Текст книги "Рецензистика. Том 2"

146. Эмиль Брагинский, Когда мы еще смеялись

Эмиль Брагинский – драматург театра и кино, сценарист. Всем известно его плодотворное сотрудничество с кинорежиссером Эльдаром Рязановым в фильмах «Зигзаг удачи», «Берегись автомобиля», «Ирония судьбы, или С легким паром!», «Служебный роман», «Гараж», «Вокзал для двоих», «Забытая мелодия для флейты». Это классика, согревавшая нашу жизнь в те годы. Нашу жизнь, проходившую под присмотром, под колпаком, когда страсти еще не выплескивались наружу, а бушевали в семье и на кухне. Чтобы посмеяться над собой, как советовал некогда Гоголь, и взгрустнуть, как предлагал Чехов, мы гонялись за лишними билетиками на спектакли и фильмы с участием Брагинского в так называемые застойные годы, – разряжались, снимали напряжение, очищались. И это была не скажу всенародная любовь, но уж точно всенародная отдушина.

И вот драматургу уже семьдесят. Его жизнь представлена в отлично изданном в издательстве «Искусство» томе, где собраны лирические кинокомедии, добрые и иронические рассказы, которые по тем или иным причинам не стали сценариями и фильмами, сцены из театральных спектаклей, фотоснимки. Книга называется «Почти смешная история и другие истории для кино, театра и для чтения тоже». Чувствуется любовь издателей к автору и стремление подытожить, собрать то, что по тем или иным причинам издавалось не в полном объеме. Представлен достаточно длинный временной отрезок – с 1966 по 1989 год. И на всем этом пути, за исключением, может быть, пьесы «Лакейские игры», Эмиль Брагинский добр, лукав, простодушен, ироничен, весел, местами сентиментален, он занят поисками Истины, Правды. Но еще более Брагинского привлекает красота человеческих отношений, чего было очень мало в нашей жизни в тот период. Бестолковщина одна, беготня друг за другом, адюльтеры, мезальянсы, бытовая неразбериха. Как бы не договориться до того, в чем высокопоставленные чиновники от культуры упрекали автора все это время: мелкотемье, дескать. Однако в то время наша жизнь была именно такой. Так что чиновники пеняли на зеркало. Так мы и жили: завести собаку – скандально-детективная проблема («Учитель пения»), хочешь продвинуться – выбирай могущественного тестя («Седые волосы»), хочешь свободы – выйди на случайной станции и впутайся в любовную историю («Просто так»), за границу – в спортивной лотерее выиграй путевку («Маркел Владимирович»), а уж если счастья захотел – тут вообще сложно («Почти смешная история», «Суета сует»).

И здесь я осмелюсь высказать спорную, крамольную, может быть, мысль, на которую меня натолкнуло прочтение рассказов и сценариев Брагинского. Государство-то у нас не тоталитарное, оно у нас просто по-женски устроенное, синтетическое, чувственное, взаимосвязанное. Семейное, так сказать, государство… А предпринять в таком государстве без согласования и увязки, а только на свои силы и достоинство опираясь, ничего было нельзя. Помните, какой сыр-бор разгорелся из-за гаража? От принципов «спасайся кто может» и «каждый за себя» мы моментально разлагаемся, хотя кажется, эти-то принципы и должны бы обнаруживать честь и достоинство. Не могу не поделиться забавным наблюдением: западная женщина, чтобы понравиться, распускает волосы, приводит в живописный беспорядок, советская же делает химическую завивку. Она подтянута и уж чего-чего, но соблазнить себя не даст. И вот, обрезав волосы в пятнадцать, в сорок она уже поперек себя толще от – как бы это выразиться? – постоянной готовности взвалить на плечи, встретить грудью, позаботиться о… Помните эту несчастную героиню «Служебного романа», сыгранную Алисой Фрейндлих? Управляет этаким коллективом, а никто цветочка не подарит. Марина Петровна, главное действующее лицо комедии «Суета сует», долгие годы произнося дежурные торжественные фразы в адрес молодоженов, лишается собственного мужа. Ситуация комическая, и Брагинский искусно обыгрывает ее.

Чудаковатость, незащищенность, неприспособленность одних персонажей драматурга выгодно оттеняют хамство, грубость и наглость других, первые ему вообще более симпатичны. Кто видел его «Почти смешную историю», в которой через ряд комедийных ситуаций, нелепиц и взаимных поисков в конце концов объединяются два трогательно хороших человека – незабываемая Илария Павловна и Мешков, тот со мной согласится. Эта комедия вообще очень характерна для творческого метода Брагинского, в котором житейский комизм, юмор, теплота и нежность преобладают над сатирой и социальной заостренностью. Те, кому порядочно за тридцать, или за сорок, или за пятьдесят, – не унывайте: все еще возможно, утешает автор.

Я бы погрешил против истины, если бы утверждал, что автор не бывает сердит, воинствен, резок и беспощаден: он все-таки родился под знаком Скорпиона. Поздняя пьеса «Лакейские игры» тому подтверждение: объект сатиры – психология и поведение лакеев, прихлебателей, той категории людей, которые долгое время обслуживали большое начальство в его утехах. Можно не соглашаться с пафосом и «направленностью вектора», но яснее ясного, что паразитам из обслуги в этой пьесе крепко досталось. Как раз за то, в чем нельзя упрекнуть его любимых героев, – за полнейшую безнравственность, за хамство, за бездушие, за отсутствие элементарной человечности, теплоты, нежности.

С кем только ни связывали автора личная симпатия и творческое сотрудничество. Достаточно назвать таких режиссеров и артистов, как А. Попов, А. Демьяненко, А. Миронов, Г. Польских, Л. Куравлев, О. Антонова и М. Глузский, П. Фоменко и Наум Бирман, Т. и С. Никитины, художники В. Мешков и К. Юон, Эдуардо де Филиппо и Андрей Битов. Наконец, точнее, в первую очередь – жена и сын, которым посвящена эта книга.

Хотелось бы выразить признательность коллективу редакции, издавшему книгу, в особенности редактору Т.Е.Борисовой и художнику В. Е. Валериусу.

Алексей ИВИН

(рецензия опубликована в «Юридической газете» за 1992 год)

147. Наследуя Пушкину

Гражданственность – неотъемлемое свойство отечественной поэзии. Со «Слова о полку Игореве». Она не исчезла, не исчезает, не исчезнет, но всякий раз, уступая требованиям жизни, обретает особую форму, по-особому проявляется. Сетовать же на то, что в стихах современных поэтов наблюдается все чаще и заметнее изощренный психологизм, философичность, чересчур личностное и потому якобы камерное восприятие – значит по меньшей мере пренебречь диалектическими принципами. Поэзия в лучших своих творениях концентрирует народную мысль, она движется вместе с народом, олицетворяет его устремления. Так было в годы Великой Отечественной войны, так было в шестидесятые годы, когда появилась потребность и возможность хотя бы назвать и декларировать явления, так происходит и сейчас, когда поэзия, наиболее чуткие и потому наиболее современные поэты, познавая свое «я» (со всеми допустимыми познавательными ошибками, экспериментами, увлеченностью), через самовыражение затрагивают и в читателях чувства, настроения, мысли – общие для всех. Общие, следовательно, гражданские. Изменился лишь способ выражения гражданского чувства – от эстрадной декларации и публицистичности шестидесятников к самопознанию, к раскрытию внутреннего содержания человеческой души. Ею в поэзии пренебрегали ровно столько, чтобы назрела неукротимая потребность наконец к ней обратиться, хотя бы такой поворот и не устраивал иных критиков, отказавшихся по каким-либо причинам следовать в ногу со временем.

«Покой нам только снится», сказал поэт. К сожалению или к счастью, но диалектика – принцип, которым обладает вполне лишь тот, кто сам движется, мучается, мыслит и отнюдь не стремится к покою. В конце концов, у каждого человека в жизни наступает время, когда он уже и рад бы, да не способен удивляться, обновляться душевно, интересоваться чем-либо. Хорошо, если он просто безучастен, и гораздо хуже, если нечто новое, вытребованное, рожденное движущейся жизнью он воспринимает враждебно, как отрицание себя, своего времени.

Но этого отрицания нет в поэзии. Поколение поэтов шестидесятых годов лишь передает эстафету современной молодой поэзии, лучшие лучшим, из рук в руки, – благородно. «Победителю ученику от побежденного учителя».

А серость, а безликие рифмованные сочинения, а поэтическая халтура – необходимая накипь. На мой взгляд, значительная часть этой низкопробной продукции публикуется потому, что работники журналов и издательств недоверчиво относятся к важнейшему требованию нашей не только экономической, но и поэтической жизни, – к инициативе. Без инициативы поэту так же трудно жить и работать, как и директору завода. Издательский стереотип ориентирован на несамостоятельную поэзию, на поэтов, которые не доверяют себе, которые за каждым словом одергивают себя: «Что будет говорить княгиня Марья Алексевна!» Княгиня Марья Алексевна, конечно, скажет, что надо писать про то, какие молодцы эти ткачихи, перевыполняющие план; и только внутреннее, честное самосознание подскажет поэту, что ткачихе не о своей работе, а о своей любви, страстях, страданиях, восторгах и утратах хочется прочесть в книге. Этого она ждет от поэта, к этому вынуждает его, если только он действительно повинуется ей, представительнице народа, не на словах, а на деле. Невозможно написать конкретно о каждом рабочем или колхознике; даже в газетах – всесоюзных, областных, районных, многотиражках – все-таки кого-нибудь да позабудут упомянуть. Но можно и нужно (и в этом долг поэта) написать о себе – как о гражданине, как о частице общества – так, что тебя поймут все. И в этом понимании получат стимул к работе все те, кто к поэзии не имеет прямого отношения, – металлурги, животноводы. Взаимопонимание между поэтом и читателем осуществляется только так, и не иначе. Убеждение в том, что для того, чтобы тебя поняли, ты должен мимикрировать, подлаживаться, – по-видимому, глубоко ошибочно, – по крайней мере, в наши дни, когда назрела потребность в деловых, энергичных людях. К сожалению, этого убеждения продолжают в основном придерживаться во многих редакциях журналов и издательств.

Но не только издательства несут ответственность за то, что выходит в свет так много безвкусицы, ничего не говорящей ни уму, ни сердцу. В этом повинны и сами поэты. Их гражданская незрелость, их беспринципность, их безмерная готовность стоять на чем угодно, только не на своем, проявлять что угодно, но только не инициативу. Инициативы-то, впрочем, у многих из них хватает, но весьма своеобразной – своекорыстной. Направленной не на то, чтобы способствовать развитию литературы, а на то, чтобы, как говорится, «поиметь» от литературы. Эта практика и связанные с нею полумахинаторские приемы противоречат – и это становится уже очевидным, – дальнейшему пути развития поэзии, литературы.

Ощутимы количественные накопления в поэзии (имен, однообразно ангажированных публикаций), но медленнее, чем хотелось бы людям, заинтересованным в ее развитии, происходит качественное, содержательное освоение жизни поэтами. Парадоксально, но факт: некоторые талантливые молодые поэты приобретают известность прежде, чем выпускают свои первые сборники. Каждая публикация стихов, на которых вдруг, с полуслова обращаешь внимание, пробегая многочисленные подборки, – не норма, а некий даже акт гражданского мужества редактора, составителя, рекомендателя.

Понятен и, вероятно, близок к действительности вывод, которым заключается статья С. Мнацаканяна «Звено в цепи»: наше поколение, которое выразит наше время, станет звеном в цеп поколений, постигающих мир и человека в нем. И еще: поэтов должно быть много. Все вместе и выразим. Так-то он так, и это вполне в духе времени – специализация: один сварщик, другой арматурщик, третий бетонщик, четвертый стекольщик, а потомки увидят все здание. Но в том-то и дело – или я ошибаюсь? – что зреет уже новая потребность – в поэте всеобъемлющем, который в своем творчестве совмещал бы масштабность гражданских обобщений поэтов шестидесятых годов, достижения «тихих» лириков, «деревенщиков», «урбанистов» и т. д. И чем суетнее и безотраднее конвейерный тиль, в котором работают эти, не сменяющие друг друга, поколения, чем разнороднее влияния, растаскивающие и нивелирующие поэтов – влияния Твардовского, Цветаевой, Есенина, Мандельштама… и так далее, вплоть до современников – чем дробнее, аналитичнее, ручьями, ручейками, ручеечками растекается современная поэзия, тем ощутимее потребность в синтезе, в выдающейся поэтической личности (не в обиду будь сказано тем, кто всерьез претендует на это звание). Нет такого универсала, нет его! И нет в значительное мере потому, что – возвращаюсь к началу – нет достаточной инициативности, нет достаточного самосознания себя как Человека, микрокосма, в котором уже заложено все, что есть в обществе, на планете и во вселенной. Этого нет, а что есть? Есть унизительная беготня по журналам, экивоки, соподчиненность и принадлежность, обкатывание, оглаживаиние и причесывание, брюшко и усталость от того, что так много усилий тратится впустую. Как хотите, но это то же самое расточительство, та же бесхозяйственность и безынициативность, против которой необходимо бороться не только в экономике, но и в поэзии. Разбазаривается божий дар – талант. Единственная ценность поэзии. Безразлично как – соглашается ли автор писать «паровозы» или уходит лет на двадцать в глухую защиту, лишь бы не писать их, добивается ли он редакторства, чтобы издать себя, или изливается в жалобах за рюмкой водки в ЦДЛ. Что может написать о человеке, о жизни и смерти, о земле и небесах, обо всем сущем поэт, который видел ночные звезды в последний раз младенцем из-под полога детской коляски?

Вопросов много, а ответ один: надо делать свое дело – с ответственность перед великой русской литературой. Наследуя Лермонтову, Некрасову, Фету, Тютчеву. И тому Поэту, который стоит на площади, «поникнув гордой головой», под зимним ветром.

Алексей ИВИН

(приблизительно 1982—1983 гг. Статья публикуется с гранок. Написана для газеты «Московский литератор», но отвергнута редактором. Представляет собой ответ на статью А. Кондратовича «Поэзия на потоке», опубликованную в «ЛР»)