, – верят только в одно: в видеосъемку. Мастера слова якобы, а лезут перед телекамерами, и шабаш! Так что, Владимир Яковлевич, изобразительные средства в литературе расширились, но за счет визуальных. «Любят возлежать на собраниях и принимать рукоплескания от народа», – вроде бы так (типа того) говорил Иисус Христос.

И, конечно, при такой тщеславной почесухе наш современник В. Я. Лакшин еще воспринимается как хороший литератор, а нынешние, особенно редакторы и филологи, – уже просто как безвестные византийские комментаторы текстов 6—8 веков н. э. И сами неизвестны, и талдычат о неизвестных. Мельчаем, Владимир Яковлевич!

(опубликовано в ЖЛКиС)

81. Лепта в историю
Грицук-Галицкая И. А. Божья коровка, улети на небко: Семейные хроники. – Ярославль, Рыбинск: Изд-во ОАО «Рыбинский Дом печати», 2008. – 488 с., фотоальбом с 424 фотоилл.

После этого произведения я совсем «расконтачился» с писательницей И. А. Грицук-Галицкой: перестал понимать. И даже пожалел, что прежде хвалил ее романы «Александр Невский. Триста лет рабства» и «Мерянский роман о князе Ярославе и мудреных женах». Мы оба в этом не особенно виноваты, а так идет по жизни: даже заочные отношения изживаются, как местность вокруг неустанного пешехода. Эта документальная книга, по-моему, будет интересна людям в количестве не больше того тиража, каким издана (500 экз.), то есть Галицким, Дормаковым и всем, в ней упомянутым. Это ученый труд, прилежно собранная информация о жизни нескольких родов, семейная хроника.

Нет, я-то в простоте сердца надеялся, что это будут «Детские годы Багрова-внука» или, что еще лучше, «Детство», «В людях», «Мои университеты», то есть тоже семейные хроники, но художественные, когда судьба человека не механически вставлена в выкладки и росписи рода, а переработана воображением, чувством, талантом воспринимателя. Но нет, увы. Во всей книге – уж пусть меня простят – художественно только ее название, от которого так и веет наивной прелестью детства, игр и восприятий, да еще реплика деда Матвея Петровича Дормакова к внучке: «Ирка, сопля зеленая, сверни мне цигарку» (как-то так, не нашел точной цитаты). Именно эта фигура, деда по матери, жестянщика, печника, родового «кореня» (в такой транскрипции), с которым мемуаристка соприкасалась в детстве, наиболее выпукла, объемна, дана в сценах и маневрах, и характер изображен русский (в поведении). Все же остальное, к сожалению, тонет в блеклой и самой невыразительной журналистике и сводках архивиста для памяти.

Название художественное, иные фрагменты тоже здорово выписаны, но в целом книга документальная и даже местами реестровая. Как амбарные записи или как у евреев: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова… Я не случайно вспомнил здесь Библию. К 300-ой странице текста я понял, что имею дело уже не с русским самосознанием или просто сознанием (психотипом), а с еврейским. Кое-где эта книга, например, поразительно схожа с «романом» «Опыт семи возрастов» М. Фридмана, которую тоже как-то довелось рецензировать и которая поразила меня совершенно неподвижным, мёртво констатирующим стилем и застылой стилистикой фиксации (и все это занудство, немыслимое с художественной точки зрения, было окрещено «романом»). И в книге И. А. Грицук-Галицкой, которая, в построении, отчасти имитирует Библию, эта странная застылость родового сознания и идиотическая конкретизация каждого чиха, каждого шага любого из упомянутых родственников неизбежно производит прямо анти-изобразительное воздействие. Пришло на ум, что это (упаси боже этим сравнением обидеть именно Ирину Алексеевну!) похоже на картины известного сумасшедшего художника Ситникова, который рисовал почти исключительно московские храмы в снегопад, причем выписывал каждую снежинку на особицу, индивидуализировал: получалась рождественская заснеженная ночь, в которой пьют, дерутся, молятся, воюют, любят (много чего изображено). Вот только у Ирины-то Алексеевны Грицук-Галицкой босхианских картин нет совсем, а снежинки выписаны все тщательно, даже если только упомянуты.

Я не смеюсь, а разбираюсь в ситуации. Книги, подобные этой, я и прежде встречал (например, критика М. П. Лобанова, тоже большой фолиант с семейными и родовыми фотографиями), и теперь задаюсь вопросом: а насколько это нужно? Понимаю: время собирать камни, время разбрасывать, – и понимаю тоже, что это была внутренняя потребность самой писательницы (она по знаку зодиака Рак, а Раки очень обращены к доброй старине и семейным ценностям, уважают их и сами всё пятятся-пятятся назад, в прошлое). Но всё-таки много ли найдется прилежных читателей у такой книги? Разве только те же архивисты, историки, комментаторы и интерпретаторы литературной периодики и культурной жизни Ярославля (вот именно что с краеведческой точки зрения). Но этого же мало. Книга не интересна – для массового читателя, особенно в тех местах, где в стиле казенных безликих автобиографий и хронографов даны генеалогические факты (весь реферат Е. Н. Дормакова и многое-многое другое…). Похоже на протокол отчетно-выборного собрания советского периода…

Может быть, трилогия М. Горького удачна потому, что там в центре повествования, как ни крути, сам автор, а уж генеалогия и род подстроены под него. Здесь же, в книге Галицкой, и сама она выглядит, как сбоку припека, и самоаттестация какая-то робкая и конфузливая. Вот как у ранне-христианских хронистов (да хоть русских Х11 века), которые с сокрушением сердца и реверансами добавляли где-нибудь в середке или в конце текста: «писал сие Ивашка раб недостойный септемвря 12 числа».

А поскольку автор такой скромняга, присутствует сбоку и без образа, кто будет связывать персонажей, родню? А вот дед М. П. Дормаков и вынужден как самый удавшийся образ. Конечно, от документалистики и не следует спрашивать сильного воздействия, но если не воздействовать на читателя, – зачем писать?

А работа по сбору и укомплектованию информации проделана огромная, притом что, раз нет редактора, кое-где выпирают непритертые углы: например, в главке «Храните преданья», где, как в аргентинском киносериале, автор вынуждена конспективно повторять содержание предыдущих серий.

Не знаю: возможно, здесь проглядывает мое общее разочарование в деятельности так называемых «шестидесятников». Досадно ведь и то, что Галицкая известна гораздо меньше, чем, например, ее сверстники А. Битов и В. Маканин. Ну, допустим, что она написала меньше, чем они. И все-таки это несправедливость: почему она не так популярна, как они?.. Не вижу у них бóльших преимуществ: тот же Битов иногда страшно тавтологичен и зануден (попробуйте прочесть, например, его повесть «Колесо»: бессмыслица такой крутизны, что не за что зацепиться ни мысли, ни чувству). Тот же Маканин излишне многоречив и распыляется, пишет почти исключительно обиняками и намеками, сказать с «последней прямотой» не может, а ранние повести, опубликованные им в журнале «Москва», теперь совсем не интересны, совсем. А ответ прост: Галицкая провинциалка, ярославская мещанка всю жизнь (термин от слова «местная», а не в упрек). Они там, в Москве, думают: «московиты мозговиты», а ни фига подобного, не всегда так. Очень много талантливых и всероссийски известных людей живут в провинции. Так что не задавайтесь, господа из столицы.

Словом, эта историко-генеалогическая книга мне не понравилась. Род, Ирина Алексеевна, хоть ваш, хоть мой, хоть чей угодно, – структура гораздо более жесткая, жестокая, напряженная и противоречивая настолько, что ею можно проиллюстрировать всю науку конфликтологию в полном объеме и отечественную историю, в частности (а уж историю-то вы знаете). Род – это жуть глубины, страх высоты и чего угодно. Недаром, вся Библия – это, по сути, выяснение родовых взаимоотношений, а все евангелия – от всех протоколистов, не только от четверых, – в хорошей, лаконичной и достаточно художественной форме изъясняет взаимоотношения Человека и Рода.

Вот этим упреком и хочу завершить разбор. Нету Человека в вашем сочинении, только Род, ОБЩИНА, общество, коллектив, социум, родина. Он, человек, как и у хронистов Х11 века, отчего-то у вас подчинен обществу, как вот в государственных закромах хлеб с ярославского элеватора. А между тем у С. Т. Аксакова, у А. М. Горького он не подчинен, а сделан, чувственно, любовно и литературно, так, чтобы воздействовать. И мне это досадно в том смысле, что, как ни бились В. Астафьев, М. Пруст или Д. Хармс за человеческое достоинство, опять мы имеем в современности множество примеров унижения и тиранства. И опять много собирателей (Руси, Отечества) и синтезаторов, а аналитиков и ниспровергателей опять мало. Цепенеем в нашем любимом застое. А тут еще вы со своей семейной хроникой.

Но поскольку я занимаюсь тем же, что и вы, но иными методами, то и поздравляю вас – с нетривиальным сочинением. Люди, конечно, воспользуются опубликованными фактами, в век-то информатики, но только что-то мне это не нравится.

(опубликовано на [битая ссылка] www.LiveLib.ru)

Алексей ИВИН

82. Борьба с последующим обессиливанием
Платеро и я: Повести/ Пер. с англ. и исп. Сост. В. Ашкенази. – М., Правда, 1990. – 480 с.

В книгу вошли известная повесть канадского писателя Ч. Робертса «Рыжий Лис» (ее я читал еще в детстве), повесть нобелевского лауреата Хуана Хименеса «Платеро и я» – про осла и испанский быт (она показалась надуманной и излишне изысканной) и повесть «Непокорная» Ф. Д. Дэвисона – из быта австралийских гуртовщиков (прославляет свободу и независимость). Все три произведения о животных. Их я оставлю без подробного разбора, а сразу обращусь к большой повести Марджори Ролингс «Сверстники» («Погодки», «Yearling»).

Чтобы женщина так писала о природе и охоте – этого не может быть. Вот просто не может быть, здесь какая-то загвоздка. Какая-то гендерная загадка. Она-то меня и заинтересовала. И если я выскажу завиральные идеи, вы меня поправьте.

Повествуется о фермерской семье (отец Пенни Бакстер, мать Ора и сын Джоди), борющейся с повседневными трудностями на своей бедной «росчисти», как выражается переводчик, в штате Флорида. Быт суровый, нравы пуританские, но вместо привычной у пуритан религиозности – поэтизация природы. Что-то похожее на «Уолден, или Жизнь в лесу» Генри Торо, и время то же, с той разницей, что пишет женщина через восприятие мальчика Джоди. Его постоянно тянет в лес охотиться, а его нагружают хозяйственными заботами. Из сцен, подведомственным писательницам, здесь налицо, пожалуй, только одна: когда Ора использует мужа как манекен для примерочной разметки ткани. А все остальное – драки, дружба и вражда с соседями Форрестерами, жестокие погони и травли вороватого медведя, борьба со змеями, наводнения, моры, засухи в лесу, охоты на оленей, голубей, енотов, белок, окуневая и форелевая рыбалка, заготовки дров, дикого меда, воды, сена, кукурузы на зерно, рытье колодца – все это ну никак не могла написать женщина, потому что они в этом некомпетентны. (Похоже, это удивило даже американских критиков и журналистов, раз они присудили Марджори Ролингс Пулитцеровскую премию).

Дикая природа и хорошее знание повадок лесных зверей и птиц – это с одной стороны. А с другой – беспощадно точное описание кризиса семейных отношений и стресса. Возможно, меня поразило и это, второе. Здесь очень точно переданы привязанность мальчика к отцу, удачливому охотнику, и к жертвенной матери, которая все на кухне да в огороде, а бедность по-прежнему безвылазная. И вот эта семейная диспозиция такова, что ясно: мальчику Джоди не на что надеяться в будущем, ему все запрещено, и хоть он дик и здоров, но – вытеснен из дому, что особенно очевидно, когда укус змеи и грыжа выводят из строя неунывающего Пенни Бакстера. Борись, окучивай кукурузу, огораживайся, заготавливай шкуры пушных зверьков или разводи свиней – какой смысл? Неурожай, голод, природные катаклизмы, рыночная конъюнктура всё вновь отнимут. Новое ружье купить не на что, колодец вырыть – нет средств, а временами и голодать приходится. Да еще медведи и волки то и дело грабят усадьбу.

И вот в этой пиковой обстановке, вытесненному из-под родительской опеки, привязаться к олененку, которого сам выкормил, и тоже, выходит, напрасно, – прямая трагедия. Папа любит маму, а тебе кого любить, на кого перенести свои заботы? А вот, выходит, на друга олененка, который провинился перед родителями и которого приходится убить. Но у кого в детстве не было друзей, у тех проблематично создание собственной семьи. Именно это, следовательно, для Джоди и приуготовили родители и жизнь. По психоанализу, ситуация такова, что один друг – мальчик инвалид из соседней усадьбы, у тебя умирает, другой, которого сам воспитал и вынянчил, вредит интересам семьи, разрушает ее гармонию и потому подлежит уничтожению. Детскому сознанию не справиться с такими контроверзами. Джоди в запале кричит, что ненавидит родителей, и убегает из дому. Ах, вы не позволяете мне самостоятельно зажить, не даете организовать семью хотя бы с Тельцом (а он с олененком в прямом смысле спит в одной постели)? Я вас проклинаю и ухожу.

Типичный стресс: разрешить ситуацию нельзя, сознание манифестирует и прибегает к экстренным мерам. Уйти от этих мерзавцев, которым никогда не выкарабкаться из нищеты, ведя подобный образ жизни, – бесперспективный, трудовой и скрупулезно честный. Ребенок, считай, вытягивает уже все фермерское хозяйство, а воздаяния не имеет, кроме лицемерных сентенций отца и попреков матери. Через три дня голодных скитаний и приключений мальчика подбирает капитан колесного парохода. И он, конечно, иллюстрируя вековечную притчу о блудном сыне, возвращается в семью, мечтая с голодухи хотя бы поесть рожков из свиного корыта. Не очень-то жизнеутверждающий финал, прямо совсем без борьбы.

В 1946 году в США по этой повести близко к тексту был снят фильм с Грегори Пеком, который демонстрируется и у нас прокате под названием «Олененок». Жаль, что так мало переведено произведений Марджори Киннан Ролингс, – собственно, только это. В них, в общем, проповедуются простые ценности, и почти без налета дидактизма и низкосортной педагогичности, но очень жизненные.

Как жить, Господи Боже, если тебя так грубо программируют и развернуться во всю мощь не дают? Детство – отрада жизни, а они говорят: мы не можем тебя прокормить, мы устали.

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)

83. Братья Барадлаи в вихре лет
Йокаи, Мор, Сыновья человека с каменным сердцем: Роман/ пер. с венг. А. Гершковича и Б. Гейгера, предисл. И. Липпаи. – М.:ГИХЛ, 1959. – 620 с., тир. 75 тыс. экз.

Вот настоящая романистика! Во-первых, занимательно, во-вторых, познавательно, в-третьих, блестяще написано. В сущности, если из-под завалов плохого литературоведения, из-под многометровых напластований романной графомании извлечь рациональное жемчужное зерно истины, то роман – это хорошо рассказанная сложная история. Когда действуют многие герои, важно их индивидуализировать, связать друг с другом, проследить поступки, не запутавшись в них.

У Мора Йокаи действуют три брата, их невесты, их мать на фоне венгерской революции 1848—49 годов, подавленной – к сведению наших господ патриотов – русским оружием (как и 120 лет спустя). В отличие от романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы», здесь поступки героев направляет их мать, а не отец, отношения родичей попригляднее, но детективная интрига также присутствует. Но фон, колорит, обрамление этих двух романов поразительно разнятся: у семейно-бытового романа Достоевского театрализованный задник, декорации – это Бог и попы, у романа Йокаи – национально-освободительное движение и соответственная тональность, светлая, героическая, романтическая. Общее, пожалуй, то, что на романистов отчетливо повлиял могучий гений Виктора Гюго, но Мор Йокаи воспринял не морализаторство и сострадательность, как Достоевский, а свободолюбивый пафос и романтические котурны, да еще, пожалуй, некоторые композиционные приемы.

Хотя между ними тоже не без разбирательств, братья любят друг друга, а младший даже жертвует жизнью, но М. Йокаи не впал в аналитически-мазохистский тон, не стал жевать чувства и проповедовать раскаяние и всепрощение: сюжет движется свободно, без напряга, через поступки (не через разговоры). Замечательны картины венгерского народно-освободительного восстания против австрийского владычества, военные сцены передвижений и сражений повстанческой армии, а осада и штурм крепости в Буде – это как «93 год» В. Гюго, Лантенак и доблестные защитники замка. Это в похвалу, не в упрек венгерскому прозаику, у которого драматизм и комизм – художественные приемы и эмоциональный движитель.

Перевод А. Гершковичем первой части романа мне показался несколько более художественным. И вот еще что позабавило. Как видно, не только у Дюма-пэра растет развесистая клюква, едва речь заходит о России. По сути, Россия для Европы – такая же экзотика, как для нас Бразилия. Русским из этого и следует исходить, а не обижаться. Многие европейские авторы тотчас попадаются на удочку стереотипов и небывальщин, перенятых подчас у наших же авторов – Пушкина, Лермонтова, Толстого: страшные морозы, ярые казаки, бураны, медведи на улицах городов, вызолоченные дворцы. Забавно читать, как старший Барадлаи, Эден, с товарищем зимой удирают в кибитке от разбойников, как после разбойников и жестокого бурана на них нападают волки – тысячная стая! – как друзья спасаются от них по замерзшему Днепру на коньках (!, 1831 год), как один проваливается в полынью, оставленную рыбаками, а другой его оттуда вытаскивает. И в петербургских сценах, и в этой, с волками, которые преследуют конькобежцев по льду, а то еще и речные изгибы срезают, чтоб уж наверняка доконать, немало забавных преувеличений, зато как романтизирована мужская дружба и взаимовыручка! Понимаешь, что это всего лишь прием, зато как обновляется взгляд на наши же реальности!

Превосходны все сцены с говоруном, вруном, трусом и авантюристом Зебулоном Таллероши. Герои попадают в самые невероятные приключения, но к концу романа перестают выходить сухими из воды, а некоторые гибнут.

Отличное чтение, друзья, рекомендую. Прозаика Мора Йокаи я полюбил еще прежде, после «Желтой розы». И, в отличие от вас, у меня есть в запасе еще один непрочитанный роман этого автора – «Черные алмазы», – вот так!

А вот интересно: раз об исторических событиях можно написать столь занимательно, спрашивается: о нашей революции 1991—1993 годов (а это была, пожалуй, и впрямь революция) кто-нибудь из русских современников сочинил занимательный, информативный и вместе с тем художественный роман? Чтоб не суконным языком газетных передовиц, не с поминутными ссылками на Бога и Русь православную, не со страдальческой грубостью, пошлостью, матюгами и злобой, а вот чтоб интересно было читать и характеры у героев соответствовали правде? А? Что-то не помню такого, но, возможно, потому, что с современной отечественной романистикой плохо знаком.

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)