Текст книги "Рецензистика. Том 2"

140. Яма выгребная, общественная

Читал известный роман А. И. Куприна «Яма», не смог дочитать. Не покидало чувство дежавю: когда-то в юности я уже брался за него – и с тем же успехом. Как можно было так плохо написать! Писатель-классик, и такой афронт. Так же, помню, злился на скучнейшие длинноты и пустопорожние социальные разговоры в романе «Жизнь Клима Самгина»: до того достала эта актуальная политико-социальная чепуха, которая устаревает тотчас после опубликования или даже до него, что, помню, после 150-ой страницы остальное небрежно пролистал. И с «Ямой» то же. Я ведь почему не читаю всех этих нынешних «Духless», или «Казус Кукоцкого», или «Пелагия» (извините, что априори сужу): предполагается, что это настолько актуально и злободневно, что напрочь неинтересно.

Вот и с Куприным та же осечка: «пришла проблема пола, румяная фефела», он за нее с жадностью ухватился, но репортерские привычки, верхоглядство, погоня за популярностью его подвели; «шум и ярость» в тексте есть, а резона, а смысла нет. Я как только добрался в очередной пьяной сцене с проститутками до точного слова «бестолочь», так и закрыл книгу: понял, что так, внутренне злясь на себя, характеризует то, что у него получается, сам автор; недаром он валандался с романом 6 лет, а удачным его не назовешь.

Вот, господа романисты, что получается, когда поспешишь. Вначале надо быть или стать умным, а потом сочинять. Вначале надо овладеть материалом, иначе он овладеет тобой и вместо романа образуется бесформенный ком. Вначале уясни, хочешь ли ты все эти проблемы решать, улаживать или хотя бы в них ковыряться, а потом думай о деньгах да о том, какой фурор у публики поднимется после твоей «бомбы» (она же «бестселлер», «новинка издательство «Эксмо», «роман века»). Задницей, то есть усидчивостью написаны оба эти романа – «Яма» Куприна, «Жизнь Клима Самгина» Горького. А какие из нынешних написаны так же – вы сами вспомните.

Немыслимое дело, чтобы писатель был неумным, но среди членов СП РФ я встречал таких, и немало: он честолюбив, упрям, настырен, пробивной, выпивоха, репортер, выбалтыватель компромата или выковыривает «изюм из булки», а считает, что умен и талантлив. А сам всего лишь бестолков, не владеет материалом и не умеет писать. Вот как секретарь Л. М. Леонов: на одной карточке с Сергеем Есениным снялся, и это чуть ли не единственное свидетельство таланта, потому что собственные его «тексты» – это доклады к отчетно-перевыборному собранию и тем же бюрократическим языком написанные. Понимаете: он силу и упорство считает талантом. И таких «писателей» до странности много; хоть ты лопни, но пиши. В архивах сиди, жемчужное зерно сенсации из навозной кучи библиотечных залежей извлекай. А то и переписывай предшественников, чего проще. О том же Румянцеве-Задунайском, о том же Грине или Френсисе Дрейке столько романов написано: перепиши по-своему, переоформи, поставь свою фамилию, да и делу конец. Ты что, думаешь, в наших издательствах сидят умные люди? Да их там просто нет. Они лишь брикетируют на конвейере тот же самый навоз как он есть, а жемчужное зерно если и попадает, то по редакторскому недосмотру. Вот такие у нас издатели: не встречал умного или хотя бы по-предпринимательски жадного, зато таких, которые на службе от звонка до звонка, убежденных: пагинация должна быть сплошная, а автор богатый, – таких издателей встречал неизменно. Вот уж у кого нет избыточной силы, так это у них; и в этом смысле они даже своим глупым авторам проигрывают.

Не только потому, что авторы насильно усаживались за работу; не только от избытка непереваренного материала два критических реалиста, Куприн и Горький, так невыразительны в этих своих романах. Когда замысел был четок, а воплощение прекрасно и вдохновенно, и они выдавали перлы. Многое, как видно, зависит от внутренней собранности человека, от генных предпосылок и прогнозов. Пример не ахти какой и грубоват, но если 90-летний Лодовико Буонарроти-отец гонит, надеется, в каменоломню отправляет, к труду принуждает, жен и любовниц отбирает, деньги клянчит, неимущих братьев своему 90-летнему сыну Микеланджело навязывает, – вот когда такая запарка, такая наследственность и такая судьба, деваться некуда: тешешь камни, пишешь фрески, папы перед тобой стелются и заискивают, становишься гением, исполином духа, А когда тебя не понукают к трудолюбию, нет внутренних и внешних стимулов к творчеству – ну, как Жюль Ренар, напишешь «Рыжика», да и баста.

Вроде бы этот вывод противоречит тому, где говорится о тупой усидчивости и бессмысленном трудолюбии наших членов СП. Да вот нет же, не противоречит! Глупый человек ведь не слышит себя, себя самого, не то что эпоху. Пал коммунизм, и ему кажется, что нужно детективы сочинять и эротику, потому что у народа потребность в таких книгах. И если сейчас, в 2012 году, повсеместно, а особенно в Яндексе, исчезли сексуальные картинки, наш писатель понимает: надо хвалить партию и правительство, обосновывать банковскую предприимчивость и живописно рисовать промоутеров. Его не проведешь, нашего премудрого пескаря: он всегда в косяке сельдей, в самой гуще.

Мне сейчас без разницы, что мои собственные сочинения и рыхлые, и бессюжетные, и живописуют бестолковые русские пирушки, что я способен вызвать такое же раздражение, как купринская «Яма». Да, так, до фига словесного мусора – и это притом, что многие вещи лежали не опубликованные по 20—30 лет. Речь сейчас о том, что и самый предмет изображения, так трактованный, становится неинтересен, скучен. Грехопадение Манон Леско интересно, умно, поучительно, прекрасно, живо, интимно, по-доброму умилительно, потому что дано в развитии, в динамике, в ярких сценах. Грехопадение в «Яме», написанное суконным бытовым языком киевских мещан начала ХХ века, – не трогает. В романе полно действительных примет и персонажей тех лет – шпиков, белошвеек, ночных притонов, передовых студентов, униженных евреев, продажных женщин, – а занимательности нет (и, похоже, уже в год опубликования не было). Нравственно чистые, духоподъемные повести революционера Кравчинского и то больше говорят о любви, чем модное сочинение модного, громкого писателя Куприна, который (в этом романе) беспомощно копирует Золя (например, «Дамское счастье»). И ныне то же. Вот сочинения М. Веллера сейчас страшно актуальны, не так ли? Отчего же без зевоты я ни внимать ему, ни читать его не могу? Потому что так же страшно он желает мне понравиться, а понравиться писатель может собственною личностью и собственным опытом. И цинизм Веллера меня так же не убеждает, как «гуманизм» Куприна, его неуклюжие попытки пожалеть «нещасную» проститутку, зараженную сифилисом в публичном доме. Самая тема – несчастной женской доли – как-то у Куприна очень уж по-китайски решена: не убеждают меня древние и средневековые китайские авторы, что праздных содержанок, сплетниц и лисьих оборотней надо пожалеть, ибо ссорятся они меж собой, ибо тяжело им на содержании трудолюбивого чиновника из провинции Унань. Не убеждает меня Александр Иванович Куприн, раскосый по-татарски силач, бузотер и журналист, что, которая принимает по 35 посетителей за смену, уж-жасно страдает, идиотка, жертва мужской экспансии и достойный объект литературы, поучительнее адмирала Дрейка.

Во-первых, это надо написать, жанрировать, оформить хотя бы в виде какого-нибудь плутовского, залихватского Василия Нарежного, чтобы двигались все фигуры. А то ведь мы имеем СТАТИКУ, невыразительные описания пьянок в борделе и на квартирах, фотосъемку без разбора и селекции, стертым языком общественного репортажа оплаченный социальный ангажемент (Мамин-Сибиряк, Боборыкин, Федор Сологуб и другие ученики Э. Золя очень этим грешили, соцзаказом).

Нет униженных женщин, господа. Нигде у Боккаччо не видел униженных женщин, нигде у аббата Прево, нигде у Фитцджеральда и даже у Джейн Остин, зато у Айбека, у Мао Дуня, у Садриддина Айни, у Л. Н. Толстого, у Цзинь, Пин, Мэй, у В. Распутина и М. Горького таковых навалом. Знаете, с чем связано? С традициями многоженства. Ну, не верю я, что гурия из гарема, одалиска из сераля очень страдает, разве от скуки и от извращения своей природы: потому что женщина от природы так же деятельна, как и мужчина, и взаперти ей сидеть не гоже. Нет, тысячи восточных авторов (ладно бы только Л. Сейфуллина) меня убеждают, что женщина страдает. У Марселя Пруста женщина страдает или нет? Нет; какая-то она у него субтильно-меркантильная, корыстная и тряпичница, но чтоб очень уж страдала – не заметно. Куприн же старается меня убедить, что она страдает, торгуя телом. Конечно, но только в том же смысле, в каком и мужчина, если не свободен и не выполняет свое назначение. Скорее уж здесь другое: вот как средневековый китайский литератор, у которого несколько жен, а должность недоходная, подавлен женской натурой (праздностью, развратом, жеманством, коварством и прочими свойствами запертой индивидуальности), так же и Куприн: он здесь элементарно под каблуком; он подавлен женственностью и, разумеется, инстинктивно стремится разобраться в своих проблемах – пишет роман «Яма». Как известно, в конце жизни А. И. Куприн был довольно плох и, похоже, не в последнюю очередь потому, что, натура несбалансированная, не смог размежеваться со своими женскими ипостасями. Бродягам, вроде Пришвина или Мелвилла, легче: они слабо адаптированы в социуме, зато натуру, природу и свое мужское нутро чувствуют постоянно как доминанту. Мужчинам же, которые хотят стать «звездами», в этом смысле приходится туго: одолевают их требования благоприличия и комильфотности.

Не знаю, чем закончился роман А. Куприна «Яма». Заскучал, о слабом зрении и советах офтальмологов вспомнил как раз на сцене, где красивая Женя от вредности импульсивного характера грозится мужиков нарочно заражать, а лечиться не хочет. Ну, да что с меня взять: я и за «Анной Карениной» скучаю, раздражен и стремлюсь найти, где мужчины охотятся или хоть сено косят. Иным становишься, меняешься в чувственном общении с женщиной, а подчас вообще пардону просишь, вину несешь, мира, денег, жилища, одежи, красивых подиумов и удобств ищешь. Вряд ли это правильно. Яма это. Не «ям», почтовая станция, а социальная яма. Девушки вроде неплохо зарабатывали, и денежки у них водились, и писатель Куприн, ими заинтересовавшись, заслужил себе славу и внимание царской охранки, однако через сто лет куда всё девалось? Читатель А. Ивин зевает над текстом так, что скулы сводит. Вот вам summary, господа современные романисты, лауреаты Букера, нацбеста и кого там еще? Не пишите на злобу дня по-репортерски: устаревают быстро такие опусы.

(Журнал литературной критики и словесности)

141. Эгон Лив
Лив, Эгон Янович, Чертов Кряж: Роман. Капитан Нуль: Повесть. Рассказы/ Пер. с лат. Ю. Абызов и др., худ. Ю. Ващенко. – М.: Сов. писатель, 1983. – 320 с.

Люблю читать хуторян прибалтов: какое-то особое очарование есть в их извечной идее крепкого дома, своего хозяйства, взаимоприемлемых отношений с людьми. Но они очень неравноценны. Хуже – Янсон, Белс, Авижюс, Ромуальд Минна, лучше – Тамсааре, Эгон Лив, Матс Траат.

И в романе «Чертов Кряж», и в повести «Капитан Нуль» в концовках есть какая-то социалистическая фальшивинка, какая-то уступка цензуре, но написано в целом хорошо, так что этот, по-видимому, сознательный шаг автора прощаешь. Потому что куда более объемистые романы Авижюса, Янсона или Белса попросту скучны и нечитабельны: как, например, характеризовать роман «Дягимай» того же Авижюса? – только как несусветную скукотищу.

Рассказ «Тминный ликер» должен стать классикой латышской литературы. Замечательно рассудительный и честный автор, Эгон Лив, и изобразительность на высоте. А что прибалтийским художникам приходится то в Европу, то в Россию заглядывать и склонять героев – ну так что ж: особое положение маленьких народов… – созависимость.

142. Уильям Дж. Локк
Уильям Дж. Локк, Счастливец; Друг человечества: Романы/ Пер. с англ. А. Койранского и З. Журавской, сост. Д. Вайнберг, худ. А. Джаникьян. – Харьков: Единорог, 1994. – 512 с, ил.

Сказки о добрых богачах. Это роман «Счастливец». Написано вроде бы безупречно, интрига построена блестяще, благовоспитанность – комар носу не подточит – абсолютная английская, характеры – чудаки, филантропы и друзья человечества, – и все же что-то в этом авторе меня злит и даже печалит. Какая-то фальшь, какое-то благодушие, паточная сентиментальная чувствительность. Об этом следовало бы поразмышлять. Автор и впрямь баснями пробавляется или всего лишь изображает благородные чувства?

Второй роман в книге – «Друг человечества» – слабый, растянутый и надуманный. Напрасно его переиздали с харьковского издания 1916 года: он весь остался в том веке.

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)

143. Василий Белов, Утром в субботу. По-новому об извечном

Книга повестей и рассказов Василия Белова «Утром в субботу», вышедшая в Северо-Западном книжном издательстве два года назад, привлекла внимание читателей и критики. Озаглавлена она по одноименному рассказу, в котором сосредоточены мысли и образы, навеянные жизнью современной деревни. Обычное для Белова, беспристрастное лицо – рассказчик, – встречается со старым колхозником Иваном Павловичем Сиверковым. Иван Павлович прожил на свете 94 года, он много испытал, видел, и сомневаться в правдивости его суждений не приходится. Характерны его слова о книге, в которой «все точно прописано…» Книга эта, без сомнения, народная душа, народное сознание, в котором ничто не искажается.

Повесть «Привычное дело», оставляющая основу сборника, завоевала признание широкого читателя. Именно – широкого, а не только ценителей литературы. Деревенский житель, прочитавший это повествование, обычно говорит не без восхищения: «Словно обо мне написано!». Умение изобразить современную деревню, не поступившись ни единым правдивым словом ради приблизительного правдоподобия, присуще В. Белову со времени «Плотницких рассказов» и «Вологодских бухтин». Качественная разница и отличие «Привычного дела» от первых произведений Белова – в глубине проникновения. Щукаревский лукавый юмор (юмор ситуаций, как бы выразились литературоведы) щедрой волной заливает и эту повесть, но от авторского взгляда не ускользают и тяготы сельской жизни. Приключения, которые переживает Иван Африканович, соблазненный «городским жителем» Митькой и решивший уехать в город, выписаны кистью мастера. От Митькиной, не совсем нравственной жизни «на всю катушку» Иван Африканович возвращается к своей, веками освященной, привязанной к земле и «к коровьему хвосту». Что ж, дело привычное.

Со смертью жены Катерины Иван Африканович затосковал. Однако, блуждая в лесу, он, казня себя за самовольное бегство из дому, впервые основательно задумался о своей жизни, не утешаясь всеобъемлющей присказкой: «дело привычное»… Рефлексия его вызвана извечным вопросом: может ли так быть, что «ничего не останется от человека»? «Ничего. Все уйдет, все кончится. И тебя не будет, дело привычное…. Вот ведь нет, не стало Катерины, где она? Ничего от нее не осталось, и от тебя ничего не останется, был и нет. Как в воду канул, пусто, ничего…»

Иван Африканович бессилен решить этот вопрос, которого не решил никто. Но при прочтении последних страниц повести, когда Иван Африканович приходит на могилу жены и исповедуется ей, перед читателем возникает ощущение того, что прочнее всего на свете – любовь, любовь к ближнему своему, родство и сокровенная близость душ. Эта любовь примиряет сладким страданием в сердце человека несовместимое – смерть и цветение жизни.

Круг проблем, затронутых писателем, чрезвычайно широк. И безусловным достоинством новой книги Василия Белова, как и вышедших впоследствии «Канунов», является то, что она продолжает лучшие традиции русских классиков, их социально-философские и нравственные искания.

Алексей ИВИН

(рецензия опубликована в районной газете города Бежецк; на книге дарственная надпись В.И.Белова)

144. Виктор Соснора, Кристалл. Поэзия словно радуга

Эта тонкая поэтическая книга, едва появившись на прилавках магазинов, исчезла с них чуть ли не в тот же день. Это и понятно: ленинградец Виктор Соснора – поэт, избегающий проторенных дорог, потому что такие дороги в поэзии заводят в тупик, в западню этих нескончаемых берез, набивших оскомину читателю, крикливых любовных признаний России, не адекватных чувству (ибо действительно глубокий патриотизм, каким обладали, например, советские солдаты в годы войны, молчалив, деятелен, лишен ложной патетики). В новом сборнике В. Сосноры нет трафаретности, нет штампов – напротив, там все пленяет новизной образов, мыслей, прелестью и свежестью языка. Вот пример колористической, образной и словесной гаммы, посредством которой поэт выражает свое мироощущение:

 
На рассвете, когда просветляется тьма
и снежинками сна золотится туман,
 
 
спят цыплята, овцы и люди,
приблизительно в пять васильки расцвели
из листвы, по тропинке, за травами, шли
красная лошадь и белый пудель.
 
 
Это было: петух почему-то молчал,
аист клювом, как маятником, качал,
чуть шумели сады-огороды.
У стрекоз и кузнечиков – вопли, война.
Возносился из воздуха запах вина.
как варенья из черной смороды.
Приблизительно в пять и минут через пять,
те, кто спал, перестал почему-либо спать,
у колодцев с ведрами люди.
На копытах коровы. Уже развели
разговор поросята. И все-таки шли
красная лошадь и белый пудель
 

Словесный калейдоскоп, беспрерывные аллитерации, неточная и броская рифмовка, смысловые переносы, – все это не является для В. Сосноры самоцелью, нет, – это естественное для настоящего поэта желание переосознать мир, найти в нем свежие запахи, краски и звуки, которые не заметны для простого, непроникновенного, поверхностно скользящего взгляда. И мир, открываясь поэту, расцветился и озвучился по-новому.

Как обновляется человек и восхищается красотой земли, когда видит радугу и слышит шелест срывающихся дождевых капель, так порадуется и вдумчивый читатель, когда прочтет новый сборник В. Сосноры.. И дело не только в том, что радуга красива, впечатляюща, но и в том, что это явление поражает нас своей глубиной, мощью. Точно то же и в отношении поэзии В. Сосноры: кроме того, что она картинна, образна, она еще и глубинна, экстазна:

 
Нет грез! Нас не минует ночь сия.
Все в яви! – ты одна и я один.
Так суждено. Ты явишься. И я —
лишь человеческий невольник – сын.
И – ночь! И – белокаменная соль
белья, и лампы лед, и голод глаз,
 
 
и гибель губ, и хладный лоб… и боль,
что это – в первый и в последний раз
 

В литературных и читательских кругах творчество В. Сосноры хорошо известно. Твердая позиция, «свое лицо», напряженные, всеобъемлющие поиски – эти достоинства, отмеченные критиками, неоспоримая принадлежность поэта. Каждая его книга – заметное явление в советской поэзии. В творческих семинарах Литературного института имени А.М.Горького зачастую проходят оживленные аналитические разборы его стихотворений; это – признак мастерства.

Поэзия В. Сосноры, контрастная, голос мира, который «не греховен, не свят», находит признание в сердцах и в разуме современного советского читателя.

Алексей ИВИН

(рецензия опубликована в газете города Бежецк в нач. 1980-х)

145. Метафорический портрет
Иван Жданов, Портрет, М.: Современник, 1982

Современная молодая поэзия разнообразна в своих содержательных и стилевых поисках. Не даваясь в анализ этих поисков, скажу только об одном их направлении: у молодых есть потребность, определенная современностью, – опираясь на достижения поэзии конца Х1Х – начала ХХ века, метафорически обновить жизненное содержание.. Речь идет не о том, какая из поэтических установок плодотворнее, для нынешней поэзии необходимее и в русской традиции коренится глубже, – установка на искреннее чувство, пронзительную мысль или свежую образность; в идеале лучше бы, если бы все они совместились в одном поэте. Речь о том, что одна из этих установок, – на метафоризацию, – дала определенные результаты – книгу Ивана Жданова «Портрет».

Иван Жданов, как и его товарищи по направлению (скажем так, хотя это слово кажется сейчас еще слишком значительным) Алексей Парщиков и Александр Еременко, имеет несомненное право передавать содержание через образ, через сложную, почти сплошную метафору. И редакция по работе с молодыми авторами издательства «Современник», выпустив эту книгу (несмотря на то, что литераторам и читателям с другими установками она может показаться спорной, а то и вовсе неприемлемой), – проявила безусловное внимание, широту взгляда и заботу о том, чтобы среди молодых было больше поэтов хороших и разных. О книге Ивана Жданова уже спорят, а это свидетельствует о том, что она замечена, что она по-своему определила одну из тенденций развития современной поэзии и что, следовательно, усилия издательства не пропали даром.

В предисловии к книге Евгений Осетров высказал пожелание, чтобы автор, «преодолев метафорическую сложность, пришел к простоте и ясности». Думаю, что это неизбежно, но – позже, потому что простота и ясность – синонимы мудрости, но лирика И. Жданова как раз противоположна всякой успокоенности; метафора для него – средство, которым передаются трагические душевные противоборства; каждое слово экспрессивно, взвинчено, взрывоопасно, начинено активным сознанием себя и даже противостоянием – нечто подобное, правда, в эстрадном жанре, мы наблюдаем, например, в песенных пантомимах Аллы Пугачевой:

 
Тряпичные сады задушены плодами,
когда твою гортань перегибает речь
и жестяной погром тебя возносит в драме
высвечивать углы, разбойничать и жечь.
 
 
Но утлые гробы незаселенных кресел
не вздрогнут, не вздохнут, не хрястнут пополам,
 
 
не двинутся туда, где ты опять развесил
крапленый кавардак, побитый молью хлам
 

Иван Жданов далек от того, чтобы, что называется, эпатировать публику: эпатаж – от неуверенности в себе и от искательства перед читателем. Просто нужно помнить, что тревоги мира отражаются в сердце поэта, от них не скроешься в комнатный мирок, и каждого человека, а тем более поэта, беспокоит все – от безумного наращивания ядерных вооружений, грозящего гибелью всему человечеству, до «гвоздя в сапоге», если вспомнить поэтическое высказывание Маяковского; причем похоже на то, что настоящего поэта общечеловеческие противоречия волнуют сильнее, чем личные. Это отношение к миру – открытое, активное, гражданское («Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!») – трудно формируется, трудно удерживается, но оно никогда не соскальзывает к невнятному бормотанию о своих мелких, частных, никому не интересных удачах и поражениях, и этим отношением талантливый поэт отличается от «серенького перепела».

Однако не стану безапелляционно утверждать, что Ивану Жданову в этой книге все удается. Он, к сожалению, способен на ложно-многозначительные пустячки, что особенно заметно в коротких стихотворениях, где он не успевает разговориться так безоглядно и яростно, как ему следует; есть и перебор в метафорах, и чрезмерная, на грани восприятия, их утонченность, чреватая обессмысливанием всего стихотворения. И все же ему, на мой взгляд, удается главное – точное и гармоническое отражение жизни во всей ее сложности и прелести.

И еще: вокруг имени и сборника наблюдается легкий ажиотаж, естественный, когда почитаемое многими проецируется на одном человеке. Но жизнь так великолепно устроена, что испытания, преподносимые ею, следуют беспрерывно, и золотая лихорадка успеха не легче горечи непризнания. Вот и посмотрим, как справится с нею новый поэт.

Алексей ИВИН

(газета «Московский литератор», №2 за 1983 г., с искажениями)