Текст книги "Рецензистика. Том 2"

109. Мадам разговорилась
Мэри Стюарт, Кареты поданы: Роман/ пер. с англ. Л. Березковской. – М: Ф. Грег, Киви-Норд, 1992.

Мэри Стюарт на десятый десяток, и она живет, по-моему, в Эдинбурге, в Шотландии.

Какая-то она «трудная для понимания», что ли, эта Мэри Стюарт. Как правило, сочинения дам-долгожительниц (да и мужчин тоже) не увлекательны. Однажды я взялся читать роман «Ты и я» столетней Оливии Уэдсли, тоже из категории «женских», – так показалось длинно, занудно, чопорно и по-английски прохладно; в середине этого ее романа я с неприязнью решил, что О. Уэдсли просто-напросто глупая писательница: это бывает. Набив руку и при хорошем трудолюбии, такие романистки даже получают известность; а секрет всего лишь в человеческом упрямстве и эгоизме этих надолго запрограммированных особ. Такие не воспользуются кебом, такие пойдут пешком да еще с зонтиком, потому что на этот час у них запланирован моцион.

Что касается пишущих долгожителей – мужчин, закономерности те же: ну, никак нельзя рассмеяться или заплакать над сочинениями Л. М. Леонова, который пишет, точно докладывает съезду, или даже К. Гамсуна, хотя норвежский классик доходчивее.

Но Мэри Стюарт все же мастер. Даже в плохих переводах. Помню, ее первый роман «Мадам, вы будете говорить?» я тоже читал не отрываясь и со всеми человеческими эмоциями, какие испытываешь, если текст хорош, захватывает, представим в картинах и образах.

Вот и этот роман про 9 поданных карет по-своему бесподобен. Конечно, метафора, соотнесенность с любимой европейской сказкой о Золушке лежит прямо на поверхности, уже в названии, но мечта бедной замарашки о принце и сказочном богатстве – она ведь живет в сердцах многих женщин? И этой мечте сочувствуешь: почему не вознаградить добродетельную женщину, к тому же служанку?

На первых порах я просто обалдевал (не подберу другого слова) от перевода, который местами воспринимается как плохой подстрочник. Но затем эти неуклюжести стали явно работать на общий смысл, потому что героиня, англичанка, вынуждена, чтобы не потерять работу, скрывать отличное знание французского языка, – а она гувернантка в швейцарском замке, обучает английскому языку маленького графа (comte), – и эта русско-англо-французская макароническая несусветица точно передает слабые знания ученика, двоемыслие гувернантки, бедной сиротки из приюта, которая постоянно боится попасть впросак, и везде неудачную игру слов в диалогах. Все сцены, где англичанка как ретранслятор с английского во французский язык и обратно, да еще влюбленная в принца, очень забавны. Непосредственная, добрая и чувствительная, она ищет понимания, но наталкивается на условности, сословные предрассудки и скрытые угрозы. Мисс Линда Мартин – английская дама, традиционный литературный персонаж; вспомните хотя бы Ребекку Шарп из «Ярмарки тщеславия»: все ее, бедную, обижают, а она всего лишь хочет счастья, замужества и перестать прислуживать.

Интрига романа построена на том, что ради денег и наследства родственники пытаются убить маленького графа, подопечного гувернантки, а та, оберегая его, мешается у всех под ногами и все планы рушит. Но всё кончается во благо, дядюшка, донимавший племянника, кончает самоубийством, а Золушка выходит-таки замуж за принца. На современной русской почве это бы называлось «втерлась в доверие», «окрутила богача» и окрашивало бы роман непечатной бранью на многих страницах, в британской же традиции ни у кого и в мыслях нет осуждать ловкую проныру.

Возвращаясь к формальным характеристикам, хочу добавить, что перевод все-таки плох: буквалистский. Или это оригинал такой? Лающий стиль, короткие рубленые фразы, о связи которых меж собой лишь интуитивно догадываешься, – ну прямо хоть нанимай логопеда и лечи расстройство речи у писательницы. (Или, может, это подражание Хемингуэю в диалогах?). Странно, странно. Такое чувство иногда от прочтения, что герои картонные, а героиня алогична и мыслит ассоциативно, мимо сути. И все же чудовищный ералаш Мэри Стюарт вместо заявленного детектива привлекательнее, чем логическая сухость и некий «жеманный» конструктивизм Агаты Кристи.

Ну, не знаю, надо ли таким здоровякам и здоровячкам еще и сочинять? Они же не волнуются ни фига, следовательно, и читателя не взволнуют. Посмотреть, что ли, что говорит философ Дьюи по этому поводу?.. По-моему, он прожил 105 лет или 110. Уж он-то знал.

([битая ссылка] www.proza.ru)

110. Милош Црнянский
Милош Црнянский, Переселение: Роман. Том 1 и 2/ перевод с сербохорватского И. Дорбы. – М.:ИХЛ, 1989.

Становится понятно, откуда взялись в нашем континууме лермонтовский поручик Вулич, генерал Милорадович, с которым повздорили декабристы, и другие колоритные сербы, фигуранты нашей истории и культуры. Оказывается, элементарно: несколько тысяч их переселились в Россию из Сербии в середине ХУ111 века, переселились и осели в Санкт-Петербурге, в областях, пограничных с Польшей и Крымской Татарией.

Замечательная проза у Милоша Црнянского! Где был Нобелевский комитет? За «Роман о Лондоне», за двухтомный роман «Переселение» надо было давать Нобелевскую премию: награждали авторов куда слабее и уже забытых.

Црнянский пишет как машет саблей: резко, четко, точно, наотмашь, одинаково предметно. О сербских героях-молодцах и не приличествует писать в вязком стиле. Братья Исаковичи, их жены, их окружение, в том числе австрийское и русское, – предстали выпукло, ярко, колоритно. Да что: самый сербский характер, гордый, горячий, откровенный, порывистый – встает со страниц книги. Это, а также сильная живописность, семейные беды и радости, армия тех лет, австрийская и русская, – вот корпус романа. Елизаветинские чиновники, вельможи и генералы также изображены блестяще.

Замечательный роман! Хотя надо привыкнуть к этой рубленой манере и повествовательной «обзорности»: возвращения, повторы, уточнения, ретардации и забегания вперед, – своеобразный пуантилизм в прозе.

(рецензия опубликована в ЖЛКиС)

111. Милош Црнянский, Роман о Лондоне

Сильно разочарован в этом произведении сербского классика, потому что его же исторический роман «Переселение» в свое время жадно проглотил (а он толще). «Роман о Лондоне» повествует о жизни русского эмигранта Николая Репнина в Лондоне сразу по окончании второй мировой войны. Этика и философия экзистенциализма уже властвовали в Европе, а безумные жертвы войны только подчеркивали основательность безрадостных экзистенциальных выводов. И действительно, «Иностранец» Камю и иностранец Црнянского, русский лондонец, словно бы одно лицо: они явно не причастны к происходящему. И если в «Постороннем» еще есть событийный, детективный интерес, то в романе М. Црнянского занимательности нет вовсе, а жизнь предстает как слабо воспринимаемое течение повседневности: бедность, безработица, адаптационные трудности, жена, англичане и русские. Супруги – любящая русская пара, а живут в такой изоляции, так беспомощны и вброшены в огромный мегаполис (после войны в Лондоне жили 14 млн. человек, больше, чем сейчас), что самих себя чуждаются. И читать эту череду унылых разбирательств Репнина, себе не принадлежащего, со всеми встречными фигурами очень утомительно и грустно.

Понимаете: абсурд абсурдом, странность странностью, но нельзя совсем не выделяться из толпы. Репнин выделяется, он сканирует впечатления, но его самоотчет таков, что радости, оживления, веры, приязни в нем нет. Герой чужд всему, спокойно, на шестистах страницах, готовится к самоубийству, а сплошное сканирование бетонного лондонского подвала – кому оно в радость (он и работает, в основном, в подвалах). Здесь какая-то такая степень авторского отчуждения от материала, что задаешься вопросом: в таком случае, зачем ее описывать, действительность?

М. Црнянский известен славянскими пристрастиями. Но его сербы, хорваты, австрийцы из романа «Переселение» периода австро-венгерской империи живы и полнокровны, действуют и узнаваемы (по национальным и личным качествам), а Репнин какой-то совсем мертвый, бескровный русский. Он не идентифицируется, он до середины книги оправдывается, что он не поляк, а русский. Детали послевоенной жизни в России, начиная с Нюрнбергского процесса, тусклы: газетные клише, глазами иностранца воспринятые (термин «советский» не употреблен ни разу). У Репнина нет ностальгии по Родине, он предпочитает и от жены-то избавиться, услав ее в Америку.

Лондон, конечно, в романе явен, но дымчатый, притуманенный. Экзистенция героев Милоша Црнянского воистину безотрадна, изложение прямо ведется в настоящем времени: мол, всё это отныне дано навсегда, без далей и ориентиров. Ну, не знаю; надо бы бороться, а то уж слишком апатичен и настрой, и тон романа. А, как вы считаете, – надо бороться?

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)

112. Адам Мицкевич
Адам Мицкевич, Избранные произведения в 2 томах. Тт. 1, 2. – М.: ГИХЛ, 1955

Адам Мицкевич – замечательный лирик в «Сонетах», романтичен в «Гражине», мистик и патриот в «Дзядах», эпик, бытописатель и реалист в «Пане Тадеуше». А как честит (в «Дзядах») – последними словами! – русских, Новосильцева, политику Александра 1 – прямо как… как Валерия Новодворская. Превосходный поэт, выше всяких похвал! Похоже, они действительно повлияли друг на друга, Пушкин и Мицкевич. Во всяком случае, эволюция одна и та же – от байронизма к реалистическому описанию повседневности.

Но, конечно, не наш человек. Битва шляхтичей и москалей под командованием капитана Рыкова описана с раблезианским юмором и размахом, несколько напоминает поэму «Елисей, или Раздраженный Вакх» русского классика ХУ111 века В. Майкова. Отчего это нас не любят в Европе, и давно уже, прямо не знаю…

113. Николай Лосский
Лосский Николай Онуфриевич. Бог и мировое зло/ Сост. А. П. Поляков, П. В. Алексеев, А. А. Яковлев. – М: Республика, 1994. – 432 с. – (Б-ка этической мысли). – ISBN 5—250—02399—1

Какая странная эволюция! Я ведь обожал Ф. М. Достоевского во всю юность и пока учился. Я перестал его обожать, когда приобрел не семейный сексуальный опыт, значительно потерял здоровье и утратил честолюбие. Вот это последнее – утрата честолюбия – здесь главное. Я перестал интересоваться духовно выдвинуться и к Достоевскому утратил интерес, пережив душевный кризис. А Богом перестал интересоваться, поработав в монастыре за кормежку.

И отрицательное отношение к Ф. М. Достоевскому теперь распространяется и на авторов книг о нем. А он спровоцировал многих известных философов и ученых на написание книг о себе. Насколько мне известно, о нем писали Сартр, Камю, Фрейд, Бердяев, Шестов, Мережковский.

Излишняя истерия и преувеличения нравятся только по молодости. Что-то в нем неправильно, в Достоевском, так же, как и в Маяковском. Может быть, это духовный экстремизм. Может быть, идеологичность, социальность. Ребята, нет в том, чтобы жить вместе, в коллективе и в городе, никакой духоподъемности да и просто потребности у нормального человека. Пусть они не врут в этом, люди, подобные Достоевскому. Потребность есть в том, чтобы жить счастливо. Если же вы переживаете из-за непроясненности, неустроенности вашей души, Достоевский поможет вам только убедиться, что вы душевнобольной.

Но Н. О. Лосский, даром что достоевсковед, мне понравился. Том его ученых работ состоит из трех книг.

Первая книга «Достоевский и его христианское миропонимание» – это хорошее литературоведение. Обильное цитирование подкрепляет краткие и четкие рассуждения философа. Достоевский, как бы к нему ни относились, известный провокатор, он поднимал и разрабатывал в художественных образах грандиозные проблемы человека и Бытия и давал повод всякому сколько-нибудь умному человеку порассуждать о жизни с моральной точки зрения. Лосский утверждает, что, в отличие от других авторов, Достоевский пишет не характеры и сцены, а личности. По сути, это комментарий к Достоевскому, высокое литературоведение, в котором последовательно рассмотрены его теодицея, ценность личности, его искание добра, его демоны и святые, отношение к католичеству и другие вопросы.

Вторая книга «Ценность и Бытие» затрагивает аксиологические проблемы (и тоже часто со ссылкой на Достоевского). Как известно, Лосский считается основоположником интуитивизма или, как он сам это называл, «идеал-реализма». Еще одно свое понятие «субстанциального деятеля» он вводит всякий раз, когда надо обосновать деяние и поступок как следствие свободного выбора. Считается, что этого своего субстанциального деятеля он извлек из монадологии Лейбница. Нынешние ученые рассматривают Бытие как процесс, и никакая обособленная монада для обоснования первотолчка им не требуется.

Как известно, Лосский много преподавал. Так и чувствуется, что философствование привлекает его как дисциплинирующее начало, как возможность систематики знаний. Как прилежный библиотекарь, он все раскладывает по каталожным ящикам и при этом всегда в оппозиции к известным современным философам. Мне понравилось, как в третьей своей книге «Бог и мировое зло» Н. О. Лосский просто, легко и доступно, по-профессорски разъясняет в системе своей терминологии понятия Бог, Царство Божие, Зло, как спорит с атеистами, а заодно с отцом Сергием Булгаковым, с отцом Павлом Флоренским. Так и кажется, что Бог ему нужен для гармонизации существования и чтобы быть в Царстве Божием, где обосновалась справедливость. В отличие от того же Булгакова, Лосский отнюдь не метафизичен, не религиовед, а почти средневековый, по наивной вере, персоналист. Его книги производят впечатление взвешенных, законченных, тематически исчерпанных. Без терминологической путаницы и спешки, без особенных философических эмпиреев, зато ясно Лосский излагает свои суждения о мире и, должно быть, в силу этой ясности и «конспективной» основательности заслужил славу крупнейшего русского философа. Интуитивизм, как вы знаете, схватывает предмет в целости, без повреждений неосторожной вивисекцией.

([битая ссылка] www.proza.ru)

114. О редакторах

Страшно трудно иметь дело с нашими людьми – из тех, которые тексты редактируют. Надо самому быть благожелательной посредственностью, как, например, всенародно (всеженски) любимый поэт, редактор и ведущий на радио Андрей Дементьев, который ныне празднует юбилей, либо хотя бы общительным человеком, который светится на площадях и эстрадах. Но не у всех такое счастливое расположение характера. Писатель – дело одинокое, а у иных даже болезненно одинокое (Пруст работал в кабинете, обитом пробкой).

У нас вообще странные взаимоотношения писателя и редактора. Ну, ни за что бы, ни за какие коврижки не позволил бы себе А. Т. Твардовский все прочие крамольные публикации, от собственных (в других журналах) до Бориса Можаева и Е. А. Попова, не окажись по случаю, что Солженицын некоторым образом смоленский житель, как сам редактор. Не видать бы ему публикации повести «Один день Ивана Денисовича», если б не совпали земляческие интересы. А осмелев на Солженицыне, Твардовский потом и другую крамолу позволил опубликовать в журнале. А ведь Твардовский с а м талантлив (в отличие от Залыгина). Без этой сцепки-спайки-соревнования писателя и редактора имели бы мы нобелевского лауреата Солженицына и его достижения («Архипелаг ГУЛАГ» и другие)? Да ни в жизнь! Дружба!

Тот же А. Дементьев – много ли серьезного опубликовал он в «Юности»? Те же «Кролики и удавы» или «Приключения солдата Ивана Чонкина» опубликованы Дементьевым уже под давлением европейской известности Фазиля Искандера и Владимира Войновича. А сам-то, от своего лица позволил он себе что-то серьезное опубликовать в своем журнале? Увы! Только комсомольско-партийную номенклатурную серость. Потому что масштаб личности уже другой, хотя он человек благожелательный и многих приветил.

Я говорю, что не подзадоривай гений-писатель таланта-редактора, не провоцируй его на серьезное художественное исследование российской действительности, многих замечательных произведений не увидели бы мы. И так – почти во всех журналах.

Мне до сих пор забавно, как просто поступал, например, В. Астафьев в отношениях с редактором журнала «День и Ночь» Р. Х. Солнцевым. Астафьев элементарно провоцировал и подначивал Романа Харисовича: вот, дескать, рискнешь ли напечатать это? А вот эту вещь – что, кишка тонка? А вот этого сибирского автора? И Солнцев из почтения к Астафьеву и по собственному почину напечатал в журнале множество замечательных произведений, в том числе самого Астафьева. (Ну, правда, и время было поживее и посвободнее: перестройка и гласность, скрепы распались, утаенное стало явным). Таким образом, и эта сцепка-дружба автора-гения с редактором-талантом хорошо себя зарекомендовала, благодаря этому содружеству в журнале появилось множество замечательных произведений (того же Е. А. Попова). А что мы имеем теперь, когда редактором стала М. Саввиных? А ничего! Посредственность на посредственности, обиняки и местечковые глупости; журнал сразу стал не государственным, а местечковым, региональным, потому что все лучшее опять отметается из соображений конъюнктуры нашего времени. Конъюнктура известна: прежде было разрешено все, что не запрещено, а теперь запрещено всё, что не разрешено. Так что тема чадолюбия и детства еще способна воплотиться в журнале «День и Ночь», а уж что посерьезнее – нет, не потянет: потому что всего боится.

По этой же причине нынешнее «Знамя» и нынешний «Новый мир» – это, конечно, отстой. И не потому, что там нет публикаций Ивина, а объективно – по уровню печатаемых произведений. Коллегиальное решение – это, как известно, никакое решение, да и задорить этих тертых опытных редакторов, Василевского и Чупринина, стало некому. Чепуха ведь бывает и либеральной, не правда ли? Это когда либеральные истины, открытые в эпоху гласности, детализуются и опрощаются и разжевываются уже до бессодержательности (как в «Новом мире») или до формальной игры (как в «Знамени»).

Но есть, правда, еще один путь. Это когда редактор, как говорится, сам с усам: имеет твердые убеждение, талантлив и любит литературу и чужие таланты искренне. Такими провозгласили себя и так вели дела редактор журнала «Наша улица» Ю. А. Кувалдин и редактор лучшей нашей литературной газеты «День литературы» Вл. Бондаренко. Они вели дела по собственному произволу и убеждению, единолично; дерзить, задорить и подначивать, провоцировать и возбуждать общественное мнение поставили собственной целью, так что эти два маломерных издания за короткий срок опубликовали столько замечательных рассказов, статей и стихотворений, сколько и не снилось всем нашим толстым журналам, вместе взятым. Вроде мелкое дело – короткие рассказы, острые, запальчивые статьи, у одного – с промосковским натурализмом, пессимизмом, скепсисом и эротизмом, у другого – с замечательной широтой взглядов, свежей оригинальностью и умом. А вот поди ж ты! Что ни номер – то подарок (хотя, конечно, у Кувалдина случалось много пошлости, а у Бондаренко бывало верхоглядство). Для отечественной литературы эти два редактора сделали очень много – при всем при том, что в средствах были ограничены и государственными деньгами не поддержаны. И если в «Октябре» с его подавляющей усредненностью или в «Нашем современнике» с его неумным зазнайством промелькивали лишь проблески талантов, то в «Нашей улице» и в «Дне литературы» талантливо почти все.

Вот так, друзья! Ничего не делайте кучей, не дружите с теми, кто лижет вам задницу или ищет поиметь от вас. А уж если занялись литературой, так ей и служите.

([битая ссылка] www.proza.ru)

115. О Шаламове
Варлам Шаламов в свидетельствах современников. Сборник. – Личное издание, 2014. Издание пятое, доп. Сост., корректура, предисл., примеч., статьи без указания авторства Дмитрий Нич. См. также http://ru-prichal-ada/livejournal.com.-1170 с.

Талантливым русским не надо строить иллюзий насчет того, что евреи их «любят». Евреи используют, а если не удается, нейтрализуют и препятствуют русским в реализации их планов. И если среди русских навалом простодушных невежд, которые на все лады нахваливают Мандельштама, Пастернака, Бродского, то обратных примеров нет. (Разумеется, евреи-то, растолковывающие и объясняющие Есенина, Клюева, Ганина, Чапыгина и т.д., есть, но: профессионалы, начетчики, литературоведы. Я – о другом, я – о личных взаимоотношениях).

Радушный Солженицын зовет Шаламова: приезжай ко мне (в Солотчу, что ли), отдохни, поживи два месяца месяцев. Тот едет. И что же? Оказывается, у Солженицына цель – нанять Шаламова в соавторы, включить его рассказы и воспоминания о Колыме в корпус «ГУЛАГа». Ясно, что, как пишет И. Сиротинская, Шаламов вернулся через два дня «белый от гнева». Вот это – утилизация человеческого потенциала ради некоего «общего дела», – это в евреях чуть ли не самое странное качество.

Ясно, что, по сходству судеб, Н. Я. Мандельштам был по нраву В. Т. Шаламов, потому что судьба у Варлама чуть ли не один к одному как у Оси, только умер не в пересыльной тюрьме, а в палате. Но если вы в этой длительной дружбе вдовы Мандельштама и русского литератора Шаламова найдете место, где Н. Мандельштам открыто хвалит, поддерживает или, чего доброго, продвигает Шаламова, – укажите мне: я, как Вий, подниму веки и изреку: не верьте, евреи не хвалят русских. Такого нет и не было.

Н. Струве не оплачивал, а Роман Гуль, по версии Д. Нича и И. Сиротинской, нарочно задерживали публикации «Колымских рассказов», цедя по одному в номер из 600-страничного опуса. Чего там: какой-то слабый русский зэка со своим мемуаром… В результате литературный делец и компилятор, весь искусственный в стилистике, прошел на ура и воспринят общественностью как глашатай свободы, получил Нобелевскую премию, а русский гений Шаламов – шиш. Общество, и наше тоже, молится на удачных и успешных людей.

Повторяю: не бывает, что евреи хвалят русских, точнее: содействуют (потому что на словах-то, случалось, хвалили).

Вот и живи как хошь: с одной стороны, среди евреев много умных и талантливых людей, с другой, сотрудничество с ними совершенно невозможно. Даже если это на четверть еврей, как Аксенов или Гангнус, все равно он несет интернациональную пургу об общечеловеческих ценностях и грядущих пришествиях.

Помните, у производителя производственных повестей (близкородственные слова) на злобу дня где-то, в каком-то произведении является кошка? «Какие кошки в ИТЛ? – резонно скажет В. Шаламов. – Их давно съели». А замечательный зэка Инжектор, наказанный в лагере за срыв производства, – достойный двойник поручика Киже?

Издание систематизирует свидетельства современников о В. Шаламове, анализирует его книги и публикации, много ссылок на интернет-сайты и блоги; прослежены судьба и биография Шаламова, главным образом, его последних лет, достаточно фотографий, полемики, библиографических и текстологических изысканий. Свод сведений (близкородственный слова) замечательный! В заключении приведены стихи, посвященные В. Шаламову (не смог скопировать для себя превосходное стихотворение М. Поздняева). Главная же ценность этого хорошего «личного» издания – в определении действительной ценности этого гениального русского писателя. Работа проведена огромная, ее значение еще предстоит оценить. От имени читателей от души благодарю автора и составителя книги.

Алексей ИВИН

([битая ссылка] www.proza.ru)