Текст книги "Рецензистика. Том 2"

Вот как пишет Е. В. Семенова (и весь «текст» такой): «Единая, собранная, сплочённая национальной идеей Россия должна выйти победительницей в начавшемся разгаре борьбы, – говорилось в последнем [обращении]. – Перст истории указал на наш город и нужно верить, что Бог спасёт нашу Родину в тяжёлую настоящую годину. Воспрянь же Русь, и крикни клич и принеси ещё жертву для освобождения. Нужно твёрдо помнить и отчётливо знать, что выход только в победе, мужестве и самоотвержении. Твёрдо решившись отстоять своё благополучие, нужно собрать все свои душевные и телесные силы и довести дело до конца, не предаваясь малодушию и унынию…». Перхуров восстановил упразднённые большевиками институты власти и заявил о непризнании Брест-Литовского мира, фактически объявив город в состоянии войны с Германией, полторы тысячи пленных которой ещё находились в Ярославле».

Это в главе из романа «Претерпевшие до конца», взятой наугад, в которой говорится – в том же публицистическом стиле – про оборону Ярославля во время белогвардейского мятежа. Лет полста назад белые офицеры в похожих же романах-поделках писателей-коммунистов выглядели сволочами, теперь сволочами выглядят Розалии Землячки и мерзавцы большевики. Местами ощутимы почти реминисценции из булгаковских «Дней Турбиных», образцовых по апологетике дворянства.

Ну, не знаю: вольно же Е. В. Семеновой защищать бедненьких и претерпевших белогвардейцев, но уже ведь существует и доступна обширная эмигрантская литература, да и в России со времен того же М. Булгакова многое написано в защиту «белого движения». Чего повторяться-то, да еще с пафосом С. М. Степняка-Кравчинского? Превосходный писатель Степняк-Кравчинский – чего дублировать-то его с обратным знаком: революционеры мерзавцы, а личная жизнь и добродетели царских помещиков и юнкеров так трогательны… А вот он говорил, и весьма убедительно, что как раз наоборот: террористки – высокие образцы человеческой добродетели, жертвы за народ и прогресс, а охранка и жандармы вообще-то скоты. А как они любили, народовольцы и социалисты, с какой отвагой атаковали репрессивных царских чиновников или генералов Скобелевых, которых Семенова теперь так обеляет! Чего ругать кошку, и пинать ее, и обличать, когда реально провинившаяся дочь – вот она? Пройдись пару-тройку раз по нынешней власти – и не потребуется разгребать историю, обличая уже далеких большевиков с прежним пылом. Б. К. Зайцев отличный писатель и патриот, но никакого предпочтения перед А. Малышкиным, Б. Лавреневым или А. Чапыгиным у него нет как нет (и по таланту тоже). Государство по-прежнему репрессивный аппарат как и было. Что, оно до такой степени тебя застращало и вытеснило из сегодняшнего дня, что приходится искать примеры в Древней Руси?

Вот в этом и дело, в нивелировке. И нынешние писатели уже просто хотят выговориться, бесформенно, абы как, потому что кино-индустрия все ширится и растет, книги уже не раскупаются, интерес к печатному слову снизился, и весь Интернет заполнен фрилансерами от Литературы: пиши – не хочу. Вон, византийские грамматики как скучны и компилятивны по сравнению даже с аттической культурой, – а что потом настало, когда христианство распространилось в той же Киевской Руси? Жуть, мрак, копия с копии библейских сказок и россказней, – собственного слова грех добавить, хотя вроде бы кто наблюдал и запрещал? Вот что такое трафарет да затверженные правила. А таковыми для многих русских писателей еще в большей, чем прежде, степени стали религиозная догматика, политический заказ и социум (городской социум, потому что люди с деревенским воспитанием, случается, еще не так оглажены – не как галька на взморье).

Так что вот так: Григорий Данилевский пластичен, живописен, сюжетен и сценарен, что твой Гомер, Булат Окуджава уже декадент, стилизатор и отчасти с атрофированными изобразительными функциями, а уж литераторы ХХ1-го-то века сплошь выпендрежники и, кроме как выпендриться (вместо того чтобы изобразить), ничего не умеют. Они думают, Джеймс Джойс им разрешил. Джойс работал в рамках романа, он был в монтаже искусен, английским тезаурусом обладал мощным, слеп и гоненьям подвергался за новаторство, а вы, нынешние, уже отдали без боя свои полномочия кинематографу и смежным искусствам. А этого бы не надо – симулировать творчество и писать как чесаться, с теми же нервическими инстинктами. Я не знаю, что за сила на нас надвигается со стороны государства, но мы все под ней как пешки, хуже прежнего.

(рецензия опубликована на [битая ссылка] www.proza.ru и на литературных сайтах)

131. Сквозь стену текста
Дэвид Линдсей, Наваждение: Роман/Пер. с англ. С. А. Жигалкина. – М.: Языки русской культуры, 2001. – 272 с. – (Коллекция «Гарфанг»)

Прослыву злопыхателем: так часто пишу отрицательные рецензии. Но ведь правда дороже всего. А к этой книге всего лишь постараюсь определить отношение, всего лишь.

Мистер Джадж продает старый дом, особенность которого в том, что в нем есть проступающие лестницы в несуществующие комнаты: вошел, попал в другое измерение. Маршел Стоукс с невестой Изабеллой осматривают его одновременно с неким американцем, мистером Шеррапом (исчезает в первых же сценах без возврата). До середины текста обсуждается, покупать-не покупать, в таких, примерно, диалогах:

«– Не там ли эта «Восточная комната», мистер Джадж?

– Там. А почему она вас интересует?»

Вначале-то у Изабеллы всего лишь болит голова и ее смаривает сон; потом она насмеливается подняться по такой лестнице в такую комнату и потерять там шарф, который неведомо как оказывается у Джаджа. Длинные разбирательства по этому поводу.

Такое чувство, что скучными вежливыми разговорами, изыскательством мелочей и постоянными намеками на тайну потаенных комнат автор сознательно злит читателя. Не понять, антипатичен текст романа, герои, исполнение или заурядность события? В издательской аннотации сказано, что Дэвид Линдсей большой писатель, но не был понят и признан при жизни. Не мудрено: даже я, профессиональный чтец, усилием воли продираюсь через банальные диалоги, потрясающе убогим языком изображенные сцены никаких героев. Поэтому посредине романа Дэвида Линдсея я возроптал на издателей, готовых перевести и издать любую чепуху, лишь бы она была по происхождению английской или американской. Ну, болит у нее голова – чего тут таинственного-то? Александр Грин много раньше изображал «Дорогу Никуда» не ведущую, вымышленные интерьеры и апартаменты, но с каким блеском, как талантливо! А что происходит в этом романе? Мыслей ноль, изобразительности ноль, потуги на таинственность, дом до сих пор не куплен, а уже 150-я страница. Это же не Лоренс Стерн. Нет, автор явно плутует и издевается; не напрасно же его не признали, все семь романов псу под хвост написал. Я же не зоил, я не отрицаю содержательно богатых произведений, хотя бы сюрреалистических, мистических или фэнтези. Читатель идет, как ни верти, за информацией; он читает книги, чтобы разобраться в своих проблемах и вооружиться новыми знаниями, помогающими победить и преуспеть.

Тут, по сходству впечатлений, я даже вспомнил роман Михаила Литова «Московский гость», который не дочитал. Там (или это все же в другом его романе, который я осилил?) в изумительно юродском стиле повествуется о фантастических происшествиях, в которых нельзя дать никакого толку. По одной простой причине: автор на все сто процентов волюнтаристски насилует героев, композицию, сюжет и все мыслимые художественные основы, это даже не кукольный театр, а чудовищный ералаш, а ДЕЙСТВИЯ НЕТ. Движения нет, а бесы есть. Но ведь бесам, чтобы их восприняли, надо бедокурить. Подобная же изумительная искусственность и статика – в романах Леонида Леонова, даже в ранних (а уж поздние-то так просто бессовестная чиновничья графомания). «Зачем мне полный набор неадекватных странностей, и зачем неумный человек стремится высказать сложные субстанциальности, и зачем писать произведения, до смысла которых не пробиться? – негодовал я над Дэвидом Линдсеем. – Проспера Мериме, Амброза Бирса и Александра Грина я понимаю, а Литова и Линдсея – хоть убей – нет. Зачем они, черти, свой авторский произвол так простирают над реальностью? Ведь читатель не воспримет, раз его до такой степени игнорируют».

Но после 150-ой страницы пошло легче. Потому что западная проза, в отличие от нашей, все-таки сюжетна: со скрипом, но повествование все равно стронется с места, произойдут события. Осенними сумерками войдя в сюрреальную комнату Рунхилла, Джадж и Изабелла узрели через окно расцветшее лето и чародея музыканта Ульфа (читай: эльфа), – ну, и стали падать в обмороки и умирать. Пошло дело! Умерев, они воскресали и живьем отваливали снова осматривать этот дом, многонько сматривали, несколько раз (и там умирали по правде, но следов от них не оставалось). Я не издеваюсь и не смеюсь. «Каждый пишет, как он дышит»; у иных авторов очень причудливый траверс. Как знать: если бы Дэвид Линдсей так не чудил, на него бы не упала в 1945 году, считай, последняя бомба европейской войны (сброшенная на Брайтон, она угодила как раз в ванну Дэвида Линдсея, но не взорвалась). Но согласитесь, что даже для мистика это чересчур; так что писатель все равно умер. Такая вот the haunted woman. The haunted woman – действительное название романа: героини романа, все три, впрямь слегка призрачны.

И когда я закрыл книгу Д. Линдсея, в моем ранжире из категории «бездарная» она переместилась в категорию «замечательная». Ибо воспринимаемость текста – это не главный критерий; бывает, что надо потрудиться, чтобы воспринять, что втолковывает автор, причем не в живописно сюжетных вальтерскоттовских сценах и не через прустовскую мысль, а как бы косвенно.

([битая ссылка] www.proza.ru)

132. Скромно и с достоинством
Пантелеймон Романов, Яблоневый цвет: Повесть, рассказы/ Сост. и предисл. И. К. Сушилиной. – М.: Советская Россия, 1991.

Извините корявую фразу, но от иных рассказов Пантелеймона Романова так и кажется, что словарный запас автора ровно 40 слов. Но эти 40 слов он расставляет так точно, просто, правильно, что русские картины, сцены, диалоги предстают явно, как на ладони, клишированно. Он в немногих банальных словах представляет отечественные картины, которые вызывают смех сквозь слезы и печаль пуще гоголевских. Потому что, в отличие от Гоголя, у П. Романова нет иллюзий в вере: вот, мол, свиные рыла вместо лиц изобразил, но Бог терпит, есть еще покаяние, преображение.

И мне стало понятно, из-за чего возник конфликт между ним, автором романа под названием «Русь», и В. В. Маяковским. Пантелеймон Романов на дух не переносил крикливость, хамство, выпячивание заслуг и зазнайство; он не только тихий, а местами прямо кроткий человек и литератор (а популярен был не меньше общественного трибуна). Он, как и Бунин, часто поэтизирует жизнь мелкопоместного дворянства, но он-то, в отличие от Бунина, прямо окружен новыми Хамами, он среди них живет. И отмечает: как-то сразу, без задержек и без гримерной, Ноздревы и Степки Балбесы преобразились в комсомольцев и коммунистов с теми же генетическими параметрами. Это настолько естественно случилось, что обличать это жлобство, эту жадность, черствость и грубость не надо. Евреизированные южане Ильф и Петров к отвергнутым общественным типажам сатирически беспощадны: вот, мол, какие попы, купцы, нэпманы, вот какие отжившие Эллочки Людоедки, какие отцы русской демократии мешают нам жить и строить социализм: это паразиты, они хотят собственности. У Пантелеймона Романова и в мыслях нет, что новое предложение лучше прежнего. Он говорит: они переоделись, переобулись, заместили помещиков, эти коммунисты и комсомольцы; и хотя они трахаются уже по-новому, без тургеневщины, «без черемухи», без поэзии и условностей, но жизнь-то та же, без перемен: несправедливая, жестокая, с теми же неприкаянными бедняками повсеместно.

(Мало того, Пантелеймон Сергеевич: они переоделись еще раз. Теперь это не коммунисты и комсомольцы, а менеджеры и предприниматели, попы, купцы и партийные лидеры, уже снова буржуазные. «Уже снова» – правда, смешное сочетание? Вывески сменились, суть осталась прежняя, общая печаль русской жизни та же, хотя начальники говорят о другом: как нам узаконить и регламентировать общественные и дорожные движения, а также парковочные места. Ничего они нового не придумали, Пантелеймон Сергеевич, ходят по кругу, как спятившие, перевешивают бирки, возвращаются к старому: говорят, это было хорошо, а Столыпин – гений. Но хорошо, Пантелеймон Сергеевич, это когда река течет от истоков до устья, а когда сапропель на дне, ряска и кашка наверху – это образование стоялого болота и заболачивание территорий; движения и обмены веществ здесь подспудные и замедленные, а живность мелкая и склизкая).

«Дня за три до престольного праздника председателя сельского Совета вызвали в волость.

Оставив ребятишек курить самогонку, он пошел с секретарем»,

– пишет юморист Романов, изображая, как уполномоченные борются за трезвый образ жизни. Вот ровно как сейчас: чиновник взял последний в этом месяце откат за выделенный земельный участок и поехал в область на совещание по борьбе с коррупцией.

Природа, пейзажи, среди которых царит этот звериный привычный быт, везде трогательны, печальны и нейтральны, как скромные, без позолоты, рамы к мрачным картинам. И опять, как при сопоставлении лирического эстета Григоровича и городского истерика Достоевского, стало мне обидно за Пантелеймона Романова. Как примутся современные борзые литературоведы вязать Ахматову-Цветаеву-Мандельштама-Пастернака, так никакого продыху нет: накурено фимиаму жуткое облако! А их современников и равных им по таланту Сергея Клычкова и Пантелеймона Романова словно бы никогда не существовало. Они ведь не выходили замуж за евреев и вообще не татарки: зачем их хвалить? Но мне, например, перестали быть интересны, как только вышел из молодого возраста, мандельштамп и пастернакипь, потому что для этих двух авторов (и примкнувшего к ним И. Бродского) слово – самоцель. А слово – не самоцель, слово – изобразительное средство: с его помощью внутренний мир человека и внешний мир природы нам представлены (а еще через звук, цвет и т.д.). Вы думаете, поэт и философ К. А. Кедров и примкнувший к нему С. Кирсанов это понимают? Вы думаете, они словом изображают? Нет, они его коверкают, дабы не трудиться изображать реальность! В нашей литературе стало слишком много формалистичного, а правдивых и честных авторов затирают бессовестно.

Не может Б. Л. Пастернак изобразить русскую жизнь и тем более гражданскую войну в России: они ему не понятны. Этнос «евреи» – вот с какой точки зрения он ее изображает, а этнос «евреи» не натянуть, как бы кто ни стремился, на всю российскую действительность. И М. А. Шолохов не в силах изобразить русскую жизнь и гражданскую войну: он изображает их с точки зрения этноса «казаки». («Казаки» – это такие пограничные российские формирования, вроде кочующих индейцев). А по частотному словарю упоминаний вы сравнивали, например, этих двух литераторов и равновеликого им русского А. П. Чапыгина? Чапыгин как будто третьестепенный, ведь правда? Но вот этот-то товарищ, вместе с Клычковым и Романовым, гораздо лучше знал и изображал русскую жизнь, чем наша блестящая четверка (Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак и примкнувший к ним И. Бродский).

Не надо замалчивать своих, уважаемая российская литературная общественность, не надо замалчивать уже сейчас и делать вид, что кое-кого нет вовсе, а талантливы только евреи. Часто бывает, что пустые бочки гремят, а самохвальство не признак гениальности. Литератор П. Романов скромен, издан мало, но, пренебрегая им, будете иметь в грядущих веках великим Д. Л. Быкова.

([битая ссылка] www.proza.ru)

133. Ставка на занимательность
Жерар де Вилье, Золото реки Квай. Рандеву в Сан-Франциско: Романы/ пер. с франц. В. Каспарова. – М., Ташкент: Фонд, Шарк, 1993. – 330 с.

Восхищаюсь я производительностью труда некоторых западных авторов. У русских редко бывает, что автор напишет больше трех-четырех романов за всю жизнь. В книге Жерара де Вилье «Золото реки Квай» анонсированы более сотни других его романов про агента-дилетанта SAS. Все они названы (и наверно, написаны) по шаблону: нечто происходит там-то. «Беглец из Гамбурга», «Торнадо на Маниле», «Сумасшедшие из Баальбека» и так далее.

У Жерара де Вилье прекрасно обстоит дело с занимательностью и несколько хуже – с мотивированностью поступков и самих преступлений. Часто преступление происходит, повествование катится дальше, но в финале редко бывает, что преступление объяснено, раскрыто. В романе «Золото реки Квай» все тайки, китаянки, лаоски красивы и сразу отдаются неотразимому агенту. По сути, открытость, доверчивость западного человека противопоставлены жестокости, коварству, хитрости и фанатизму восточных женщин. Ну, не знаю, у рецензента не было любовниц из юно-восточной Азии, чтобы проверить опытным путем, но написано живо и убедительно.

Почему мне так не любы большинство российских детективов? Они написаны суконным и канцелярским языком, расследование неподвижно и вырождается в длинные разговоры, часто не по делу, а следователь вообще тупой – тупой, как сам сочинитель. У того же Шарля Эксбрайя детективы легче лебяжьего пуха, но ведь зато какой юмор и какие типажи! А Жорж Сименон, напротив, серьезен и зануден, но нигде не отвлекается от сути расследования. А наши… ну, не знаю! Мне, например, нипочем не различить по стилю Виля Липатова от Марининой, или Ваксберга, или кто там еще сочиняет детективы? А у французов от этих троих (Эксбрайя, Сименона, де Вилье) я спокойно отличу, по стилистике и типажам, Себастьяна Жапризо или Мориса Леблана. Почему наши детективщики так однообразны и незанимательны, а новые еще и матерщинники, – бог весть.

В самом известном, не раз переведенном романе Ж. де Вилье «Рандеву в Сан-Франциско» («Свидание в Сан-Франциско») опять действуют китайцы. Старый китайский агент американской службы безопасности Фу-Чо и смерть переводчика-китаеведа Джека Линкса от когтей черного кота как-то таинственно связаны, так же как и внезапное, в виде «эпидемии», распространение коммунистический идей в китайском квартале Сан-Франциско. И конечно, агент-дилетант Малко разгадывает этот ребус: когти кота были отравлены ядом кураре, а костюм жертвы пах валерьянкой (это типичный пример мотивировок Ж. де Вилье). Очень выразительна сцена, где агент Малко, чтобы выяснить причины смерти переводчика, также чуть не гибнет от когтей черного кота, и еще более выразительна сцена, в которой расстреливают с крыши дома пассажиров стеклянного лифта, среди которых агент Малко (спасается под трупами). Правда, вроде бы забавно? Но ведь написано так увлекательно, что веришь и трепещешь. Китайцы и в этом романе почти сплошь коварны и жестоки, а герой тешится любовью с прекрасной таитянкой Лили (их сближает французский язык). Черт те что! Глобализм и мировая экспансия американских интересов в полном расцвете! Австриец, который отстраивает родовой замок на границе с Венгрией, – с кем он только не крутит любовь, говорит на всех языках и работает на ЦРУ (агент SAS). Еще более удивительно, где автор черпает сведения, когда пишет о каком-нибудь Уагадугу? Но ведь черпает, и эти сведения, вкрапленные в повествование, безусловно, интереснее, чем газетные или даже научные.

Вот так! Занимая, просвещать! Способны наши авторы на это? Да ни в жизнь! У них и о полицейских-то буднях не вытянешь живых деталей и наблюдений.

Очень рекомендую творчество Жерара де Вилье, все 105 романов (не знаю, осуществлено ли их серийное, советско-узбекское издание 90-х годов до конца).

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)

134. Сценарист от детектива
Дей Кин. Поцелуй или убей. Убийство на стороне. Так пропала моя любимая. Заказное убийство: Романы: Пер. с англ./ Сост. Ю. Юмашева. – М: Пресса, 1996. – 496 с.

Я бы сам написал роман «Поцелуй или убей»: настолько хорош там посыл, замысел. Он таит неисчерпаемые возможности и очень правдоподобен. Боксер, простодушный парень Барни Манделл выходит из психушки после двухлетнего лечения, почти отвыкнув от коммуникабельной жизни и привязанный исключительно к жене, и тотчас дважды нравственно потрясен: в своей ванне находит убитую голую блондинку, которую вроде бы не звал в номер, а чуть погодя, и собственного поручителя, благодаря которому вышел из тюрьмы под денежный залог. «Я по-прежнему сумасшедший, или я их не убивал?» – вот что мучает недотепу, у которого и в мыслях нет, что это смертельно интригует горячо любимая жена.

Я-то бы написал, но американец Дей Кин (швед, судя по настоящей фамилии) и в этом романе остался, прежде всего, сценаристом: всё действие строится на диалогах, минимум ремарок и всякой психологии. Дей Кин принципиально чужд художественных изысков, всякого психоанализа. Но при этом еще не груб, не пошл и не садист, как нынешние; он из «ранних» американских детективщиков, родился в 1904 году. Несмотря на жесткое сценарное построение и минимализм художественных средств, роман написан блестяще, спутанное сознание героя, его страх и неуверенность в своих поступках и самоотчете переданы скупо, но точно. Я бы назвал этот роман «Чужая воля», потому что поначалу так и кажется, что уловки стервы-жены и жестокость богатого тестя ему не преодолеть. Но находится симпатичная девчонка и двое полицейских, которые ему верят, и без напряга, без излишних ужасов псих выправляется.

(По этому, первому же, произведению Дея Кина возникла странноватая попутная мысль: а отчего это в России совсем нет убедительного изображения стерв? Навскидку не вспомню ни одного. Чехов вроде бы написал пару-тройку попрыгуний или эгоисток, но и они окутаны романтическим флером. Отчего бы это? Да я сам знаком с несколькими несчастнейшими подкаблучниками, семейная жизнь которых держится на их терпении, пограничном с идиотизмом. А уж бессердечных и безнаказанных стерв – так и кажется, что каждая третья. Явление есть, а отображения нет. Странно! А эти беспардонные американцы сплошь и рядом, и в книгах и в кинофильмах, выводят и наказывают жутких негодяек, и гендерные различия их совсем не заботят: наглая и преступница – получи! У нас же даже поэты-маньеристы, которые как будто успешнее других дистанцируются от женственности, – и те по уши в чувственных соплях).

К сожалению, при дальнейшем чтении оказалось, что романы Дея Кина на одну колодку: у третьего много схожих мотивов со вторым, а четвертый прямо перепевает первый. В романе «Заказное убийство» герой также выходит после четырехлетней отсидки и сразу попадает под жестокий прессинг: убивают его любовницу кубинку, трижды покушаются на него, так что приходится бегать и скрываться на острове. Бывшая жена, прикинувшись жертвой и невинной овечкой, также пытается убить и ограбить мужа с замаранной репутацией. В общем, складывается впечатление, что схема такова: жена героя организует его травлю и убийство, опираясь на помощь всемогущего начальника, любовников, враждебно настроенных полицейских, но герою на помощь приходит подруга, а также друг из честного простонародья, так что в конце романов интриганку разоблачают. Если так, если романы решены по схеме, то это не красит сценариста Гуннара Хьерстедта.

Но главное ведь занимательность. Кто спрашивает больше от авторов детективного жанра?

(Журнал литературной критики и словсности)