Текст книги "Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм"

В общем виде проблема построения объектной онтологии или любого «возвращения к вещам», ставшего лозунгом ряда модернистских проектов и продолженного в определенном смысле Хайдеггером (который, возвращаясь к вещам, приходит к специфическому трансцендентальному бихевиоризму как единственному способу описания действий как вещей), может быть выписана следующим образом. Возвращение к вещам осуществляется как возвращение от чего-то, то есть как сдвиг в определенной оппозиции, привилегированная расстановка которой (действия заведомо лучше вещей) ставится под вопрос. Однако эта привилегия не является вопросом чьего-то выбора или предпочтений: оппозиция заранее подстроена и сфальсифицирована своей метатеоретической конструкцией, а именно рефлексивным вопросом о том, в каких именно терминах может быть объяснено само это различие и оппозиция вещей и действия (вещей и сознания, объектов и практик, данностей и актов, структуры и функции, и т. п.) – в терминах вещей или в терминах действий. Полагание оппозиции «как есть» заранее поставлено под вопрос тем, что любая оппозиция требует самоописания и самооправдания через один из терминов оппозиции, выступающий в качестве способа ее обоснования. Соответственно, возвращение к вещам (объектная онтология, материализм Энгельса и т. д.), если оно не желает оставаться всего лишь предпочтением или произвольным выбором одной опции из скудного оппозиционного меню, обязано использовать ту же самую рефлексивную технику, иначе оно проиграет, то есть обязано делать ставку на возможность истолкования самого различия вещей и действий в терминах вещей. Следовательно, вещи оказываются критерием различения вещей и действий, то есть действия выступают теперь в качестве одной из разновидностей вещей, отличенных от других вещей (материальных или объектных инстанциаций и пр.) вещными (или объектными) критериями. Такое возвращение к вещам, обещающее царство объектов (либо натурализма, физикализма и т. д.) оказывается, однако, при таком теоретическом движении пирровой победой, поскольку, раз необходимо отыграть рефлексивный ход на стороне вещей (что необходимо по условиям задачи), вещи берут на себя все те функции, которые ранее выполняли акты (поскольку последние и есть прежде всего функции или минимальные условия связности). Таким образом, материалистическое или объектное решение оказывается «движением против ветра», против вектора напряжения внутри любой оппозиции, однако такое движение возможно только за счет специфической непоследовательности, объясняющей эффект вульгарности, обычно свойственный различным вариациям энгельсовского решения: вульгарность означает нежелание признать то, что, как только принята метатеоретическая конструкция исходного различия, игра уже разыграна, так что действия могут лишь посмеяться над вещами, которые по несознательности взяли на себя их функцию – самооправдания и фундирования оппозиционной структуры. Вульгарность равна легко отмечаемому номинализму этого решения: да, можно говорить об объектах, но они только называются объектами, только носят старое название, тогда как на деле давно произведены в другой чин, который, по большому счету, оставил задачу без изменений. Вульгарное решение – то, что не до конца понимает, что именно оно делает, пользуясь рефлексивным механизмом и делая вид, что не замечает его. В то же время вульгарность и непоследовательность составляют многообразие материалистических решений, которые идут галсами, подставляя то одну, то другую сторону встречному ветру.

Проблематичность иного решения определяется тем, что любая операция с оппозицией вещей и действий исходит из того, что эту оппозицию нельзя оставить в том виде, в каком она есть (не важно, в каком именно), то есть оппозиция не утверждается в качестве данности, а потому любое движение внутри нее или от нее открывает путь для рефлексивного движения, которое представляется наиболее остроумным выходом, но на деле оказывается лишь путем наименьшего сопротивления. Хайдеггер, вероятно понимая опасность застыть в «социальной» или «антропологической» интерпретации, позднее заявленной от его имени прагматизмом, не готов, однако, выбрать «энгельсовский» ход, поскольку его теоретическая вульгарность бросается в глаза – соответственно, Хайдеггер оказывается в клещах двух вульгарностей, социально-прагматической и объектно-материалистической. Видимость этой осады, однако, строится на тавтологическом сохранении истины не-данности как истины операции/акта или действия, то есть своего рода вирусной логике действия, воспроизводящей себя на каждом шаге и неизбежно утверждающей свою метатеоретическую истину – истинную, но пустую. Соответственно, образцовый, но в пределе невозможный модернистский ход «возвращения к вещам» означал бы такое движение внутри оппозиции вещей и действий, которое бы отрицало само себя, то есть отрицало бы сохранение действия как некоего момента движения, сохраняющегося и себя утверждающего. Хайдеггер решает проблему за счет возгонки логики действия, которое получает название «события», то есть нечеловеческого акта, отвечающего за распределение любых категорий, так что, следовательно, фундаментальная онтология уже не может быть региональной онтологией Dasein. Но Макс Блэк указывает на возможность не спешить с отказом от вещей, которые слишком многое брали на себя именно потому, что с ними приходилось иметь дело. Невозможная точка остановки движения на пути к вещам оказывается в этом отношении продуктивнее, чем невозможный пункт назначения, в котором вещи берут все в свои руки просто потому, что это уже не вещи. Действительно, вернуться к вещам – это, прежде всего, указать на то, что само это базовое различие уже содержит неявное определение вещи в ее отличии от действий, которое не апроприируется до конца рефлексивным движением и в то же время показывает, что само это различие имеет фиктивную природу, удобную лишь в силу главенства метатеоретической функции «объяснения в терминах того-то или того-то». Вещи – это не столько предметы действий (в каковом качестве и действия могут быть предметами для других действий, так что наивное различие тут же устраняется), сколько дополнение к любому действию, которого оно желало бы избежать. Если действие выполняется как элементарная связь, таксис, то паратаксис вещей означает не то, что вещи могут быть соположены друг другу, а то, что вещность означает не более чем такую возможность сонахождения, нулевой степени связи, которую в то же время нельзя присвоить в качестве положительной удачи, совпадения, находки и т. п. Иначе говоря, в базовой оппозиции действий и вещей вещи всегда в какой-то мере лишние, поскольку оппозиция и оппонирование – уже действие, невозможное без запуска рефлексивной логики. Следовательно, переписать вещи в терминах действий – не значит попросту погрузить вещи в подручное, вписать их в контекст практики и т. п. Вещи в терминах действий – это, прежде всего, элементарные неловкости, неудобства, неуклюжесть любого, даже самого отточенного действия, не столько сломанный молоток, сколько отбитый палец. В таком случае более радикальная практика состоит в том, чтобы понять эти сопроводительные моменты неуклюжести и нагромождения как залог собственно нового, то есть того, что не нуждается в самообосновании.

Вещи без слов

Кабинет Хайдеггера, в противоположность кабинету Макса Блэка, оказывается неожиданно пуст, хижина – лишь видимость, поскольку, уклоняясь от прагматистского трансцендентального бихевиоризма, Хайдеггер, однако, решает более не подписываться под вульгарным лозунгом возвращения к вещам, тогда как сценический кабинет Блэка остается в качестве неисполненного, невозможного «проекта» – проекта прекращения проектов за счет мобилизации вещей как вечных дополнений, вечно неуклюжего и неловкого. Существовать в качестве вещи – значит не быть значением связанной переменной, отсюда паратаксические списки (литании), накопления, аккумуляции, которые сами должны обеспечить мобилизацию, без обращения к трансцендентальным или рефлексивным вспомогательным устройствам.

Различные версии ООО оказываются в таком случае движениями внутри все того же кабинета Макса Блэка, правда, с существенно меньшими ставками «нового». Так, «Чужая феноменология» И. Богоста[68]68
  Богост И. Чужая феноменология. Каково быть вещью? Пермь: Гиле Пресс, 2019.


[Закрыть] представляется как раздел метафизики, занятой описанием явления одной вещи (или юнита) другой, а вся цепочка или сеть «явлений» определяется как carpentry, что очевидным образом отсылает к «значимости» или референциальности Хайдеггера. Существенным моментом является воспроизводство «объектно– ориентированных литаний» в качестве устойчивого приема. Листинг всего подряд («кварки, Элизабет Беннет, односолодовый виски, фастбэки Форд Мустанг…») представляется способом привлечь внимание к «самим вещам», для чего, правда, необходимо привлекать внимание к их разнице. ООО-философ должен овладеть искусством составления максимально разупорядоченных списков, поскольку в противном случае (если, например, в списке прослеживается некоторая закономерность, скажем родового свойства, или какой-то иной троп) всегда можно заподозрить, что такой список является иллюстрацией того, к чему он «сходится». Но тогда метод ООО-философа аналогичен криптографической проблеме «истинно случайной» последовательности, которая на поверку может оказаться «не-случайной». В цифровых технологиях, как известно, «истинная случайность» может быть получена лишь за счет подключения автомата, ее производящего, к внешнему источнику (Grand Déhors) истинной случайности (например, к метеорологическим или квантовым колебаниям, к броску физических костей и т. п.). В этом смысле любая «литания» нуждается в таком внешнем, которое гарантирует ее, что, в свою очередь, лишь возвращает оппозицию действия и вещей внутрь самих списков, серий и нагромождений, которые без этого внешнего грозят остаться иллюстративными, комичными, обсессивными и одновременно бесплодными. Проблема еще и в том, что со времен по меньшей мере «Аналитического языка Джона Уилкинса» такой разупорядоченный список представляется не более чем самостоятельным тропом, который означает именно возможность принципиально другой упорядоченности. «Китайская энциклопедия» указывает на принципиальную «чуждость» соположения вещей, которая, однако, не лишена собственного порядка. Дополнение списка каждым следующим элементом указывает опять же на негативный принцип «отсутствия связи», который сам выступает в качестве фильтра, поскольку найти несвязанное оказывается – со временем – все более сложной задачей (возможно, мировые резервы бессвязного и паратаксиса близятся к концу, и первые философы ООО находятся в более привилегированном положении, поскольку они успели выбрать все такие списки). Сама ООО и большинство проектов объектной онтологии оказываются в этом смысле своего рода пирамидами: первые философы успевают выбрать такие списки, которые самим фактом своего существования накладывают ограничения на дальнейшую работу, поскольку они становятся иллюстрациями самих себя, самоприменимыми тропами, не допускающими простое накопление. В этом смысле объектная онтология чрезвычайно быстро достигает насыщения – или по крайней мере характеризуется тенденцией к понижению нормы объектности.

В конечном счете Хайдеггер (в двух его вариантах – собственно Хайдеггера после «Бытия и времени» и его трансцендентально-бихевиористской, или прагматистской, версии), Макс Блэк Гёббельса и ООО составляют общую диаграмму модернистского возвращения к вещам, представляя ее виртуальности, ни одна из которых не добивается, однако, успеха. ООО в варианте Хармана обнаруживает возможность простой инверсии Хайдеггера за счет возвращения к более низкому уровню самой подручности, тотальной референциальности, которая предполагает независимость и автономность объектов, но лишь в качестве логической предпосылки: это Хайдеггер периода «Бытия и времени», вывернутый наизнанку, абсолютно тот же Хайдеггер, но в то же время неузнаваемый. Передоверив «вещам» делать то, что ранее делали действия или акты, мы, однако, одерживаем пиррову победу, на проблематичность которой указывают и Блэк, и Хайдеггер-2 (условный Хайдеггер «События»). Бытие – не более чем невозможный способ прервать работу данного, то есть некритического различия вещей и актов, но на каждом этапе работы такое прерывание оказывается попросту продлением самой метатеоретической логики этого различия, в котором привилегии сохраняются даже в том случае, если меняются держатели этих привилегий. По сути, Хайдеггер вынужден вести войну на два фронта, поскольку в таком различии всегда остаются два фронта, которые сражаются друг с другом, но лишь по видимости, поддерживая друг друга и грозя заговором любой позиции, которая мнит себя внеположной. Именно в этом пункте Хайдеггер подписывается под общим модернистским императивом: демонтаж классической философии (начавшийся еще с Канта), которая могла говорить о сущем как сущем, должен в то же время быть демонтажем философии субъективности/акта (если субъективность остается мыслящим и себя исполняющим актом, видимостью, за которой не скрывается ничего, кроме чистого акта самопрезентации). «Подложный» характер оппозиции вещей и дел, которая подбрасывает голоса в пользу одного актанта, даже если в выигрыше оказывается другой, совершенно очевиден уже на стадии «Бытия и времени», однако, как показывает последующая апроприация Хайдеггера прагматизмом и собственное движение Хайдеггера, это такая «подложность», которая не предполагает никакого горизонта исправления и аутентификации. «Сами вещи» неизменно порождают призрак докритической философии, разнообразные догматические иллюзии, характерным моментом которых оказывается уже отмеченная «вульгарность»: вещи получают возможность жить своей жизнью, в некоторых случаях они становятся полноправным царством, возможно даже фундаментальной (например, физикалистской) онтологией, но это нисколько не меняет того, что они попросту взяли на себя роль синтетическую и синтаксическую, активную роль «актов» как таковых, оставив субъекта без работы (чего он, собственно, и добивался). Изгнание этих призраков догматизма оборачивается не чем иным, как базовым нововременным предрассудком акта, выражающимся в чистой тавтологии: на акт способен только акт, то есть акт, сам себя полагающий в качестве акта и уже потому предписывающий метатеоретическую логику любого различия акта и вещи (и в этом смысле сдвиг от различия к тому или иному движению или производству различия сам по себе не исключает этой привилегии акта, сколь угодно свободного от субстанциальных или субъективных коннотаций). Соответственно, в этой диаграмме место Хайдеггера и Блэка – невозможное место «между» вещами и делами, такое «между», которое бы не было позицией опосредования. Бороться с овеществлениями, рутинизацией, седиментацией предполагается за счет самих вещей, и именно эта позиция – «вещи против овеществления» – оказывается модернистским моментом, который, однако, логически непоследователен, так что Хайдеггеру приходится уничтожать само различие вещей и дел, тогда как Блэк у Гёббельса замирает в лихорадочной точке прерывания движения этого различия, пытаясь путем своей сценической активности выделить вещи-до-акта (или вещи-для-акта), для чего и применяется паратаксис: бессвязные вещи маркированы как освобождаемые от актов, в том числе от подручности, однако сила такого приема не безгранична, поскольку маркирование само способно накапливаться как своего рода капитал вещей, «нагромождение товаров», о котором говорил еще Маркс. Хайдеггер стремится разорвать узел догматических вещей/трансцендентальных актов, тогда как Блэк пытается обнаружить точку внешнего внутри них самих, оказываясь своего рода синтезом Хармана и Мейясу: паратаксические списки вещей, заявляющих самих себя, могут утверждать свою независимость, то есть внеположность различию акта и вещей, только в том случае, если они каким-то образом подключены к «большому внешнему» хаоса, который обещает то, что ни одна паратаксическая связка не может гарантированно превратиться в пример себя и в основание для своей собственной иллюстративности и повторимости. Разумеется, мы ничего не знаем об этом «большом внешнем», поскольку не способны зафиксировать его действие, то есть отличить его действие от бездействия (что и является характерным признаком «гиперхаоса» по Мейясу).

Таким образом, есть два выхода из модернистского затруднения «возвращения к вещам»: паратаксис с прямым подключением к большому внешнему и хайдеггеровский событийный дизайн (как очевидная корректировка «carpentry» периода «Бытия и времени»). Последний представляется не бессвязностью вещей (всегда угрожающей своим собственным овеществлением, каковое, по сути, есть не что иное, как избыточность и одновременно резерв подобной бессвязности), а, напротив, максимальной связностью (например, в произведении искусства), каковая, однако, не может возводиться ни к акту (отправляемому вещами или собственно актами), ни к какому бы то ни было онтологическому «устройству» (вроде телеологии, «великой цепи бытия», природы, космологии и т. д.). Возможно, в этом Хайдеггер оказывается единственным успешным модернистом, вернувшимся к вещам на пути от овеществления, но вещи оказались уже не актантами, добровольно взявшими на себя чужие обязанности, а неузнаваемым, не-вещами и не-актами, «историйным» событием, который пришлось заземлять нарративом «Черных тетрадей» и «Вкладов».

Фактуальность и фатуальность. Мейясу

Одно и всё

Французское издание писем Хайдеггера его жене Эльфриде, вышедшее в 2007 году в издательстве Seuil, первоначально было снабжено предисловием Алена Бадью и Барбары Кассен под названием «О творческой корреляции Большого и Малого». Уместность предисловия была оспорена после выхода книги правообладателями, добившимися изъятия соответствующего тиража, так что впоследствии предисловие было издано авторами в виде небольшой книги «Хайдеггер. Нацизм, женщины, философия»[69]69
  Badiou A., Cassin B. Heidegger. Le nazisme, les femmes, la philosophie. Paris: Fayard, 2010. Далее ссылки приводятся по этому изданию.


[Закрыть]. Публикация писем, как своего рода «очага» аутентичности, предваряет последующую публикацию «Черных тетрадей», однако тезисы Бадью – Кассен можно прочитывать независимо от того, что они, возможно, неприменимы к «Черным тетрадям», существенно сдвинувшим расстановку позиций в графологическом/повествовательном аппарате Хайдеггера (произведения-лекции-заметки-личные дневники-письма). Реакция правообладателей, впрочем, не совсем понятна и не раскрывается: Бадью и Кассен не говорят ничего неожиданного и, более того, стараются занять парадоксальную в самой своей умеренности позицию, которая выглядит соглашательством, в данной ситуации невозможным. Основным их принципом может считаться фраза, неявно воспроизводящая известное замечание Деррида, высказанное[70]70
  Петерс Б. Деррида. М.: Дело, 2018. С. 443.


[Закрыть] при первом знакомстве с исследованием В. Фариаса: «Что касается нацизма, мы не узнаем тут ничего такого, что не было бы известно уже давно» (p. 52). Поскольку фраза не помечена как цитата и не опознается (по крайней мере специально) авторами как таковая, возникает эффект «всегда уже», точно совпадающий с попытками «приблизить» (или приручить?) нацизм Хайдеггера: не существует такой точки, в которой это знание было бы шокирующим, мы никогда не узнаем о Хайдеггере ничего нового, но означает ли это, что воспоминание вообще состоялось?

В «хайдеггеровском кейсе» есть по крайней мере две опции, противопоставленные искомому, но постоянно ускользающему анамнезу. В них воспоминание и узнавание никогда не становится регистрируемым событием, заранее стираясь в качестве того, что знать попросту не нужно. Нечто вспоминается только для того, чтобы оно тут же было забыто как малозначимое. Первая такая опция – «фамильярное» знакомство (Деррида и отчасти Бадью). Это воспоминание о подробностях, которые были забыты за ненадобностью. Вторая – то, что можно было встретить в работах Лаку-Лабарта, который в конечном счете увидел в «фашизме» Хайдеггера совпадение с самой судьбой бытия, то есть понял его слишком по-хайдеггеровски (что стало своего рода разрешением конфликта этого страстного хайдеггерианца и не менее яростного «филосемита» (характеристика, данная Лаку-Лабарту его друзьями[71]71
  Там же. С. 480.


[Закрыть])). Интересно, что две эти опции, в действительности исчерпывающие все поле, поскольку они не оставляют места для того, чтобы оценить или вспомнить фашизм Хайдеггера «впервые» и в то же время без скидок на его (и фашизма, и Хайдеггера) малозначительность или, напротив, величие, совпадают с теми двумя ошибочными возможностями, которые, по словам Бадью и Кассен, исчерпывают поле противостояния апологетов Хайдеггера и его хулителей, а именно с возможностями, вытекающими из отождествления «Единого» и «Всего» или Одного и Всего – одного мысли/концепта и всего произведения/текста/следа. Бадью и Кассен желают пройти между двумя этими крайностями, но получилось ли это и должно ли это вообще получаться? Наконец, если это не получается, стоит ли вообще двигаться по этому полю и в этом направлении?

Предлагая разделять «одно» и «все», Бадью и Кассен самим своим текстом опровергают это разделение, поскольку не существует одного-единственного верного – терапевтического или санитарного – способа «не-смешивать» «одно» и «все», который бы позволил (а) не смешивать и (б) артикулировать (коррелировать). Методологический посыл вполне понятен. Апологеты Хайдеггера (во Франции – Ф. Федье и К.) считают (разумеется, в версии Бадью и Кассен, а не своей собственной), что «одно» искупает «все». Мысль Хайдеггера настолько уникальна и сильна, что все остальные тексты так или иначе подтягиваются ею, становятся своего рода единым произведением, полностью «снятым» этим «одним». Между Одним и Всем нет никакого зазора, если идти со стороны Одного: на самом деле, мы в этом случае просто топчемся на месте, поскольку Одно не позволяет отстраниться от него и двинуться куда-то еще, это просто бег на месте, тогда как все остальные разрозненные тексты – беговая дорожка, тренинг Одного. Возможно, Хайдеггер мог бы пробежать и еще где-то, работать с другим инвентарем, но у него был именно этот. В этой позиции могут присутствовать определенные вариации, в зависимости от техники «корреляции» Одного со Всем, но общая логика понятна: в конечном счете тотальная апология ничем не отличается от тотального обвинения. Между Одним и Всем не возникает, по сути, никакой коммуникации, просто потому, что она всегда уже состоялась.

Не-разделение Всего с Одним (образцы – Э. Фай и последователи) носит логически иной, но на практике зачастую неотличимый характер: Все смешивается с Одним именно потому, что возможна достаточно эффективная, незатруднительная коммуникация этого Всего с самим собой (которая и порождает в конечном счете эффект Одного). «Заражение», которое как термин стало активно использоваться после публикации «Черных тетрадей» и сопроводительного текста П. Травни о «бытийно-историческом еврействе»[72]72
  Trawny P. Heidegger and the Myth of a Jewish World Conspiracy. Chicago: University of Chicago Press, 2016.


[Закрыть], на самом деле является обозначением проблемы, а не ее решением: вопрос не в том, что оно распространяется, а в том, почему оно вообще может распространяться. Почему работы Хайдеггера недостаточно изолированы, почему они слишком проницаемы, а швы между принципиально разными дискурсивными слоями и реалиями не законопачены? Почему автор все время работает без перчаток (в конце концов, это было, как показывает пример многих других его современников, вполне возможно)? Наконец, не все ли дело в том, что желание такой проницаемости, «доступности» для заражения, если не уязвимости – и есть характерный момент хайдеггеровского письма, отрицающего ту эшелонированность философского дискурса, с которой он был хорошо знаком?

Оппозиция одного и всего, взятая Бадью и Кассен в качестве отправного пункта для выстраивания собственного решения, не является, разумеется, нейтральной, более того, она в определенном смысле представляет собой тот механизм, который, пусть он и артикулирует позиции/тексты Хайдеггера в условную «корреляцию», для последнего мог бы оказаться, скорее, проблемой, возможно даже единственной проблемой. Одно и все – это, конечно, не «первичная» оппозиция, поскольку «все» (tout) – уже целое, посчитанное одним, то есть это не более чем стандартная оппозиция единого и многого, прочитанная с позиции одного (как это всегда, собственно, и делалось). Два «неправильных» подхода (апологетов и противников) задаются как две противоположности искомой корреляции, но, что интересно, сам термин «корреляция» не встречается в тексте предисловия Бадью и Кассен, как он был издан отдельной книгой, хотя он и фигурировал в заглавии предисловия к письмам в издании Seuil. Что, собственно, означает это исчезновение корреляции после атаки правообладателей Хайдеггера, которая заставляет де-коррелировать Хайдеггера? Стоит обратить внимание на то, что в каталоге Fayard книга числится как «Heidegger. Les femmes, le nazisme et la philosophie»[73]73
  URL: http://www.fayard.fr/heidegger-les-femmes-le-nazisme-et-la-philosophie-9782213644448


[Закрыть], то есть с точкой в названии, но в самом оформлении книги (на обложке и на титульном листе) точка отсутствует. Такие расхождения в оформлении, конечно, не редкость, но в данном случае Хайдеггер «с точкой», утративший – пока формально – корреляцию, попадает в оппозицию Одного и Всего, в которой сам он оказывается, графически и полиграфически, на месте Одного, тогда как место Всего занимается «женщинами, нацизмом, философией». На обложке точка замещается (что довольно традиционный прием, который в данном случае приобретает концептуальные коннотации) новой строкой, расстановкой по вертикали – Хайдеггер наверху и нацизм вместе со всем остальным внизу. Неопределенности в игре Одного и Всего такими решениями лишь усиливаются. Действительно, конструкция с точкой намекает на возможность точной артикуляции, то есть проведения разделительной полосы, ведь она все-таки «ставит точку». Хайдеггер – и все остальное. Или: Хайдеггер, но не остальное. Но также, конечно: Хайдеггер – он же нацизм, он же женщины, он же философия. Так или иначе, точка указывает на коррелирующую связку, копулу, которая позволила бы выстроить надежный коммуникационный код, однако ее ресурсов недостаточно, как и ресурсов Бадью (заранее подверстанных под его схематику одного и множества). Соответственно, если конструкция с точкой – это все же конструкция «одного» (или по крайней мере такого многого, которое уже стало всем – и в этом смысле жизнь Хайдеггера исчерпывается нацизмом, женщинами и философией, что в каком-то смысле правда), то конструкция с плавающей (или благополучно уплывшей – в графическом оформлении) точкой, указывает на действие «всего», которое, возможно, поглощает Хайдеггера наравне с остальными, уже прочерчивая структуру «дела Хайдеггера»: это дело исходно вращается вокруг вопроса о том, может ли Хайдеггер быть «одним», то есть исключительным автором, одним из последних auteurs модернистской генеалогии, которым место в каноне, несмотря ни на что (то есть вопреки всему). Хайдеггер «графически» больше нацизма – что соответствует оппозиции «большого» и «малого», вводимой в качестве концептуального кунштюка Бадью и Кассен: гарнитуры подобраны так, что строчная буква в фамилии Хайдеггера (e, i, d, e, g, e, r) соответствует прописной букве артикля «Le» (Le nazisme), что, с одной стороны, указывает на место пропущенной точки (функция которой выполняется прописной буквой), но с другой – лишь на то, что, вместо представления о корреляции, нам придется довольствоваться «большим» и «малым» (логика которых так до конца и не проясняется).

Дополнительная путаница, играющая на то, что неконтролируемые способы смешения опережают искомую корреляцию, возникает из-за того, что книга в каталоге фигурирует с союзом «и»: «Нацизм, женщины и философия», каковой союз отсутствует на обложке и титуле книги, что не так уж безобидно, поскольку именно такой союз позволяет – чисто формально, но оттого не менее действенно – связывать «многое» во «все»: «и» выступает делегатом, представителем точки, которая опять же присутствует лишь в каталожном названии. Книга, таким образом, имеет графему названия, но также она имеет само название, формальное или библиотечное описание, которое, однако, встречается в разных вариантах – в отличие от каталога издательства, в онлайн-каталоге BNF[74]74
  URL: http://catalogue.bnf.fr/ark:/12148/cb42186913v


[Закрыть] оно фигурирует уже в третьем варианте: «Heidegger, le nazisme, les femmes, la philosophie», то есть без точки (на месте которой появляется запятая) и без союза «и», который замещается запятой, так что, похоже, «всё» окончательно берет свое и на уровне формального каталогизирования Хайдеггер ничуть не отличается от «явлений», которые описываются наравне с ним, как нечто, к чему он может и не иметь никакого отношения. Если точка фиксирует – помимо прочего – «собственность», поскольку нам ясно, что это «его» нацизм, «его» женщины и «его» «философия», то в этом случае, напротив, формируется группа статистов, которые, возможно, даже не «всё», хотя добавить к этому нечего. Не стоит, видимо, упоминать, что это еще не конец: онлайн-каталог Библиотеки Конгресса дает еще одну пермутацию, возможно не последнюю: «Heidegger: le nazisme, les femmes, la philosophie», то есть на месте плавающей точки (запятой, пропуска и т. д.) теперь появляется двоеточие, так что «Хайдеггер» именно что расшифровывается в трех своих составляющих (три истока фундаментальной онтологии: нацизм, женщины, философия?), но без союза «и», который теперь не нужен, поскольку никакой синтез «всего» уже не предполагается.

На этом этапе, конечно, может возникнуть законный вопрос, вместе с некоторым раздражением: зачем углубляться в эту, очевидно случайную, игру расхождений в написаниях и полиграфическом оформлении, когда следует решить вопрос по существу? Ответ прост: как только запускается игра малого (подробностей жизни, страстей, обстоятельств) и большого (одного, теории), опосредуемая определенной концептуальной или текстуальной лупой, она легко распространяется даже на смехотворные примеры «упущений», пропусков и подстановок (собственно, не является ли в таком случае все «дело Хайдеггера» большим упущением – как считали многие симпатизанты, но не только?). Оппозиция, с которой начинают Бадью и Кассен, странным образом воспроизводится в самой материальной практике именования/оформления, которая вроде бы не должна иметь отношения к сути аргумента (но какое отношение, собственно, может иметь материальность и контингентность писем или дневников к концептам Хайдеггера?). В итоге мы не устраняем эту оппозицию «одного» и «всего» верным решением или корреляцией, а усложняем ее за счет того, что она выстраивается двусмысленно, не позволяя уловить, есть ли в ней какая-то собственно хайдеггеровская ставка (есть ли у него нечто «собственное», помимо нацизма, женщин и философии?). Сама эта двусмысленность воспроизводит в конечном счете типичную оппозицию «модерна» и «модернизма» как, с одной стороны, ставки на самообоснование, новое начало и т. п. («одно»), и, с другой, коррелирующей акцентуации мелочей, ускользающего в опыте начала, «временного» и преходящего как такового, которое не может быть вписано в какую– либо вечную догматическую схему («все»).