Текст книги "Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм"

Заключение. Heidegger Foolproof

Человек сам стал подручным, поскольку произошел не столько от обезьяны, сколько от своей руки. Рука, прирастая большим пальцем, на другом своем конце породила, по антропологическим преданиям, человека. Естественно, рука является тем органом, в котором онтологическая конечность – то есть возможность относиться к миру только с помощью инструмента, определяющего его подручность, – соединяется с «конечностью» как просто органом. Органы есть у всех, но лишь рука оказывается особым органом, конечным в буквальном смысле – в том, что у нее нет никакого предзаданного отношения к тому, что она должна сделать. Само ее отношение, поведение, должно быть рукотворным, то есть рука должна сотворить сама себя.

Рука может делать что угодно. Руки могут все. Этот принцип ничем не отличается от принципа вычислительной машины, наоборот, он позволяет додумать онтологические конфигурации и той и другой – в том, что касается их различия как двух «универсальных» инструментов. Рука может сделать все что угодно, не в том смысле только, что человек – существо на все руки, а в том же, в каком универсальны задачи, выполняемые универсальной вычислительной машиной – они не определены и именно поэтому их можно менять. Но рука забирается дальше в такой функциональной вседозволенности: у руки нет программы, никто не руководит рукой. Главное онтологическое различие руки и компьютера состоит в том, что формальное выражение абстрактности руки предполагает большую мощность: рука может сделать все что угодно именно потому, что никакого дела у руки первоначально нет, она не «создается» в качестве hardware. То есть это инструмент, но без предназначения и без инструкции по эксплуатации, так что это инструмент под вопросом – он может и не пригодиться. Когда рука что-то делает, она не выбирает из списка наличных дел, которые ей предпосланы. У руки нет (пока еще нет) опций.

Экономия ручного труда всегда строится на некотором избытке: труд – это не случайное достижение, которое дает некоторое преимущество в эволюции. Труд построен на избытке, на вакансии, пусть сначала такой вакансией представлены определенные органы. Если бы здесь имела место эволюция, почему бы не предусмотреть логичный вариант, когда освободившиеся руки отмирают за ненадобностью – именно потому, что они ничем не заняты? Рука становится нефункциональным органом, то есть это орган, который оказывается лишним довеском, чистой материей человека. Может быть, рука – это хвост, атавизм, который в какой-то момент был транскрибирован из излишка и довеска в абсолютную универсальность, в чистый инструмент как таковой или в средство без цели. Человек в таком случае – тот, кто никогда не отказывается от того, что стало простой материей, не отказывается от хвостов, то есть человек – это не тот, кто научился использовать различные вещи в тех или иных целях (это-то как раз не редкость), не ловкач применения, а существо материальности, раскрываемой в своей универсальной применимости. Хрестоматийное определение человека как того, кто появляется в эпоху «собирательства», приобретает неожиданное значение – собирать можно и то, что лишено всякой функции. Собирать можно то, что еще бесполезно, в отличие от того, что можно сделать. Собирательство человека является рефлексией того первичного собирательства, когда собирались, то есть подбирались, сами руки. Человек собран тогда, когда прибраны руки, то есть когда они не опираются на землю, когда они – не ноги. Первичное собирательство чего ни попадя свободными руками собирает самого человека, задавая горизонт универсального производства чего угодно, хотя на этом этапе руки как средства без цели не являются средствами: они ничего не лишены, поскольку у них пока еще и не было ничего, это свободные руки, которые только и могут что что-нибудь прибрать.

Что же прибирают руки, когда они еще ничего не сделали? Помимо безусловно полезных вещей, еды, растений и животных, руки могут прибирать и бесполезные, например камни – ведь что может быть ненужнее и бестолковее? Камень – предел феноменологии, данного и сделанного, место, где они встречаются, поскольку обтесанный камень не так уж сильно отличается от отбитого и просто сколотого временем. Это нулевая степень артефакта и нулевая степень данности, поскольку этой данностью ничего не дано, то есть если это и данность, то брать ее не стоит, хотя рука к ней так и тянется.

В раннем стихотворении Рассела Эдсона «Камень ничей»[82]82
  «A man ambushed a stone. Caught it. Made it a prisoner. Put it in a dark room and stood guard over it for the rest of his life. / His mother asked why. / He said, because it’s held captive, because it is captured. / Look, the stone is asleep, she said, it does not know whether it’s in a garden or not. Eternity and the stone are mother and daughter; it is you who are getting old. The stone is only sleeping. / But I caught it, mother, it is mine by conquest, he said. / A stone is nobody’s, not even its own. It is you who are conquered; you are minding the prisoner, which is yourself, because you are afraid to go out, she said. / Yes yes, I am afraid, because you have never loved me, he said. / Which is true, because you have always been to me as the stone is to you, she said». (Edson R. A Stone is Nobody’s: Fables & Drawings. Think Press, 1961. P. 30.)


[Закрыть] эта сцена собирания камней комически представлена в качестве охоты и присвоения. «Сын» выслеживает камень, захватывает его и держит «в плену» в своей темной комнате. «Мать» говорит сыну, что камень «спит», что «вечность и камень – мать и дочь». «Камень просто спит, а вот ты старишься». Сын ее аргументы отвергает: я поймал его, я его завоевал. Мать отвечает: «Камень ничей, даже не свой собственный» («A stone is nobody’s, not even its own»), завоеван ты сам, а не камень. Дальше диалог перерастает в семейную перебранку: да, я боюсь выходить на улицу, поскольку ты никогда меня не любила. – Конечно, я никогда не любила тебя, поскольку ты для меня то же, что для тебя камень.

Представляя собирание камней как семейную сцену, Эдсон делает один шаг «за» или «до» Хайдеггера, один шаг к той открытости, в которой еще невозможен собственно «мир», где камень еще не стал инструментом или средством, еще ни к чему не приспособлен. Хранение (guarding) камня, которым занят сын, коррелирует с «садом» (garden), в который он попадает: действительно, надо, чтобы камень не сбежал, не скрылся, тогда как сад – это невидимая граница между диким камнем, неприбранным, и камнем прирученным, прирученным для подручности. Возможно, сын желал сделать сад камней, но у него только один камень и все силы уходят на то, чтобы его сторожить. Не является ли онтологическое различие, прочерчиваемое рукой, пока еще неумелой, отличием такого сада с одним камнем от простого камня, который валяется где-то там, сам по себе, то есть отличием сада как сада от сада как простого участка с камнями, растениями, почвой и т. д.? Акт похищения камня, его завоевания, продлеваемого в надзоре за ним, создает первосцену открытости, которая подрывается смехотворным равнодушием камня, который ничей. Конечно, камень «ничей» и даже «не свой» не в том смысле, в каком «роза» Ангелуса Силезиуса и Хайдеггера могла существовать «без почему»: роза являет открытость произведения, техники природы, то есть предел открытости и одновременно максимум «своего», «свойства» и «самостояния», субстанции, тогда как камень – отсутствие какой бы то ни было меры, аутентификации, самостоятельности и собственности. «Сын» обманывается уже в том, что думает, будто камень стремится уйти из его плена, тогда как на деле он даже в плену сохраняет равнодушие, и точно так же любые средства сохраняют в конечном счете не только возможность бесконечно многообразной жизни или бриколажа, «скрываясь» в каждом конкретном применении, но и равнодушие, онтологическое безразличие. Проблема в том, что онтологическое безразличие не отличается от онтологического различия, одно является залогом и оборотной стороной другого – и вот с этим Хайдеггер не был готов согласиться. «Уплощающая» или «плоско-онтологическая» трактовка Хайдеггера, которая видит в каждом возможном объекте равноценного Dasein’у «хранителя» и распорядителя сада, не замечает первого шага: каменного равнодушия объектов к самим себе, означающего, что любая свобода их применения (и, соответственно, свобода самого мира) является одновременно – и уже – недоступностью для плена, равнодушием того, что лишено собственного. Камень – не объект и тогда, когда он в плену, и до этого, когда он, казалось, уже был создан для того, чтобы его подобрала рука, ведь он так легко в нее ложится. Камень – то, что равнодушно существует «до» мира открытости или референциальности, и в то же время «до» уклонения в себя, до собственной тайны. У камня нет тайн.

Почему камень – «дочь вечности», почему камень вечно спит, если он не может бодрствовать? Камень – нечто меньшее «объекта», то есть той или иной субстанциальной определенности, самостоятельности, того, что может само сбыться в горизонте какой-то открытости. Камень вечен не в том смысле, что с ним ничего не бывает, а в том, что он всегда дополнителен, избыточен по отношению к любому онтологическому распределению, любому бытию в мире, любой темпоральности. Вечность намного проще, чем множество камней, но только в камнях она продолжается, камни наследуют вечность, переводя ее из иллюзорного режима метафизического постулата в режим обрывка, избытка, мусора. Камень – дочь вечности, поскольку он вечный избыток по отношению к вечности, ничем ее не дополняющий, ей не нужный. Дочь вечности, продолжая ее в следующем поколении и наследуя ей, ее же и прерывает, ведь она же дочь, но это еще не означает начала времен. Камень – это вечность в ее диком, неприрученном, непонятийном виде, это избыточное истечение вечности и в то же время ее единственная наглядная репрезентация. Нельзя путать вечность с миром или его онтическим устройством, но точно так же нельзя путать вечность камней с неиссякаемой игрой открытости и закрытости: да, камни можно захватить в плен и даже к чему-то приспособить, но сама эта игра построена на равнодушии, то есть на том, что мир никогда не может быть в полной мере миром, хуже того – это равнодушие нельзя признать божественным или абсолютным, хотя оно и вечно, в каком-то смысле. Нельзя путать камни с атомами как простейшими составляющими какого-либо дизайна, будь он разумным или неразумным: атомы – то, из чего состоит, а камни – то, что осталось. Камень – не-составляющая часть чего бы то ни было, но именно с такой не-составляющей части должен был начаться хайдеггеровский «мир». Объекты все еще остаются атомами, поскольку они суть метафизические составляющие, предельные и ультимативные сущие, которые могут быть больше универсума в целом: они говорят о непреодолимости такого мира, в котором что-то все-таки есть. Как бы Хайдеггер ни боролся с миром как местом, вместилищем или пространством, тень такого мира вечно накрывает онтологический мир, проецируемый заботой и заинтересованностью. Но камни собирают еще до этого противостояния, до мира атомов и до мира подручного, в котором можно жить. Они «спят» в том смысле, что не попадают в само распределение наличного и подручного, не являются ни элементами научно сохраняемой истины о мире, ни собственно вещами, инструментами или же социально признанными актами. Они не нужны ни там ни сям, но все же собирать пришлось именно их, поскольку ничего другого не было, все остальное было на месте.

Несмотря на предположительную уникальность камня и руки, камня, который оказался руке впору, их встречу можно понимать лишь как первый шаг, дающий доступ в общее пространство вещей и средств, то есть вещей, которые каким-то образом, пусть самым условным и ненадежным, соотносятся с другими вещами, что необходимо уже хотя бы в силу определения. В этом абстрактном пространстве можно выделить три оси, по которым распределяются инструменты, организуя пространство, в которое погружается Хайдеггер вместе с его окрестностями. Первая ось – ось функциональности: у инструмента может быть от одной до бесконечного множества функций. Камень – одновременно ноль и бесконечность, то есть афункциональное и бесконечно-функциональное, поскольку камнем можно делать что угодно – точить, убивать, делать отметки. То есть камень в каком-то смысле пока еще вне этой оси, за ее пределами, он лишь вход, через который можно попасть в пространство инструментов, устройств, дизайнов, распределений, горизонтов и т. п. Рука, напротив, как уже указано, стремится к бесконечности функций: она может делать все что угодно, но до какого-то момента не делает ничего. Она анти-камень, чистый софт.

Вторая ось – ось заменимости: каждый инструмент помимо своей «реальной» или «содержательной» связи с другими инструментами и целями (которые также погружаются в это пространство) находится в абстрактном отношении с другими инструментами, отношении заменимости или незаменимости. Он может быть как абсолютно незаменимым, так и легко заменимым, со множеством промежуточных градаций. Например, молоток заменим другим молотком, но также он заменим и камнем или книгой – до определенной степени. Множество таких отношений составляют отдельную драму, в которой мы привыкли определять, прежде всего, тех агентов, которые стремятся к незаменимости. Незаменимость – маркированное качество, по которому определяется то, что существует, то есть метафизика – это такой способ мышления, который выделяет в первую очередь незаменимое.

Можно заметить, что на оси функциональности метафизика не способна выбрать однозначно привилегированную точку: многофункциональность боролась с однофункциональностью (или нуль-функциональностью), поскольку и та, и другая способна претендовать на привилегии. Неясно, что реальнее – рука или камень. Горизонт руки – это горизонт самой открытости и закрытости, поскольку рука открывает, например переворачивает камень, но, перевернув его или подняв, она дальше имеет дело с этим камнем, то есть ограничивает им себя. Например, поднятый камень надо сохранить, отсюда «наличие» и его комическая переработка у Эдсона. Драма закрытости и потаенности бытия как такового, то есть онтологической открытости, на этом простейшем уровне означает лишь то, что привилегия бесконечной, но безработной функциональности – это не метафизическая привилегия, а, скорее, трансцендентальный, гипотетический горизонт, точка схождения, которая всегда остается ретроспективной иллюзией, возможностью открыть по-другому. В какой-то момент приоритет удобства или уникального схождения, когеренции подручного представляется Хайдеггеру опасностью – поскольку открытость в нем закрывает саму себя, стирая этот изначальный момент подбирания камня. Возможно, камень подобрали не тот, хотя они вроде бы все вполне заменимы? Или же подбирание одного камня закрывает возможность обращения к какому-то уникальному камню, обелиску Кларка и Кубрика? Так или иначе, бесконечная, но пустая функциональность в конечном счете метафизически уступает место однофункциональности: единственная задача, предназначение, судьба – все это проекции закрытой открытости, устранения трансцендентального горизонта в пользу выделенных инстанций, то есть само место производства метафизики, если мыслить ее в этом пространстве средств и инструментов.

Наконец, третья ось этого трехмерного пространства – ось многоразовости/одноразовости, то есть ось экзистенции или износа самого инструмента и самой вещи: инструмент может по самой своей сущности применяться от одного раза до бесконечности, то есть его инструментальность рефлексируется в его существование, не остается для него внешней – соответственно, сам термин «функция» может вводить в заблуждение, когда он понимается в качестве «всего лишь» функции. Можно даже сказать, что само различие материи и формы, содержания и функции вводилось в метафизике для того лишь, чтобы отделить функцию от инструмента, вывести ее в «аутсорс», то есть защитить инструмент от износа в применении самой этой функции: материя – то, что остается, даже если инструмент изношен, то есть то, что защищает инструмент от его инструментальности, защитная оболочка, чехол или эндоскелет всякой вещи. Но все дело в том, что помимо более или менее абстрактной конкуренции с другими инструментами, каждый инструмент конкурирует за выживание еще и с самим собой. Он может либо использоваться один раз и перестать быть собой, либо использоваться едва ли не вечно. Уже приводившийся во «Введении» пример мясника из Чжуан-цзы указывает на предел этой оси, вернее на ту сторону, которая должна оставаться вне ее, вне самой калькуляции и определения конкретного значения «многоразовости», – этот предел явлен ножом, который никогда не стирается и не требует новой заточки. Вхождение в само пространство инструментальности, заданное на трех осях, а именно осях функциональности, заменимости и износа, не оставляет возможности для таких решений. Однако метафизика пыталась сохранить привилегию многоразовости, которая и была определена Хайдеггером как привилегия наличия: наличное, будучи производным от подручного, означает практику сохранения (прежде всего, эпистемологического), которая реализуется в форме вечных инструментов, неподвижных двигателей и т. п. Неподвижный двигатель является в этом смысле метафизической реконструкцией китайского ножа – он не изнашивается, поскольку в нем нет движущихся частей, но при этом он выполняет свою функцию. Различие в том, что в среде аутентичных инструментов, то есть до разметки пространства инструментальности, такого рассудочного и при этом неконсистентного решения не требовалось – нож не является неподвижным, однако он не изнашивается. В одном случае невозможность мыслится за счет совмещения, наложения двух требований – действия и вечного пользования, в другом, в случае вечного неподвижного двигателя, требования вписываются в качестве непротиворечащих друг другу характеристик особого метафизического объекта, что уже указывает на тень противоречия, на необходимость совмещать несовместимое, которое как раз легко совмещалось в прежних, аутентичных, инструментах. Неподвижный двигатель представляется чем-то реальным, тем, в чем противоречивые требования находят разъяснения, тогда как в китайском ноже само появление этих требований истолковывается в качестве начала износа и деградации. То есть в одном случае, неподвижного двигателя, нужно придумать хитрый дизайн противоречий, в другом, случае ножа, сами противоречия еще не появились, и именно их отсутствие защищает нож от износа.

Таким образом, позицию гипотетического, то есть спекулятивного аутентичного инструмента можно представить как позицию «против» самого пространства инструментальности, то есть как точку, которая проецируется из этого пространства, но не на нем, и лишь для того, чтобы отрицать саму его систему калькуляции, пересчета и компромисса. Соответственно, такой инструмент – гипотетический нож, топор, заточенный камень и т. д. – оказывается вечным, многоразовым, но именно потому, что само его действие не предполагает никакой сегментации применений. Он режет и не режет, то есть сама процедура раз-резания не является для него рефлексивной, не разрезает сама себя на отдельные участки, рывки, эпизоды действия. Обычный нож режет не только предмет, но и свое действие, то есть действует рывками и отдельными задачами, а потому он разрезает и отрезает себя, сегментирует само свое существование и в итоге тупится, перестает быть ножом, превращается в болванку, тот же камень. Гипотетический «нож мясника» отличается тем, что режет все остальное, но не режет себя, не членит свое действие на отдельные части и куски, то есть не отрезает от себя самого себя, свои кусочки, а потому может вечно оставаться собой. Он не отрезает себя от себя, когда режет другое, что для обычного ножа необходимо. То есть дело не в том, что он просто лучше или острее ножа, а в том, что это «нож невозможности», если перефразировать выражение Ч. Мьевилля из «Шрама», то есть он устраняет саму ось износа, опрокидывая ее в одну точку, к которой она должна сойтись после своего устранения: нож невозможности не одноразовый и не многоразовый, а без-разовый, что, однако, из пространства инструментальности определяется в качестве бесконечно разового ножа. Последний кажется носителем некоего бесконечного ресурса, но на деле он просто не имеет одного раза и другого, не обладает дискретным строением, которое является базовой логикой вещей, как она стала мыслиться в Новое время[83]83
  Latour B. Enquête sur les modes d’existence. P. 103–107.


[Закрыть]. «Обычные» вещи вписываются в пространство инструментальности именно по оси износа или экзистенциальности, поскольку износ – лишь приземленное, «мирское» отображение «ненадежности» существования как такового, отсутствия у него основания, но именно износ/многоразовость следует мыслить в качестве первичного параметра, а не существование (или данность) как таковое. Действительно, введение механизма «повторения» как базового для существования всякой вещи (например, в концепции перманентного творения) указывает на то, что вещь – это лишь нулевая степень инструмента, способная закончиться уже в силу усталости от самой себя. Поскольку никакого основания для того, чтобы существовать в следующий раз, у вещи нет, необходимо дополнительное объяснение. Однако последнее необходимо лишь в той ситуации, в которой уже удалось согласиться с принципом дискретизации, а именно с различением многоразовых инструментов и не-разовых, которое обеспечивает само различие «раза». Самоуничтожение ненадежной, несамодостаточной вещи ничего не добавляет к ее износу в качестве инструмента, это одна и та же логика: и в том и в другом случае именно «разовость», делимость и соответствующая необходимость существовать «много раз» – вот что уничтожает вещь или инструмент, либо за счет «реального» износа, либо потому, что вещь не нашла для себя поддержки, не смогла продлить себя от одного раза к следующему. «Репродукция» вещей в этом смысле производна от введения оси износа как таковой. А потому вещь – это инструмент или средство, которое может износиться, даже если ничего не делает, просто в силу своей структуры многоразовости, то есть даже если она поставлена на паузу или пребывает в бездействии. Метафизика пыталась сохранить вещи, выведя их из всякого оборота, чтобы они никак не использовались и не расходовали себя, но выяснилось, что избавиться таким образом от многоразовости не удастся, поскольку она является самим условием сохранения вещи. Антиподом и вещи, и инструмента является аутентичный инструмент, который режет, но не ранит себя, остается собой, но не перестает работать. Нет нужды говорить, что такие инструменты и такие вещи в сильном дефиците.

Точно так же гипотетический «нож невозможности» занимает позицию «по ту сторону» и по отношению к двум другим осям. Конечно, он «однофункционален», у него есть предназначение, однако такое предназначение никогда не конкурирует с другими его функциями, например нож мясника не будет открывать консервы или резать бумагу. Задача не в том, чтобы выбрать «одно» значение на оси, а в том, чтобы найти такое значение, которое отменяет саму экономию осей (что в самом пространстве инструментов и вещей невозможно). Соответственно, нож мясника – однофункционален, но эта единичность не означает ограничения. Ничто не мешает мяснику применять тот же нож в бою или для врачевания. Во всех случаях он будет выполнять «одну и ту же» функцию – в том смысле, что она не определяется его применениями, наоборот, именно уникальность того, что он может сделать, позволяет применять его в самых разных областях. Универсальность достигается уникальностью, поскольку последняя оказывается своего рода панацеей, реализующейся в качестве смыслового ядра в любом действии: можно представить, что такой нож с одинаковым успехом разделывает тушу и в то же время выполняет хирургические операции, то есть мы имеем дело уже не с многообразным приложением, которое заведомо требует подгонки и переучивания, а, напротив, с одним мастерски выполняемым жестом, который позволяет добиваться одинакового успеха в самых разных делах[84]84
  Пример того же рода – «чудо», совершенное Витгенштейном, починившим паровой двигатель, заставив рабочих «ритмично постукивать по машине» (см.: Руднев В. Божественный Людвиг (Жизнь Витгенштейна) // Логос. 1999. № 1 (11)).


[Закрыть]. Все эти приложения – разделывание туши, бой, врачевание, письмо – лишь кажутся разными, на самом же деле в каждом из них успех сводится к такому инвариантному жесту, выполняемому ножом. Само отношение одно– и многофункциональности сворачивается к одному уникальному, инвариантному действию, которое осуществляется таким внеэкономическим, внепространственным инструментом.

И точно так же последний оказывается «незаменимым» – но не в смысле лучшего или же, наоборот, единственно доступного. Такой инструмент незаменим уже потому, что он не в той ситуации, в которой его нечем заменить или в которой он защищен от замены. То есть он вне протекции и вне уникальности, которая оборачивается дефицитом. Такое состояние «до» заменимости, которое не создавалось бы специально, за счет защиты и монополий, или, напротив, за счет дефицита, в пространстве инструментов невозможно, поскольку сама логика средства указывает на то, что одно может быть «для» другого только потому, что одно может быть вместо другого. Сама концептуальная позиция «вещи» означает не что иное, как такую заменимость, обеспечивающую дискретизацию, поскольку вещь – не более чем дискретное, отличное от другого, а само это отличие уже требует заменимости. Отличие одного от другого задается только тем, что на месте другого может быть другое другое, то есть тем, что одно отличие одного от другого само заменимо другим отличием одного от другого и только это способно гарантировать отличимость одной вещи от другой. Даже если мы не мыслим вещи как «одно-для-другого», а представляем их в некоем воображаемом пространстве соположения, соседства, слияния и поглощения, то есть в некоем геймплее вещности как таковой, простейшее соположение – одно с другим, одно рядом с другим – уже указывает на то, что рядом с этим одним могло быть другое, иначе это другое не было бы другим. Иначе говоря, условием дифференциации вещей даже в максимально нейтральном пространстве совмещения и соположения является заменимость, пусть и нулевая, которая обнаруживается в том случае, когда никакой реальной замены данной вещи найти невозможно – и в таком случае эта данная вещь оказывается незаменимой негативно, по дефолту. Аутентичные инструменты, разумеется, должны работать «против» самой этой логики, то есть быть незаменимыми, но без пространства заменимости/соположения. Соответственно, они представляются пределом хайдеггеровского «бытия-в-мире», то есть отрицания мира как пространства, в котором всегда остается след вульгарной пространственности, указанного механизма соположения, замены, конкуренции и т. п. В рабочей среде аутентичного инструмента «функциональная» связь уже не имеет ничего общего с «пространственной», которая у Хайдеггера могла пониматься в качестве вырождения, редукции первой. То есть инструменты и средства работают, но не потому, что они рядом друг с другом: они настолько хорошо подогнаны друг к другу, что между ними не остается самого пространства, которое бы отличало собственно «вульгарное» пространство от пространства отсылок, а потому создается эффект уничтожения, устранения этого вульгарного пространства, вечно сохранявшегося люфта, в котором возможно трение, износ и замена. Аутентичные инструменты – не неподвижные двигатели, а невозможные двигатели, в которых функциональные, логические и практические связи полностью покрывают «пространственные». Одно может быть рядом с другим только потому, что так нужно для дела, и именно это устраняет расстояние между ними – пустую, вульгарную дистанцию, которая сама по себе означает, что на концах ее отрезка могло быть и что-то другое (вещи). Однако это достигается не за счет максимально плотного соединения частей или деталей, а за счет того, что каждый аутентичный инструмент сам создает такое референциальное «нуль-пространство»: работа в его окрестностях спорится настолько хорошо, что в ней никогда не возникает пространственного момента блуждания, отставания и, соответственно, замены. Внутри таких инструментов буквально нет места для «места».

Таким образом, онтологическое различие расслаивается: на месте формально-трансцендентального различия обнаруживается несколько различий, которые образуют «пространство задач», в которое погружаются программы модерна и модернизма, в том числе и «возвращения к вещам». Связка «руки и камня», открытости и закрытости вводит само пространство инструментальности, но изнутри последнего она мыслится как начало и условие (хотя и не является содержательным началом, не будучи в состоянии определить траектории в этом пространстве). Скорее, эту связку стоит понимать в качестве единого оператора открытости/ закрытости, который определяет конкретные значения внутри этого пространства, создает те или иные топологические фигуры, например уже рассмотренные «хижины», «лаборатории», «норы» и т. п. Все они представляют собой разные решения в этом пространстве, которое негомогенно и, более того, размечено разными линиями напряжения. Напряжение это создается благодаря тому, что само это трехмерное пространство стремится к точке за его пределами, к «антимиру» или «параллельному миру», то есть к миру аутентичных инструментов, который представляет собой позицию схождения различных невозможностей – вечности без узуса, незаменимости без дефицита, уникальности и одновременно универсальности функций. Разумеется, сам этот антимир следует мыслить как ту потерянную возможность, которой никогда не было, – поскольку рука и камень указывают на наиболее бедное условие, нуль трансцендентального фундирования, дальше которого просто ничего нет, – точно так же как в процессии условий невозможно отступить далее бытия/события как элементарного акта распределения открытости, закрытости и аутентичности. Тогда как «мир» или «бытие-в-мире», как его первоначально мыслит Хайдеггер, – попытка выделить особый участок внутри самого пространства инструментальности (у других модернистских авторов представляющегося пространством массовой заменимости/воспроизводимости/серийности или же, наоборот, уникальной встречи) – такой участок, который стал бы подлинным условием всего остального пространства, мыслимого как его расширение или вырождение. Однако границы этого региона аутентичности (описываемого Хайдеггером прежде всего в «анализе инструмента»), этого gated community, задаются как проекция антимира аутентичных инструментов, то есть как границы невозможного региона, в котором удалось бы решить неразрешимую задачу, найти аналоги незаменимого, многоразового/вечного и уникального/универсального, которые, однако, несостоятельны по самой логике инструментальности: пространство последней всегда уже расширено, всегда уже расползлось по трем своим осям, так что хайдеггеровское бытие-в-мире представляется исходным местом, ограниченным, как слепое пятно, участком, сама позиция и выделенность которого – не более чем тень гипотетического антимира. Иначе говоря, если последний представляет собой логическое отрицание пространства инструментальности, отрицание, выполненное в «ноже мясника» или «ноже невозможности», то хайдеггеровское бытие-в-мире нужно для того, чтобы выполнить то же отрицание, но уже изнутри пространства инструментальности, не в виде фантастического решения, а в качестве изначальной реальности.