Текст книги "Рецензистика. Том 2"

116. Обилие слов и «многа букаф»
Норфолк Л. Словарь Ламприера: Роман/ пер. с англ. А. Блейз, Д. Иванова. – М.: Крон-пресс, 1996. – 784 с., тир. 15 тыс. экз.

Это полная чепуха, полуграфоманское сочинение, производное от авторской начитанности. Автору нравятся слова, чего там! У слов-историзмов, архаических, терминологических и вообще почти у всякого – много прелести: живого ласкара, миткаль и цибетин когда в последний раз видели?

Оказалось, в англоязычной литературе плохих литераторов тоже хоть пруд пруди. Не столь давно я открыл для себя сразу троих – г-на Г. Саттона («Эксгибиционистка»), г-на Д. Симмонса (кажется, так зовут брутального автора то ли романа «Смерть в Калькутте», то ли романа «Песнь Кали») и вот сегодня г-на Лоуренса Норфолка. Книга написана неровно, разностильно и прямо плохо. В ней нет ни одной прилично очерченной сцены, ни малейшего сюжета (против уверений господ переводчиков и издателей), и, как стекловатой, она напичкана шизофреническим вздором. Познавательны и реально воспринимаются только полтора десятка страниц (очевидно, самим автором из личного опыта полученных), где близорукий мальчик с помощью очков впервые выбирается из тумана восприятия. И это всё. В той же пропорции, что почвенный слой на нашей планете относительно ее диаметра, – то есть, в ничтожной. Вы согласны читать 800 страниц галиматьи ради, вернее – после первых трех? Если так, милости прошу.

В книге должен быть с в я з н ы й интерес. Постоянное упоминание античных имен, мифов и реалий быта и самому-то автору мало что говорит и в тексте не воспринимается как органичное. Это именно имитация учености и щегольство, да и оно-то редко, потому что автор отвлекается то на сочинительство детектива, то фэнтези, а похоже, и сам не знает, что пишет: так, отсебятину. И термином «постмодернистский роман» это неподвижное, безОбразное и безобрАзное повествование не стоит прикрывать, как фиговым листком. Это именно чепуха человека, который любит составлять фразы, а это – расстройство (а расстройства лечат, без проблем). И я не понимаю: это переводили два умных человека, владеющих английским языком, редактировали редакторы и корректор, заведующий редакцией совал туда нос, начальство назначало тираж, – десятки разумных людей, как повивальные бабки, возились вокруг книги, – и никто не тормознул себя: да ведь это бред, это литературная логопатия и патология!

«…доктор перешел наконец к диагнозу:

– Итак, из приведенных примеров ясно, что симптомы, которыми вы страдаете, удивительно редкие, должен отметить, вызваны ни чем иным, как проективно-объективной полифразной эхопраксией» (с. 225).

Вот именно: фраз огромное количество, в большинстве бессмысленные, и перекликаются как эхо.

Каждый по-своему с ума сходит. Один «писатель» перенес на бумагу (не уточняется, словами или цифрами) все числительные от 1 до секстильона, – получилась комната, полная «текста»: это постмодернизм или нет? А вот Википедия представляет Норфолка постмодернистом, а книжная аннотация – «блестящим английским писателем». Ребята, я, конечно, груб, как Гиппонакт Клазоменский (кстати, отчего-то не упомянутый Норфолком), и скажу прямо: это графомания. И что их всех гомеровский список кораблей-то так впечатляет? По-моему, это самое занудное и непредставимое место у Гомера. Но Л. Норфолк смело применяет тот же принцип: перечислительный, амбарной расходно-приходной бухгалтерии. Он думает, он всех удивил, – это после Стерна-то и Джойса.

Итак, ребята: книга, которую держите в руках, – абсолютная скукота, если пытаться ее серьезно читать, никакого повествовательного интереса. Они думают, можно сочинить сновидческое произведение, не заботясь о правде и связности, и оно всех займет. Займет, кто против? – но только в смысле пустой траты времени. Все эти бесплодные странности и застылые перемещения белок в колесе оканчивается, разумеется, каббалистической сходкой посвященных магов в подземелье. Тут я даже уши насторожил, как полковой конь при звуке трубы: вот она, разгадка! Тайное, каббала, еврейские штучки: если присоседиться к священнической касте, то можно заговорить на «непонятных языках» и шаманить почем зря, а паства (то есть, читатели) пусть благоговейно внимает.

Нет, ребята, это чистый перл абсолютной ахинеи. На 705 с. можно прочесть синопсис всего сочинения:

«– Мистер Ламприер, насколько мне известно, вы приехали в наш город, чтобы уладить вопрос с завещанием, и остались, чтобы написать словарь. Вы никого не убивали, и теперь не имеет значения, подозревал я вас когда-либо или нет. Ваш друг мистер Прайцепс оказал вам огромную услугу, придя ко мне. А теперь забирайте свой словарь, мистер Ламприер, и идите домой».

Итак, герой отправился домой, а мистер Лоуренс Норфолк сунул вам, любезный читатель, пустышку в рот, как младенцу, и вы все восемьсот страниц, 8 недель чтения или сколько вам на это понадобится, ее увлеченно сосали, надеясь увидеть, нет ли чего, кроме мишуры. Нет: нет ничего, только украшательская мишура, как глазурью, покрывающая пустоту.

Переводчик А. Блейз уверяет нас, что в Англии с 1991 по 1993 г. книга выдержала 9 изданий. Я ему не верю. Англичане – не сумасшедшие, это умная, здравомыслящая нация, английская литература – величайшая в мире. Они не могли это покупать, потому что отличаются трезвостью и коммерческим расчетом. У нас и до сих пор некоторые считают Л. М. Леонова гением, хотя это строчкогон, сочинитель плотных фраз, именно любивший фразу как самоцель, как токарь вытачивает болванки. Ему важно было их составлять, как бухгалтер подводит дебет-кредит, это заметно в самой структуре фразы, в синтаксисе и в полной семантической выхолощенности. Ведь у нас (и, значит, в Англии тоже) множество откровенных чудаков, которые считают, что чем темнее и замысловатее «текст», тем он глубже: также и шаманы впечатляют самых доверчивых, простодушных граждан с придурью. Да что далеко ходить за примером: откройте любой литературный сайт, и вы наткнетесь там на десятки чудовищных эпопей в духе Толкиена: толкинисты толпами путешествуют там, не отрывая задницы от стула. Но Толкиен ведь странствует в определенном направлении и выводит целую галерею типажей и уродов, каждого индивидуализируя. Его фантазии интересны, потому что направленны, воссоздают причудливый мир и обогащают восприятие.

Но Норфолк, изданный Англии 9 раз за два года, – это казус, феномен и, если правда, свидетельствует о том, что что-то стронулось в мире: люди рехнулись, утратили здравый смысл и ориентиры, перепутали категории и жанры. Любой шарлатан им указ, показывают ложные чудеса и многих ими прельщают (не помните, как звали того беса, который с апостолом Павлом соревновался в Риме в самые ранние годы христианства? – вот же, нет своего словаря, как у Ламприера, и некоторые имена выскальзывают из памяти). И охота вам заморачиваться на совершенной бессмыслице «отбездельных», как говорила моя матушка, лентяев, которым приспичило, – из-за соматических расстройств, чаще всего, – за компьютером или машинкой что-нибудь придумывать, соревнуясь с кинематографом (а он теперь успешнее литературы изображает краски, а также поступки и страсти). Что остается на долю литератора ХХ1 века? А вот именно мысль, интеллектуальная составляющая, самодовлеющие выдумки. Да ради бога, кто возражает? Но ведь Норфолк не справился с этой задачей: ни мысли, ни интеллекта, ни занимательной выдумки. Да, «Пирамида» Леонида Леонова еще хуже, и тоже издана и расхвалена, но это же не значит, что критериев ценности в литературе уже нет. Никакой эрудицией, никакими аллюзиями невозможно переоснастить здравый смысл. А он говорит, что роман – это хорошо рассказанная история, происшествие из жизни. А что иные авторы давно разочарованы в литературе и, даже убежденные в собственном бессилии, тщатся возбудить интерес ложной игрой и украшательствами всякого рода (неряшливый и многоречивый Кортасар, бессодержательный Умберто Эко) – кто в том повинен? Если ты хреновый зодчий и изначально не способен воплотить проект, чего браться за строительство? Думаешь, твои вычуры нас впечатлят?

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)

117. Пер Лагерквист
П. Лагерквист, Избранное: Сборник/ Пер. с швед. – М.: Прогресс, 1981

Много гиперболизации, избыток еврейских мифологем. И потом, эту книгу я уже читал. В прежние годы она мне понравилась, особенно рассказ «А лифт спускался в преисподнюю». Теперь же впечатление не очень. Если мы преувеличиваем и говорим напыщенно, нам редко верят. Вот я ему и не верю. У них там, в Швеции, получше есть: например, Нобелевский лауреат Харри Мартинсон с супругой Муа. (От ее романа «Мать выходит замуж» я вообще в восторге). Они пишут объективированнее. (Ладно, согласен: «писали», все трое).

А проза Лагерквиста, эти его притчи местами прямо религиозно-параноидный бред. (У нас Л. Н. Андреев подчас так же пишет: напугать, ужаснуть, поразить, фраппировать, шокировать – первое дело. И все это жестоко натуралистичное зверство замешено на библейских сюжетах и покрыто мистикой). Но Лагерквист, разумеется, мастер. Повесть «Сивилла», самая спокойная из представленных произведений, написана очень предметно. Отказался человек от экспрессии и обычных своих символических эмблем – и вот пожалуйста: картина тотчас представима, динамика ясна, герои не картонные и даже вызывают сочувствие. Хотя фабульный ход и здесь привычный для прозаика: собралась некая компания, и рассказывают случаи из жизни.

Книга мрачная, что и говорить. Все ее герои – отщепенцы: пророчица Сивилла, Палач, Карлик, отпущенник Варавва, проклятый Скиталец. Что-то у них не в порядке в смысле коммуникабельности: никак не уживутся с людьми. И сдается мне, что у нас не все еще переведено этого автора. И получил ли он известную премию Шведской Академии, я тоже не помню.

Читайте, ребята, хорошие книги на библейские темы. Атеистами станете.

118. Плавание по фарватеру
Вениамин Каверин, Два капитана: Роман в 2 томах. – Л: ИХЛ, 1975. – 640 с.

Прослыть неадекватным, то есть сумасшедшим, совсем не трудно: достаточно, например, напасть на известную книгу, «любимую миллионами советских читателей». Эту затверженную формулу я употребил не напрасно: книгу Каверина я часто видел в руках людей либо необразованных, либо кому романтики и духоподъемности не хватало. Помню, со студенткой филологического факультета Вологодского педагогического института Тамарой Носыревой в 1970-х годах я даже поспорил немного, когда увидел ее с этой книгой в студенческом общежитии на ул. Городской вал: подобрав ноги и подложив подушку под плечо, Тамара активно насыщалась этим чтением, а я-то знал, что Каверин вряд ли есть в экзаменационных билетах отдельным вопросом, разве в обзоре, – зачем его читать? Я-то в те годы и до сего дня такую литературу презирал априори и считал ее «обывательской».

И вот теперь, пройдя два филологических вуза и с большим житейским опытом, я решил не заноситься и по случаю прочесть, наконец, произведение, которым так увлекались мои современники. Ребята! Я был прав априори и убедился в этом в 2013 году опытным путем. Это в чистом виде ширпотреб и масскульт, это квинтэссенция социалистического реализма и филигранная конъюктурщина. Сталин не упомянут ни разу, но сталинизм разлит в каждой фразе, хотя вроде бы поначалу текст кажется нарочито, подчеркнуто ч а с т н ы м жизнеописанием.

В первых частях романа, да и во всем первом томе отчетливы веяния Чарльза Диккенса («Оливер Твист») и Федора Достоевского («Подросток», «Преступление и наказание»). «Серапионовы братья», литературная группировка, в которую входил В. Каверин, не чуждалась этих двоих классиков. Диккенс заметен в выборе тематики – бьющее на жалость жизнеописание подкидыша, найденыша, сиротки, а Достоевский – в организации «скандализованных» сцен и разбирательств, а также в композиции (Саня Григорьев как связной, как челнок, как Подросток, соединяющий героев). Вообще, в первом томе поначалу больше критического реализма, чем социалистического, повествование живо и лишено черт социального заказа.

(А надо добавить в скобках, что это вообще феномен: в с е, ВСЕ социалистические реалисты до революции или в первые годы советской власти писали лучше, чем в 30—40-е годы. Повести о детстве А. Н. Толстого лучше, чем трилогия «Хождение по мукам», живописный и жестокий «Бабаев» С. Сергеева-Ценского лучше, чем эпопея «Преображение России», «Разгром» А. Фадеева лучше, чем «Молодая гвардия», «Мать» М. Горького лучше, чем поздние пьесы и «Жизнь Клима Самгина», «Донские рассказы» М. Шолохова определенно лучше, чем «Они сражались за Родину». И так далее, по всем без изъятия социалистическим реалистам, включая даже поэтов С. Есенина и Б. Пастернака, ранняя проза которого безусловно лучше, чем выхолощенный «Доктор Живаго». Одни только эмигранты, Михаил Булгаков и Андрей Платонов проделали правильную эволюцию и в зрелые годы писали лучше, чем в юности.

Говоря «лучше», я подразумеваю именно художественную часть: изобразительные средства, живость и разнообразие форм, сюжеты и гуманистический пафос. А то, в последнее время, у дотошливых литературоведов я постоянно встречаю мысль, что, мол, в тоталитарном-то государстве, при Сталине и Брежневе, литература процветала и, следовательно, в колодках порядка и в цепях дисциплины отечественный литератор создает подлинные шедевры. Как раз наоборот: в анархические периоды истории можно говорить о расцвете литературы и искусства, а в застойные процветают разве что средневековые хронисты).

Вот этот верный термин применительно к советским «опупеям»: средневековые хронисты. Они думали, что если проследить путь героев или даже династий с пелен до светлого коммунизма, будет достигнута цель всеобъемлющего изображения эпохи. А выходило, что лишь исполняли социальный заказ и сочиняли скучнейшие волюмы, производные от могучей усидчивости и собственного воловьего терпения. У евреев (В. Каверин-Зильбер «Два капитана», Б. Пастернак «Доктор Живаго», И. Эренбург) или, скажем, армянина К. Симонова («Товарищи по оружию») эти толстенные хроники выходили поживее, с привлечением международного антуража, сентиментальнее, чем аналогичные же сочинения русских авторов («Преображение России» С. Сергеева-Ценского, «Угрюм-река» и «Емельян Пугачев» В. Шишкова, трилогия К. Федина, партийная и абсолютно нечитабельная несусветица Л. М. Леонова, поэмы А. Твардовского. Но хрен редьки не слаще, панорамирование изображения стирало или подменяло человечность и гуманитарный масштаб соответствованием великим стройкам социализма. Эти святые летописцы эпохи, эти нанятые капитаны и ангажированные кормчие казенных велений времени писали свои толстые обзорные доклады с партийной или беспартийной верой, но совершенно искренне.

И «Два капитана» – это такое же парадное сочинение, как стихотворные пьесы бездарного А. Безыменского, поэмы бездарного А. Прокофьева. Поначалу кажется, что это написано для детей и о детях, что это такая авантюрная макаренковщина (у того же В. Шишкова был похожий и на редкость невыразительный роман о детдомовцах «Странники»). Видимо, уроки «Серапионовых братьев» какое-то время поддерживают тонус романа; первые части написаны живо, искренне и с о в е р ш е н н о п о – р у с с к и. До второго тома и в мыслях нет, что это пишет еврей: столь полное перевоплощение в русскость, да к тому же деревенскую; даже натурная живопись есть, которая совершенно не удается евреям, будь ты хоть Марк Шагал. И фамилии у всех этих сирот, у мальчишек города Энска и округи самые русские – Сковородников, Григорьев, Татарников, Ромашов.

Но уже в первых частях первого тома настораживает характерная черта иностранщины в тексте: страданий нет. Вместо страданий и страстей – мстительность и сентиментальность, обе черты еврейского менталитета. Мальчики там дерутся, выясняют отношения и планируют головокружительные путешествия, как всякие, русские, марктвеновские мальчики, но природу и связи родства совсем не чувствуют, а поступают телеологически: с полаганием цели. Они хотят утвердиться в крупном городе, в Москве, заработать денег, наесться наконец до отвала, стать важными шишками.

Это им удается, они разными путями попадают в детдома и обнаруживают «таланты»: один в живописи, другой в аэронавтике. Из детства в подростковый возраст, а затем и во взрослую жизнь переносится тот же конфликт: двое любят одну и за нее, за ее внимание состязаются, подчас нелепыми методами. Главный герой, Александр Григорьев, активный смутьян, против школьного начальства и за любимую девочку борется методами, которые иначе как подлыми не назовешь; но определение «подлый» пересоотносится и закрепляется за отрицательным персонажем, сам же Григорьев всего лишь принципиальный, «честный», активист молодежного социалистического движения. Роман в этих частях поражает своим оптимизмом и энтузиастичностью, прямо богодухновенностью, и, похоже, этим же цеплял современников: «Все выше, и выше, и выше /Стремим мы полет наших птиц,/ И в каждом пропеллере дышит…» И так далее. Героя захватывает романтика арктических путешествий, и он, к тому же, берется исследовать тайну пропавшей экспедиции капитана Татарникова. Катя Татарникова – его любимая девочка, в дальнейшем жена. Такой узел проблем.

К 1937 году, ко второму тому, когда повествование передается этой самой капитанской дочке Кате, апофеоз всеобщего счастья нарастает до истерии. Счастливы все поголовно. Атмосфера благостности и высоких идеалов принципиальной борьбы за личное и общественное счастье разлита на страницах, как патока из внезапно лопнувшей бутыли. Все счастливы и духом крепки, а мы помним из истории, что уже начались посадки, тысячи людей потекли в тюрьмы, на лесоповал, в расход, обречены на страдания, лишения и гибель, подпали под подозрение. Нет, в романе о коммунизме и вожде нет ни полслова, герои – молодые энтузиасты, активно борются с подлецами и негодяями, а если пишут доносы, то чтобы наказать мерзавцев и клеветников. Какая бедность и убожество, какой Беломорский канал? О чем вы говорите? Один из героев перед войной известный живописец, второй – известный авиатор, на ты со всемирно знаменитым героем, летчиком Ч. (Чкаловым). В семье у младенца-первенца появляется няня, социалистическая прислуга, герои въезжают в новые квартиры и печатаются в «Правде». Гип-гип ура, да здравствует социалистическая правда в развитии! Все это читатель кушает большим тиражом, все это о временах, когда от голода люди чуть ли не каннибалами становились. Вы же помните, что говорил Христос, показывая на римскую монету? «Чье это изображение?» – спрашивал он у недоумков, его сопровождавших. «Кесаря», – отвечали ему. «Воздайте кесарю кесарево, а богу – богово», – строго назидал он. По степени казенного оптимизма роман «Два капитана» здесь отчетливо соотносится с такими произведениями, как «Валя» Сергеева-Ценского, «Товарищи по оружию» Симонова. Варлам Шаламов, Александр Солженицын и десятки писателей, в том числе евреев, уже сидели в тюрьмах или приуготовлялись, а в романе лауреата Сталинской премии В. А. Каверина (Зильбера) такая плоская благостность – как на древнерусских иконах, где архангел Михаил поражает мечом сатану-змия. Враги они и есть враги, чего долго рассусоливать.

Молодые герои романа (им по 20—25 лет) отчетливо рвутся к государственным почестям и благосостоянию, они защищают Испанию и содействуют Осоавиахиму, все чаще им покровительствует мудрый высокопоставленный начальник, обычная фигура социалистического реализма тех лет: он всё продумал, подаст мудрый совет и защитит от несправедливости, один звонок куда надо – и герой в лаврах и восстановлен в правах. Очень похоже на Екатерининскую эпоху, а Княжнин сволочь, потому что в «Ябеде» не вывел ментора-вельможу, который всех примирил бы и подвел под державную руку императрицы.

Странная она, эта безликая этика сотрудничества с государством и конформизма; приносит плоды самые причудливые. Был такой популярный писатель Семен Гехт, тоже еврей. Он был репрессирован и отсидел на Севере чуть ли не десять лет, а в романе «Будка Соловья» – о лесозаготовках – разлита атмосфера такого делового сотрудничества, прогрессивных наработок (инноваций, сказали бы ныне), друг друга и сосланного героя, у которого произошла «житейская ошибка», уж так все обожают и любят, что начинаешь невольно думать: может, правда, нужно по заповедям жить, и тогда тебе воздастся, нужно умалять себя, и тогда начальник, поставленный Богом, заметит тебя и возвысит, нужно поскромничать и тогда прослывешь мудрецом и правдолюбцем. Сусальная картина всеобщего трудового энтузиазма, как ни странно, передает не дух сталинской эпохи, нет, а как бы народную правду каратаевского толка. Любопытно, что это смирение, эту общежительскую покладистость, этот социальный задор (в духе фильмов «Волга-Волга» или «Девчата») демонстрирует репрессированный еврей Семен Гехт. Никакого озлобления, ни боже мой. Да что говорить, если даже Михаил Булгаков в конце жизни написал пьесу «Батум», приноравливаясь к конъюнктуре. Все люди добры, а наши начальники мудры, а в мире предустановлена гармония, и все, что ни делается, к лучшему, – ну, чего не понять?!

Вениамин Александрович Каверин, 6.4.1902 – 2.5.1989, создал толстый и доныне занимательный роман «Два капитана», экстракт жизнерадостного партийного вранья, и я рад, что прочитал его так поздно. Иначе бы он и на меня повлиял, как на прочих, потому что девиз «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» – он же не только жюльверновский и полярных первопроходцев, он будоражит гражданскую и личную ответственность, vivos voco почти, он настропаляет нас на высокодуховный лад и призывает бороться хотя бы за собственное счастье. От хронистов не требуют, чтобы они осмысляли события с позиций общечеловеческих ценностей.

Роман «Два капитана» выстроен с попытками детективного расследования (именно: с попытками, настолько они неуклюжи), а в кратком эпилоге вдруг вылезает деталь, после которой вся двухтомная конструкция сложилась, как карточный домик. Писатель отчего-то захотел, чтобы на памятнике капитану Татаринову на новооткрытых островах значился этот знаменитый девиз: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» Но ведь известно, что это девиз жюльверновских героев и, мало того, в двадцатых годах ХХ века уж был запечатлен на могиле другого полярного исследователя, – Р. Скотта. Р. Скотт, как известно, «повторно», после Амундсена покорил Южный полюс и по возвращении, на обратном пути, погиб. Я вполне могу ошибиться, это вполне может быть памятник Р. Пири, Ф. Куку или самому Р. Амундсену. Просто не помню, в какой из этих трех книг обнаружил это документальное свидетельство (Г. Ладлем «Капитан Скотт», Р. Пристли «Антарктическая одиссея» или Ф. Райт «Большой гвоздь»). Важно, что эта романтическая деталь перекочевала в роман В. Каверина и смазала, в общем, благоприятное впечатление.

Самый пафос борьбы хорошего с лучшим, настоящего исследователя со лжеученым мы потом обнаруживаем, например, в занудном «Русском лесе» Л. М. Леонова. И пафос этот мне кажется подозрительным. По стечению обстоятельств и иронии судьбы, В. А. Каверин и Ю. Н. Тынянов, «серапионовы братья», были женаты на сестрах друг друга, и Тынянов считался ученым-литературоведом. Этот житейский биографический факт как-то усилил мои симпатии к Тынянову и посеял дополнительное недоверие к Каверину. Что они всё ищут и ловят врагов, вредителей? Не честнее ли было просто игнорировать «обострение классовой борьбы по мере построения социализма»…

Сложна общая картина в советской литературе ХХ века. Теперь у меня вызывают симпатию, пожалуй, только эмигранты всех трех волн, которые уехали от греха и творили на относительной свободе (Бунин, Шмелев, Зайцев, Замятин, Солженицын, Некрасов), «внутренние эмигранты» (А. Платонов, М. Булгаков, В. Шаламов, П. Романов) или – особенно! – бродяги, растворившиеся в лесу (М. Пришвин, И. С. Соколов-Микитов, В. Бианки, К. Паустовский, В. Астафьев). Эти последние, по крайней мере, не врали так часто и находили утешение в природе. У кого что болит, тот о том и говорит. Потому что я тоже не вижу иного выхода, чем лес.

Алексей ИВИН

(рецензия опубликована на [битая ссылка] www.proza.ru)