Текст книги "Рецензистика. Том 2"

84. Бродяжья участь
П. Г. Фосетт, «Неоконченное путешествие»/ пер. с англ. С. С. Серпинского. – М.: Мысль, 1964

Персиваль Гаррисон Фосетт (Fawcett), 1.2.1867 – 1925, английский путешественник по Южной Америке. Много сделал для разметки границ между государствами. Пропал без вести вместе с сыном в экспедиции в Бразилию в поисках заброшенных городов (книга «Неоконченное путешествие»). Предполагают, что сознательно обосновался в труднодоступной местности.

«Человек, как бы образован он ни был, однажды познав предельную простоту существования, редко возвращается к искусственной жизни, созданной современной цивилизацией. Тяжесть цивилизованной жизни никогда не ощущаешь в полной мере до тех пор, пока ее не сбросишь».

В этой фигуре, этнографе, путешественнике, археологе, много странного. В своих путешествиях он исполнял почти те же задачи, что и наш путешественник по Дальнему Востоку В. К. Арсеньев; стремясь точно назвать местность, рельеф, рекогносцировать и определить маршрут, они также весьма похожи (по стилистике).

Странность еще вот в чем. Последнее путешествие Фосетт совершал вместе со старшим сыном Джеком и его товарищем Рэли. Так вот: Джек в одном из писем, готовясь к поездке, сообщает о предстоящем дне рождения отца – 31 августа, младший сын, Брайан, издавая материалы экспедиций отца, оставляет это сообщение без изменений, следовательно, согласен с братом (да и кому знать о дне рождения отца, как не сыновьям!), а между тем все официальные источники, в том числе издатели, утверждают, что Фосетт родился 1 февраля 1867 года. Кому верить? Вокруг таких таинственных личностей и донкихотов всегда много путаницы и домыслов. Вполне могло быть, что он остался в лесу (с людоедами). И то: уж лучше голым в сертане среди индейцев, чем в цивилизованном обществе. Счастья и простодушия искал человек, а не заброшенных городов инков.

Алексей ИВИН

85. Ежи Брошкевич
Ежи Брошкевич, Образ любви. Письма Шопена/пер. с польск. и фр., вступ. статья И. Бэлзы. – М.: Правда, 1989. – 544 с, ил.

Многословная, нехудожественная книга, особенно первые две части романа Е. Брошкевича. Автор, музыкант и музыкальный критик, не владеет приемами художественного воздействия. Третья часть, где заходит речь об отношениях Фридерика Шопена и Жорж Санд, живее, но тоже обзорная, как большая докладная записка. Композитор, гордец, страдалец, аристократ, отчего-то не вызывает симпатии даже под ударами судьбы.

Алексей ИВИН

86. Булвер-Литтон
Эдвард Булвер-Литтон, Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена: Романы

«Пелэм, или Приключения джентльмена» написан в 1828 году, раньше, чем «Последний день Помпеи». Видно, сказался опыт, потому что «Последний день Помпеи» выстроен уже умело, если не сказать превосходно, с отличным знанием законов драматургии, увлекательным сюжетом и характерами (недаром впоследствии был экранизирован). А «Пелэм» – совсем пустой и длинный роман о светском фате и кутиле. Думаю, и переиздают-то его потому, что Пушкину нравился. Написан, когда автору было 25 лет всего. Пелэм, конечно, очень похож на излюбленных пушкинских героев: сибарит, петиметр, щеголь, прожигатель жизни, завсегдатай балов. Много живописных описаний вкусных обедов, описаны кутежи, карточные игры с шулерами, затронута парламентская деятельность. Много светской болтовни и остроумия, герой – повеса, который постепенно разочаровывается в жизни. К концу романа припущена детективная интрига, но роман производит впечатление бесформенного. В тексте такое обилие ученых латинских цитат и эпиграфов, такое количество французских заимствований и словечек, что это выглядит изящно и легкомысленно до неприличия (макаронический стиль, барокко). Э. Бульвер-Литтон был другом Ч. Диккенса, но диккенсовского демократизма совсем нет в его романах.

Алексей ИВИН

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)

87. Бытовуха
Петрушевская Л. Три девушки в голубом: Сб. пьес/ статья Р. Тименчика. – М.: Искусство, 1989 г. – 399 с.

Они чего вообще думают, наши авторы? У них же коллективное бессознательное в чистом виде, а где свое, сознательное? Я знал, что пьесы читать – не очень правильно, их надо смотреть и слушать, но когда Петрушевская во всех четырех начальных пьесах усаживает героев за стол – обедать, выпивать, перебрасываться репликами, – я засомневался. Это что, драматургический прием? Какое может быть действие, если герои сидят за столом? И чего мне ссылаться на бездеятельную драматургию А. П. Чехова – у него хоть подтекст вроде бы есть. Иными словами, поскольку Петрушевская живет в СТОЛице, она тотчас усаживает героев за СТОЛ, и ничтоже сумняшеся, вся в коллективном бессознательном, считает, что она новаторша, что у нее особый театр, наследует Чехову. Вы пересмотрите фильмы брежневской поры – эпохи застоя. Да нет ни одного, где герои бы не пьянствовали, в чаду перебивая друг друга, мешая здравицы с ругательствами. Они Овода готовы засадить за стол и заставить разглагольствовать. Почему? Потому что в СТОЛИЦЕ живут. Они у нас столичные жители, писатели-то наши, это как бы тавро дворянства; «я вырос на Арбате, арбатский дворянин».

Так что я прочитал только четыре первые пьесы, причем три одноактные, полные (или пустые?) бессодержательного бытовизма, которого и в романистике тех лет хоть метлой мети (у того же Маканина), и «Три девушки в голубом» читать уже не стал: а вдруг и там, распивая, героини разглагольствуют об абортах, ценах на рынке, у кого поселиться, как прописаться, кто какой муж, и все в средних пропорциях межеумочного дамского житейского опыта.

Да нет же, кто против Людмилы Петрушевской? Да пиши она хоть еще столько же про пошлость пошлых, обиженных и неустроенных своих героинь, – действия-то нет, познавательного-то интереса ноль; где «Строитель Сольнес» замышляет хоть каких-либо деяния, хоть трошечки оторван от земли и стремится взлететь? Ну пошлятина же беспрерывная, фотодело налаженное литературное стандартизованное, – отчего критики и ревнители советской драматургии с ума-то сходили? Вот по пункту «трепотня за столом» все это и идет. Кто не слышал, как соберутся две-три женщины и ну о детсадовских воспитательницах, о детках, отметках, пустых прилавках, засолках-заготовках, международном положении, – кто свою жену с подругой не заставал вполпьяна на кухне – те пускай это и читают. Чехов, не Чехов – мне по фигу, главное, что это плохо (и написано тоже), пошло, мусорно, муторно, и если бы предложили билет на спектакль по ее пьесе, то теперь и не пошел бы. Я человек азартный, мне статика не интересна, я в ней живу и вязну, государство у нас такое, вроде стоялого болота. Так что, Людмила Стефановна, извините: диссиденты в те же годы были поострее и похудожественнее. А вы с Маканиным чего-то прямо по уши залезли в косный быт и там увязли; а косный быт художественно и увлекательно не изобразишь, если реалистически изображать. Ионеско с Беккетом со своими насмешками и то тут не помогут, а уж всерьез-то эти онучи сушить – зачем? Где цель высокая, и правда, и подвиг?

88. Наталия Вико
Вико Н. Мозаика любви и смерти. – М.: Дайджест, 2001. – 224 с., 16 л. ил.

В хорошей прозе есть что-то безусловное. Поэтому о ней часто хранят молчание. А копья ломают, спорят и премии дают графоманам (пусть они не обольщаются на свой счет). У Наталии Вико хорошая проза. Но, в отличие от спорных произведений, ее сочинения хочется еще прочесть. При случае это сделаю. А пока спасибо автору.

А. ИВИН

89. Враждебный рецензент
Юрий Козлов, Враждебный портной: Роман, – журнал «Москва», №10/2014.

Вторую часть романа я не стал читать. Так же, как и вторую часть романа Нат. Кременчук «Смерть на фуршете», опубликованную в этом же издании. В ее романе шла несусветная болтовня о литературной закулисе, о премиях, скандалах и персонах, закамуфлированных и без камуфляжа. Главное же изумление для меня было в том романе (как и у Козлова) вот в чем: нет повествовательного интереса, нет интриги, завязки, развязки, кульминации, сцен, хорошего языка. О подоплеке литературных сенсаций и достижений можно прекрасно написать, если организовать материал. То есть, если написать роман, а не навалить горой скучную трескотню и сплетни, как сделала Кременчук.

Вот и Ю. Козлов все это дело назвал романом и даже издает отдельной книгой в «Рипол-классик» в серии «Новая классика» (хе-хе, ох, Господи!). В действительности, это та же эссеистская болтовня отовсюду обо всем без единой интересно написанной сцены, зато с языковым щегольством. В одном месте первой части мне показалось, что автор попал в струю и уловил тональность так называемой «ассоциативной» прозы, когда мысль и образы прихотливо сплетаются в повествовательную ткань, но движителем является не сюжет и не поступки героев, а связь явлений, прихоть метафор и соотнесенностей, – но нет: ему хватило пороху на страницу-другую (вдохновенье поймал!), а потом опять пошла болтовня с претензиями на интеллектуализм (у Н. Кременчук стилистика другая – завистливо-дамских пересудов). Я уже давненько называю такую прозу «болтологией» и «кортасаровщиной»: когда начинаешь со случайной фразы без плана и даже намерений – и плетешь, и плетешь обо всем (Козлов, чаще всего, – о социально-политических статусах и переменах в стране). Ребята, так можно писать километрами, «растекашеся мысию»: тебя ничто не держит в свободно-ассоциативном плавании, но сюжет-то при этом стоит. И провисает. Я понимаю Лоренса Стерна и его «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена»: сентиментализму, новаторскому течению, важно было въехать в чувственную жизнь героев и максимально изощренно ее описать, – так что не мудрено, что к концу романа у него герой все еще в зыбке. А Козлов-то чего? Он же заявил тему: швейная промышленность, торговля, – ну, так и давай, не отвлекайся: опыт Стерна давно переварен. Но вы же понимаете нынешних «романистов»: разве они будут отсекать лишнее и заботиться о динамике? Этого уже даже Куприн не умел, у которого в «Яме» репортерская фактография просто стопорит весь текст, превращает в неподвижный ком. Ю. Козлову тоже важно вывалить все свое знание, как пойло в корыто свиньям: ешьте! Едят, куда деваться. Хорошо, хоть тираж у журнала три тысячи, а то бы беда… Иначе говоря, Ю. Козлов и Н. Кременчук пишут РОМАНЫ, не имея даже представления о том, что это такое. А роман – это определенный способ воздействия. Вон, возьмите Стивена Кинга: не оторвешься. Потому что он не презирает читателя, а заботится о нем и понимает: нужна интрига, изюминка, интерес, новости, секрет, фантастика и прогноз; нужно свое знание, хотя бы в пошивочном деле, так оформить, чтобы увлекло тех, кто прочтет. И уж если ты заявил тему – швейная промышленность, шмотки, торговля, – так будь добр, подобно Артуру Хейли в «Аэропорте», изучи тему и сплети свое знание и опыт в увлекательнейшее повествование. Какое там! Зачем это? Пипл схавает.

И самое для меня странное, что они все такие: и в «Новом мире», и в «Знамени», и вот в «Москве»: абы что, абы как, «тексты»! Что эти их «тексты» (привет зав. отделом прозы Т. Неретиной!) – чистейшая неотобранная ахинея, ни ладу, ни складу, а просто вывалено, как очистки в корыто, – это их совершенно устраивает: и редакторов, и авторов, и, как видно, читателей. Вот что самое поразительное. Критериев романистики как будто никогда и не было. Что сцену нужно продумать и написать. Что сюжет нужно двинуть. Что характер обязан действовать и быть типическим. Что вообще-то с фабулой и сюжетом можно поэкспериментировать, как поступил Лермонтов в «Герое нашего времени». Что слово должно значить, а диалог – развивать действие и конкретизировать сцену. Все это и многое другое им точно в новинку, нашим «писателям». С Луны свалились, ваньку валяют. Циничны и нетребовательны ни к себе, ни к людям. Сослаться на великую русскую литературу любят, но всегда спекулятивно, а делать ее – не-е-е, мало платят, невыгодно. Я не прав, что не дочитал ни тот, ни другой романы? А я и не обязан: я читатель, я ищу интереса, новизны, новой информации, человеческой мудрости, организованной пусть в самый обычный, классический, пусть в новаторский роман (разберусь). Но я же вижу, что это выпендреж и «текст», а в этом случае я лучше хоть за Пелевина возьмусь, хоть за Стивена Кинга, хоть за Александра Левитова (не Левитина, умники новомодные!): у тех есть чему поучиться, хоть сюжет строить, хоть сцену расчислить.

Это просто горе-горькое, наши толстые литературные журналы. Такого напихают содержания, такого «разнообразия» достигнут, – и это притом, что у всех «направление» (у «Москвы» – религиозно-монархическое: социолог М. Смолин, вона, реально доказывает необходимость единоличного правления государя! Путина, небось?), – что инде столбенеешь: очень уж похоже на мультипликацию и интернетовских кошечек, – по засилью предложенных услуг, а отнюдь не на шведский стол, как хотелось бы.

Не знаю, ребята, куда вы катитесь, главные редакторы толстых журналов, если у вас не осталось никакого чутья даже на здравый смысл. Ну, фиг с ним, Интернет есть, и на том спасибо.

90. Вэйнё Линна
Вэйне Линна, Здесь, под Северной звездою: Роман/ пер. с фин. В. Богачева. – М: Прогресс, 1966.

Все-таки до опыта лучше не судить, лишний раз в этом убеждаюсь. Молодость часто запальчива и настроена экстремистски, а в действительности руководствуется стадным инстинктом. Если бы в 70-е годы прошлого века мне сказали, что Вэйне Линна хороший писатель, я бы возразил сходу: «Что? Финский писатель? Да у них там и литературы-то нет». Потому что советский агитпроп внушал, что хороший писатель – это Шолохов, а «идейно подкованные» друзья – что Бодлер, а прочесть надо «Над пропастью во ржи» и неопубликованный «Чевенгур».

Но теперь очевидно, что в каждом народе, не только в еврейском, есть его летописцы, и они демонстрируют чудеса. Они божественно одарены и заслуживают не одной лишь местной популярности. Вот только время, точнее его политический интерес, одни фигуры выдвигает на передний план, а другие задвигает. А это не есть правильно, как говорят с акцентом шаржированные шведы и немецкие захватчики в этом романе финна Вэйне Линна (Вяйно, в другой транскрипции; родился в 1920 г.). У этого автора есть также, по сторонним оценкам, совершенно блестящий роман «Неизвестный солдат» – о советско-финской войне.

«Здесь, под Северной звездою», средняя часть трилогии, рассказывает о событиях после 1914 и 1918 годов, после объявления независимости Финляндии. Кто, по новому агитпропу, уверен, что всё решают деньги, итальянская певичка Мадонна – образец для подражания, а Кирк Дуглас и Стефани Левински… ну, и так далее, – тем, конечно, благоразумнее не брать в руки роман, изданный в СССР при коммунистах. Потому что он воспитывает стойкую и притом художественно убедительную ненависть к богачам и по-настоящему демократичен. И потому что он повествует о бедняках и торппарях (арендаторах земель) в финской деревне и о несостоявшейся финской красногвардейской революции. А вы не знали? Вот и я не знал, что немцы-то выступили агрессорами и потопили в крови восстание финских крестьян. (Как только замирились с Лениным и с русскими).

Добросовестный и трудолюбивый батрак Аксели Коскала работает на попа (лютеранский пастор выведен без всякой симпатии), но демократические перемены преображают его в вожака местных социалистов, этакого Макара Нагульного. Ему и его братьям пришлось поплатиться за реквизиции и аресты, когда крестьянское восстание было подавлено, а прорваться в Россию не удалось. Последние главы романа – гражданская война, грабежи, пожары, расстрелы, тюрьмы и страдания от голода и издевательств победившей буржуазии – оставляют горькое и сильное впечатление всеобщей несправедливости. Бедным торппарям, которые потом и кровью отбирают у болот и камней хоть какие-то неудобья, чтобы посеять хлеб, сочувствуешь невольно, когда возвращаются на немецких штыках наглые помещики. За что боролись?

Финал закольцовывается с началом. Только в начале у героя первая любовь, надежды и дети, а в конце – возвращение в дом, где расстреляны братья, разрушено хозяйство, постарели и разуверились старики, а сам еле жив от голода, мучений и страданий; и в довершении в прежней силе поп, на которого батрачил. Вот так, у разбитого корыта! А между началом и финалом – сотни искалеченных и погубленных жизней своих же хуторян, галерея неунывающих финских парней. (По ходу романа, кстати, множество бытовых совпадений и симпатичных сходств с тем, как живут крестьяне в районе города Тампере и, например, вокруг Каргополя: костюмы, словечки, домашняя утварь, поведение людей очень совпадают).

Самые пронзительные и сильные сцены – семейных и супружеских отношений. Написано трогательно и просто. Северянам не надо чужого. И если они ходили под Царьград, так это когда было-то. Но свое они хотели бы иметь и не отдадут.

Алексей ИВИН

(Журнал литературной критики и словесности)

91.Герберт Уэллс
Г. Уэллс, Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь: Роман/пер. с англ. Е. Бируковой и С. Займовского. – М.: ГИХЛ, 1960. – 262 с. – тир.150 тыс. экз

Не совсем обычный, общетеоретический роман; похож даже на социальный трактат: отдаленные приметы просветительства Дефо, Свифта. Написанный в 1928 году, так и дышит высокой верой, что Первая мировая война была последней, что человечество получило окончательный урок и пришло время счастливо жить, торговать и благоденствовать.

Ага! Как бы не так, мистер Уэллс.

Но «систематический бред» как состояние психики и сам остров Рэмполь как параллельная реальность, по-моему, изображены блестяще. Почему-то в моем восприятии одновременно присутствовали еще две книги – «Приключения Весли Джексона» У. Сарояна и книга Т. Хейердала о носатых скульптурах острова Пасхи (кажется, «Аку-Аку»). Должно быть, от излишней начитанности.

92. Герой не нашего времени
Э. Войнич, Овод: Роман/ пер. с англ. Н. Волжиной. – Ташкент: Укитувчи, 1984.

Так сошлось, что я впервые прочитал знаменитый роман Этель Лилиан Войнич и в тот же день посмотрел фильм «Овод», 1955 года, хрестоматийный для советской революционно-романтической кинематографии, с Олегом Стриженовым в главной роли (и тоже впервые, потому что диафильмами и кинопоказами в средней школе пренебрегал).

Необычно, что женщина, к тому же англичанка, которые, как известно, благочестивы и даже ханжеваты (таковы традиции воспитания), написала произведение, выстроенное в таких жестких контроверзах. Не всякому мужчине под силу задать такие вопросы, так схлестнуть противоречия и так выстроить сюжет. Ведь как обыкновенно пишут английские леди, те, что изданы в «Панораме романов о любви»? Влюбленная женщина через многочисленные препятствия и трагические недоразумения, преодолевая их, соединяется в браке с благородным героем. Э. Л. Войнич поступила бы так же благонамеренно, конгруэнтно и толерантно, как нынешние поставщицы чтива, но, во-первых, она писала в эпоху (до первой мировой войны), когда не чуждались конфликтов и еще не скругляли их, а во-вторых, – и это главное, – была женой польского патриота и революционера. Матка Боска Ченстоховска, да не будь этого благородного польского гонору, шляхетской чести и авантюрной жилки, откуда бы взяться такому характеру, как Овод. Он горд, язвителен, отважен, отчаянный храбрец, борец за национальное освобождение и неустойчив в моральном и религиозном смысле. Он попросту атеист, а это уж совсем не приветствовалось бы на туманном Альбионе. Но говорится ведь, что муж да жена – одна сатана. И Лилиан Войнич прекрасно изобразила романтического героя, даже если сознательно и не стремилась списывать его с мужа и переместила действие романа не в Польшу, а в Италию, во времена, когда там разворачивались гарибальдийские и мадзинистские патриотические движение против австрийцев. Чистокровная англичанка так бы себя не повела (симпатизируя иноплеменникам), но на судьбе Джорджа Байрона, Джеймса Джойса, Р. Л. Стивенсона, других «отверженных» художников убеждаемся, что на британских островах тоже не все ладно: изгоняют отщепенцев, нет пророка в своем отечестве. Войнич еще и покруче отчудила: она эмигрировала затем в Соединенные Штаты Америки, а это уж совсем не патриотично.

Известно, что роман был любимейшим чтением русской анархической молодежи, а после Октябрьского переворота стал едва ли не эталонным произведением, когда надо было проиллюстрировать распространение социалистических идей и победную поступь перманентной революции. Никакого худа в этом нет, книга очень честная, чистая и воспевает героя. Степняк-Кравчинский, не без влияния этой книги и этой писательницы, впоследствии, на своем опыте, также написал немало замечательно одухотворенных произведений, даром что был анархист, террорист и все такое. Думаю, что сейчас роман переживает новую, свою вторую актуализацию на русской почве, но куда более слабую, чем в начале ХХ века.

Овод – это жалящая муха, неугомонный человек, который всех беспокоит, злит и будоражит. Это человек, обиженный пренебрежением и предательством земного отца и земной женщины (духовника, кардинала Монтанелли и Джеммы, подруги детства). Он незаконнорожденный, а у незаконнорожденных, как утверждают генетики, амбиции ого-го какие. Вон, Фридрих Ницше незаконнорожденный, так он подписывался «Распятый», ни больше, ни меньше, и грозился сместить папу римского, если тот не подтвердит его особую миссию. Вот и у Овода, итальянского патриота, отношения с религией и папским престолом – совсем никуда.

Вместе с тем его поведение очень понятно и объяснимо. Если вы с детства на положении изгоя, редко случается, что вы наберетесь смирения и толерантности. Скорее всего, вы взбунтуетесь и изберете месть как средство самоутверждения, а в этом случае общество ответит вам пытками, тюрьмой, преследованиями, нищетой, изгнанием. Всё это и случилось с Оводом. Но, и ожесточившись, он сумел подчинить свою жизнь высшим идеалам и борьбе за благородные цели. Он не любил захватчиков австрийцев и религиозную экспансию, и это притом, что судьбу получил почти как у Христа: предательство, и поношение, и неправый суд, и смерть. «Громче зовите. Может быть, Он спит», – насмехается Овод над эффективностью католических молитв. Сразу вспоминается картина «Отказ от исповеди» (вот только не помню, Ярошенко, Перова или Репина).

И знаете, я почему-то склонен оправдывать эту несговорчивость, и анархизм, и молодой энтузиазм, отнюдь не направленный на личное обогащение в офисе медиа-холдинга «Рога и Копыта». В телестудиях и в издательствах чаще мелькают рога, копыта и прочая атрибутика сатаны, чем среди простого народа или шифровальщиков «Молодой Италии». И знаете почему? Великие души не лезут перед телекамерами, а также на амвон. Они сражаются, они предпочитают действовать, а не болтать.

(Журнал литературной критики и словесности)