Текст книги "Рецензистика. Том 2"

135. Уродка, ну и что?
Адзопарди Т. Укрытие: Роман/ пер. с англ. В. Пророковой//Trezza Azzopardi, The Hiding Place. – М.: Росмэн, 2004.

До чего докатился – рецензирую книги переводных авторов, а эти авторы моложе (и известнее), чем я сам. Но нет другого способа побывать на Мальте и в Кардиффе, кроме как через эту книгу. Мотивация слабая, потому что и при реальных возможностях я бы туда не поехал, зато много свободного времени для гармоничного развития личности, о котором мечтали коммунисты.

Роман вошел в шорт-лист английской The Booker Prize 2000 года. Не знаю, получил он эту премию или нет; о других претендентах тоже ничего не знаю. Но у романа было, по крайней мере, одно преимущество: взгляд на Англию глазами иностранца. Трецца Адзопарди – это, похоже, дама, этот ее роман первый и рассказывает о мальтийцах, перебравшихся в Кардифф, где особенно сильна их диаспора.

На дух не переношу многодетные семьи и их проблемы, почти всегда одни и те же: как заработать, украсть, поесть, выпить, во что одеться, где укрыться от холода, куда сбагрить детей. О жизни бедных эмигрантов, о том, как мать пристраивает своих шестерых чад замуж, в наложницы, в приют, в колонию, как отец, игрок, мот и безответственный пролетарий, постоянно где-то в бегах, написано в отрывистой, как собачий лай, манере и везде в настоящем времени. Я долго думал, что напоминает эта проза и эта манера, и наконец вспомнил: те главы у Фолкнера в «Шуме и ярости», где полоумный Бенджи, глубокий идиот, пытается постичь и рассказать, каков огонь в печи, чем заняты его братья, сестры и вообще взрослые. У Фолкнера, в 20-е годы ХХ века, это смотрится как очень удачный прием, как настоящая находка в практике потока сознания и авангардистских изобразительных методов в романистике. Но Т. Адзопарди распространила это, несколько обезличенное, повествование в настоящем времени на весь большой роман, и это вряд ли правильно. Дело в том, что такой повествовательный прием и стилистика тотчас придают изображению черты статичности, повторяемости, уточняют, конкретизируют, остраняют (от слова «странный»), выпукло и четко детализуют at present быт и поступки, но зато о динамичности говорить не приходится. Сценарность, картинность, предметность есть, а развития мало или вовсе нет.

О бенджиевской печке не зря вспомнилось: пятилетняя Долорес Гаучи, от лица которой ведется рассказ в первой части, по недосмотру матери и преступной халатности отца обгорела в пожаре и осталась калекой: одна рука у нее «плохая». Вот вам и другая причина войти в шорт-лист престижной премии: англичане гуманны, поневоле, со времен Оливера Твиста, жалеют обделенных судьбой, ущербных и недотеп, а уж книги и фильмы о таких персонажах – нарасхват.

Но мне как-то показалось, что, в отличие от «последнего гуманиста» Фолкнера, в романе Т. Адзопарди, изданном на рубеже миллениума, с гуманностью совсем швах. Не то чтобы Долорес обижена, или завидует здоровым, красивым и удачливым сестрам, не то чтобы открыто критикует мать и отца за безалаберность, но ее сосредоточенность на пустяках, навязчивых деталях и компонентах безрадостного детства невольно выдают «травмированное сознание». Одно дело – идиот Бенджи, как еще передать его внутренний мир, если не через остраненность? – и другое дело, в общем-то, здоровая малютка. Конечно, ее, поскребыша, изначально хотели видеть мальчиком, а потом уложили в сундучок, как в гробик, и забыли поближе к печке (вроде как хватит уж и пяти девочек, зачем нам еще шестая?), и вот ребенок обиделся таким обхождением родителей и ушел в аут (стал неотзывчивым аутистом). Но на последних страницах, когда одномоментно, но символично всплывает крольчиха, опрастывающаяся крольчатами, и папочка, где-то на заднем плане в тумане и тоже в ауте, становится понятно, что ненависть-то едва прикрыта и лишь подернута, как пеплом, умилением от детских впечатлений и милых женских пустячков (семейство-то женское: рюши, платьица, гулянки, секреты). А в действительности Долорес всех своих сестер, а также мать и отца едва терпит и чуть ли не прямо обвиняет в безответственности и аморализме. Но ведь никто не волен в своем рождении, женщины беременеют по инстинкту и зову природы, а не потому, что очень уж любят будущего ребенка.

Во второй части, которая значительно короче, роман все еще держится на редких точных деталях, а потом уже только на стилистике и наработанном приеме; детали и точность исчезают, а инерционно прием по-прежнему используется. Автор в одной главке попыталась было перевести повествование в прошлое время, но тотчас вернулась к настоящему: так-то оно надежнее, когда констатируешь и никак не оцениваешь былое. Все милые родственники, иные с мужьями и взрослыми детьми, иные даже обеспеченные, встречаются на похоронах матери. Той самой крольчихи. Долорес, уже тетя для племянников, похоже, из-за своего телесного несовершенства, одинока. Обида и травмированное сознание, хоть и не выражены, сохраняются. В воспоминаниях героиня постоянно возвращается к сцене, когда обгорела, итожит минувшее. Тоска зеленая, «открытый финал» (кажется, так определяют литературоведы такие концовки).

Не знаю, как это оценить. Потому что по исполнению это хорошая проза, а для женщины так и очень хорошая, мастеровитая. Но богодухновенности, конечно, нет, и сказано не всё: многое за кадром, утаено. Мол, чего там, семья как семья, чего не бывает между родственниками. Сложное впечатление итальянской спонтанной страстности и британской сдержанности, прямо «мальтийский крест». В эпоху киноиндустрии умная литература все более специфична и нуждается в комментариях (не понятна без них); ширпотреб же ничего не дает ни уму, ни сердцу. Вот и твори в таких условиях: либо тобой пренебрегают все, как панельной девкой, либо рассматривают через лупу. А душа, она по-прежнему не познана, в том числе душа обиженных девочек из многодетных семей.

([битая ссылка] www.proza.ru)

136. Форсайты пересели в авто
Голсуорси Дж. Сага о Форсайтах. В 4 тт. Т.3. Современная комедия: Белая обезьяна: Роман/ пер. Р. Райт; Идиллия: Интерлюдия/ пер. М. Лорие; Серебряная ложка: Роман/ пер. А. Кривцовой. – М.: Известия, 1994. – 541 с.

Боюсь, что Голсуорси слишком утонченный для меня писатель. Честно: ни перед Прустом, ни перед Жерменой де Сталь, ни тем более перед Джойсом, Кафкой или Достоевским я не испытывал ни малейшего пиетета, – в том смысле, что человеческие, моральные, а может быть, и писательские качества этих авторов в чем-то превосходят мои собственные. А вот на Голсуорси, честно, впервые прокололся: и именно по пункту чистоты, честности, благородства, щепетильной порядочности, джентльменства (джентльменство – оно ведь не только англичанам свойственно).

В романах «Белая обезьяна» и «Серебряная ложка» действуют благородный старик Сомс Форсайт, его дочь Флер и зять Майкл Монт, – и так они трепетно, деликатно, умно, чутко, порядочно относятся друг к другу и к окружению, что прямо слеза прошибает, – а ведь ста лет не прошло, автомобили и радиосвязь только что в обиход входили. Эта манера жантильомства, лайковых перчаток, благородных, возвышенных и внимательных чувств (да и высокий общественный статус героев) так подействовали, что я почти закомплексовал. Где он таких людей выискал, хотя бы и аристократов-англичан, хотя бы, как молодой Майкл Монт, и членов парламента? Щепетильны до чудачества, нравственны и ответственны до желудочных колик. Майкл (да и его тесть) благодетельствует беднякам, чуток и нежен к жене, открыт и доверчив к друзьям, даже к тем, которые стремятся отбить Флер у него, судится с актеркой и светской львицей мисс Феррар только за то, что она в частной беседе обругала его жену «выскочкой», – ну, прямо не Англия 1924 года, а буколики, «Дафнис и Хлоя»! Казалось бы, и впечатление от сцен – не самое бронебойное, и живописание – короткими, нервными мазками, и герои – преимущественно порхающие праздные филантропы, и диалоги – с подтекстом, с намеками и всегда по теме, по обстоятельствам сюжета, – однако воздействие романов все равно сильное, свежее и почти магическое (как с портретом той же развлекшейся обезьяны). А интерлюдия «Идиллия» (Голсуорси связывает романы саги короткими лирическими повестями) – меня просто сразила наповал: да Ивану Сергеевичу Тургеневу в лучших рассказах «Записок охотника» или в «Вешних водах» так не написать! Персонажи у Голсуорси (в интерлюдии это эмигрант от несчастной любви Джон Форсайт на плантации в южных штатах Америки) просто-таки хрустальные по степени нравственной чистоты и здоровья.

А ведь в те же годы Англии творили Герберт Уэллс, Артур Конан-Дойл, Томас Гарди, даже «пошлый» Джером К. Джером, но Дж. Голсуорси, конечно, самый нервный из этих классиков, самый кризисный. Флер, дочь Сомса и жена Майкла, коротко подстриглась, по последнему писку светской моды, – так сколько вокруг этого поступка тонких переживаний и острых реприз! (Посмотрели бы они на нынешних русских дам, мужиковатых, поголовно стриженых, как чурки для лесосплава). У Голсуорси многие приметы времени замечательно детализованы, а персонажи и автор постоянно спорят с моральным разложением современников и обороняются от упреков в ретроградстве. И все же, например, роман «Серебряная ложка», где представлены судейские и парламентские круги, из-за этой-то злободневности и актуальности и показался мне устаревшим. Вроде бы и в российском парламенте из-за выступлений и убеждений депутаты дирались, и на кругосветные турне многие из современных молодых супругов серьезно рассчитывают, и общественные институты и газеты так же влияют на частную жизнь (Форсайты постоянно сверяются с газетами), – и тем не менее, хоть Лондон 1924 года живет тютелька в тютельку как Москва 2014-го, – роман неуловимо неактуален и старомоден. Не знаю, в чем дело. Голсуорси за консолидацию и сотрудничество общественных сил, но чувство, что он белоручка и недотрога и боится впустить серьезный конфликт в свои произведения, – не покидает. Если сравнивать не с симфонией и не с сагой, как он, а с живописью, его манера – это импрессионизм и пуантилизм (точечное рисование) вместе. Он не углубляется в тему, он вокруг нее танцует и ее описывает. А в результате мощи, с какой написаны, например, простонародные романы Т. Гарди, ему явно не хватает.

Впрочем, мало ли кому чего не хватает. Джойс в те же годы в Дублине работал – но как стремительно миновал он фазу гармони и динамической взвешенности, сразу въехав во тьму распада. А Джон Голсуорси, пускай неустойчиво, но все равно гармоничен, а герои такие славные, такие любушки! Таких людей и семей уже нет, чтобы отец к дочери, муж к жене, друг к товарищу, работодатель к наемному рабочему так относились! Старая Англия… Старая Англия с ее демократическими свободами и парламентаризмом, от которой у нас пока что только климатические нарушения: зимняя распутица, густые туманы, перенаселение столицы, квартирные мирки в попытках обустроить личное счастье.

Но как медлен прогресс, с какими обидными откатами назад: у Голсуорси герои уже ездят на собственных автомобилях и сверкают вставными зубами, – сто лет минуло, а ни того, ни другого я не могу себе позволить.

137. Французские романы о любви
Эриа Филипп, Ярмарка любовников; Марсель Арлан, Зели в пустыне; Жан Фрестье, Гармония: Романы/ пер. с франц. – М.: Республика, 1995. – 367 с.

Поначалу роман Ф. Эриа пошловат и легкомыслен, обычная история развращения молодого человека, но потом, когда у героя устанавливаются отношения с одной-единственной женщиной – Эме, приобретает черты задушевности и лиричности. Герой отдаляется от развращенного общества театралов и женится на девственнице. Роман показался неискренним и надуманным, возможно потому, что достоверна только фигура этой самой Эме, самой старшей из любовниц героя. Странное впечатление душевной анемии, малокровия. По стилистике вроде бы похоже на Пруста, но Пруст же мощный автор, а этот скорее изнежен.

«Зели в пустыне» Марселя Арлана – очень здоровая, чувственная и жизнерадостная проза, одно удовольствие читать, простые и органичные характеры, много зарисовок природы. К сожалению, в диалогах изобразительность исчезает, а после середины романа идут одни диалоги. И потом – нечто подобное я уже читал, блистательно написанное, – про мальчишек, которые подсматривают за развитием любовного чувства. По-моему, это роман «Посредник» Л. П. Хартли. Вот роман Хартли – да, удачен, а этот – не очень.

Роман «Гармония» Жана Фрестье написан точно, жестко, просто, множество верных деталей; так бы расставлял фигуры монтажер. Но здесь другая крайность: изображена работа военных хирургов, а в этом деле романтики не много. Любовные отношения врача и медсестры кончаются плохо: их разлучает передислокация, а медсестра гибнет. Много крови. Чем-то это напоминает фронтовую прозу Сент-Экзюпери, такую же холодно безотрадную.

Странность: это уже вторая книга, издание которой спонсировано посольством Франции в Москве (первая – Жюльен Грак «Побережье Сирта»), и снова не самая лучшая романистика. Французский атташе по культуре – ау!

Алексей ИВИН

138. Честный Вилли
Уоррен Р. П. Избранное/ пер. с англ. – М.: Прогресс, 1982, 684 с. – (Библиотека литературы США).

«Я – мякинная башка, потому что меня охмуряли златоусты в дорогих автомобилях», – говорит деревенский парень Вилли Старк в самом начале своего карьерного восхождения, когда еще требовалось обличать коррупционеров, чтобы оттеснить от власти. Он понимает тщетность упований на справедливость по Священному Писанию: «эти дерьмовые листки, которые они раздают на улицах, – все тот же самый Марк, 4,6 и Иов, 7,5». Поначалу претендент на пост губернатора даже не пьет: очень смешная, с грубым юмором написанная сцена первого похмелья Вилли Старка на стр. 122. Но понемногу простак, увалень и демократ от сохи, заявленный на региональных выборах лишь для того, чтобы оттянуть голоса у конкурентов, побеждает и входит во вкус власти. И весь-то роман об одном – об ответственности тех, кто облечен властью, кто принимает решения. В этом мире ворохнуться нельзя, чтобы кого-нибудь ненароком не загубить, а они судят и рядят, пишут законы под себя и морочат избирателей.

Роберт Пенн Уоррен в этом романе прям, прямолинеен, беспощаден, циничен, нигилист и везде, где можно, подчеркивает конфликт, смакует его и педалирует романные приемы (например, в диалогах – беспрестанное повторение вопросов с настойчивостью заезженной пластинки; получается эффектно, как если бы тебя долбили по башке).

По сути, роман – жизнеописание выдающегося политического деятеля, губернатора штата, история его успеха. У героя был и прототип, совпадающий до деталей. Повествование ведется от рассказчика, который, в общем, работает советником губернатора. Он искренне поддерживает справедливую поначалу борьбу казначея Вилли Старка за то, чтобы запретить строительство школы, но все же выходит так, что воры, коррупционеры и бракоделы с их откатами и взятками строят ее, и стройка кончается жертвами: гибнут школьники. Это отправной пункт: беда стала триумфом дурачка Вилли, который предупреждал общественность: не привлекайте жуликов к строительству, не давайте им воровать деньги (1922 год, США; у нас в России эта парадигма только через 100 лет воплотилась).

По просьбе губернатора рассказчик собирает компромат на упрямого судью, а судья оказывается отцом рассказчика; иначе говоря, сын раскапывает грехи отца, и тот вынужденно кончает самоубийством. Да ладно бы только это. Губернатор отбирает у своего советника его любимую женщину и последнего друга, хирурга Адама Стентона, вовлекая их в сферу своих интересов. И вот, обобранный добродушным и свирепым, как кабан, и уже успешным пьяницей-губернатором Вилли Старком, рассказчик, тем не менее, работает на него. Не понятно даже, что им движет. Потому что, по его же философии, из четырех движителей – честолюбие, страх, любовь и деньги, – его-то привлекает, пожалуй, только любовь. Делячество и цинизм хорошо проявляются в сцене, где губернатор убеждает щепетильного доктора Адама Стентона взять на себя строительство и руководство больницей. Добро якобы произрастает из зла, так что если хотите сотворить добро, надо победить злых конкурентов, надо запачкаться, руководя чем-нибудь. Руководитель хоть чем-нибудь не бывает не в грязи.

Но Стентон, конечно, оказался такой чистоплюй, что при первом же циничном ходе губернатора взял да и застрелил его (тот походя охмурил Анну Стентон, его сестру).

Судя по количеству свежих, после 2000 года, переизданий романа, он воспринимается как про нас написанный, про наше время. Коррупция, борьба компроматов, судебные ошибки и подтасовки, киллеры, халявные деньги, наркомафия, нечестные выборы – все это есть в романе. Да и написан он так, как сейчас пишут: жестко, хлестко, с кровью, грубостью, бескомпромиссно. Но основное в нем все же – определение ответственности и вины каждого человека за свою судьбу, которая складывается из поступков. Честный во всю остальную жизнь, судья по молодости позарился на деньги. Упрямый и честный поначалу, рубаха-парень Вилли Старк и запойным стал, и жене изменил, и судьбы соратников разрушил, и сына погубил. А принес ли он пользу штату – это бабушка надвое сказала. Те же метаморфозы происходят и с другими героями.

Р. П. Уоррен пишет рублеными фразами прямо, без нюансировки; в некоторых сценах много грубого мужского юмора, тупая настойчивость героев и дублирование безответных запросов подчеркивают общий абсурд жизни. Но местами, там, где автор отказывается от этой простой кирпичной кладки, а привлекает глубокую чувственность и живописную природу, он достигает воздействия, потрясающего по силе. Фразы там, конечно, распространенные на полкилометра, но написано до такой степени мощно, четко, чувственно, тонко, нежно и беспощадно, что завораживает, а сцены предстают в великолепной полноте. Это особенно касается тех сцен, где описывается первая любовь Анны Стентон и рассказчика, их неопытное и трогательное чувство. Перевод В. Голышева везде совершенно блестящий, надо отдать должное, без всяких таких уменьшительно-ласкательных суффиксов -очк, -ечк, как, знаете, иногда сюсюкают неопытные трансляторы.

Надо говорить правду, друзья, чего в околичностях-то разбазариваться.

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)

139.Михаил Шолохов
М. А. Шолохов, Судьба человека. Избранные произведения. – М.: Правда, 1987. – 480 с., ил., тир. 300 тыс. экз

Замечательно пишет нобелеат (есть такое слово? В новейшем словаре не нашел). Не понятно, почему к нему стало модно придираться, – должно быть, из зависти. И главное, он по-настоящему демократичен. А что теперь опять литература обратилась к царям и героям, магам и чародеям и глупостям голого фантазирования, – ну, так это преходяще: высасывать-то из пальца легче, чем изображать человека, как он есть. Я не знаю, в чем правда, и сам начал мельчить, частить, лепить мозаику из текста, подписывать картинки, а то и видео; того и гляди запою, перелагая свои стихи на музыку. Так что писателей, которые не пели, не разговаривали с эстрады, перед телекамерами не позировали, снобистскую чепуху не гнали километрами, ублажая собственное тщеславие, а просто-напросто хорошо изображали внутренний мир человека, характеры и природу, а когда в настоящий кризис въехали, предпочли пить и ворон в Вешенской постреливать, – таких писателей можно еще уважать: индивидуальное творческое сознание и личность! Понимаете: не Джон Леннон и «Битлз», не Макаревич и «Машина времени», не Юлиан Семенов под сценарий заточенный и не братья Стругацкие, муниципальным языком инспирирующие пустоту, то есть, не коллективизм в искусстве, а хорошая честная ИЗОБРАЗИТЕЛЬНАЯ проза: возможно дорисовать и представить, настолько точно явлены сцена или переживание. Главы неоконченного романа очень хороши, избранные рассказы тоже (а угодничества перед Политбюро ЦК КПСС нигде не видно). Понимаю, что скоро все мы станем сочинять на синтезаторе торжественные гимны и играть со сцены под цветомузыку (потому что веры с силу слов у нас уже нет, равно как и воображения), но вот Михаил Александрович Шолохов еще этого не делал. Превосходная русская литература, прекрасно изображено фронтовое товарищество и другие возвышенные чувства, много юмора, ни одной сцены, навеянной чтением Библии, – как такие качества не ценить? Ценю и уважаю.

Алексей ИВИН