Текст книги "Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм"

Итак, с одной стороны этих формальных перестановок выявляется, условно говоря, логика тотализации (термин Сартра здесь вполне допустим в силу наследования ему Бадью): многое прочитывается и засчитывается за одно. Это логика и поэтика, не отличающаяся от собственно «онтотеологии», как она была реконструирована Хайдеггером. Важнее здесь, однако, то, что она уже подразумевает ту экономию «распространения» и «отождествления», которая требует максимизации связности всего под предводительством одного. Эту конструкцию можно понимать не столько как конкретное (платонизирующее и впоследствии схоластическое) решение вопроса «науки о бытии», как он был (заново) поставлен Аристотелем – Хайдеггером, сколько как способ коммуникации, связности, коннективности, который принципиально отличается от «всего». В первом приближении можно сказать, что «одно» существует лишь там, где любая связь (категориальная, но не только) может организовываться через это одно, выполняющее функцию своего рода коммутатора. Хотя онтотеология предполагает натурализацию/фетишизацию одного (как первого, которое занимает иерархически высшее место в системе «аналогии бытия»), это не обязательно. Возможно, чтобы было одно, уже должен быть double click в смысле Латура[75]75
  Latour B. Enquête sur les modes d’existence. Une anthropologie des Modernes. P.: La Découverte, 2012. P. 124.


[Закрыть]: одно вводит все, традиционно метафизические, ценности легкости, экономии когнитивных усилий за счет понимания второго и третьего через это одно, но также одно – это, прежде всего, такая связность, которая устанавливается одним благодаря его предположительному изъятию, исключению. Одно трансверсально по отношению к оппозиции «целое больше части» и «целое меньше частей» в том смысле, что одно – это всегда часть, за счет которой связываются все остальные части, но ясно это становится именно тогда, когда эта часть отсутствует (чего, однако, онтически не бывает). Соответственно, коннективность одного, как нельзя более органичная и аутентичная, не может обходиться без своего рода насилия, выражаемого в угрозе остаться без одного.

Логике тотализации или одного противостоит (по крайней мере по видимости) логика протечек и заражения: связь устанавливается не потому, что есть одно, а потому, что нечто оказалось рядом, а потому удобнее проводить ее здесь, а не через одно. В конечном счете протечки – это просто такой способ оспорить мереологическую/эссенциальную тотализацию «одного», который будто бы может обходиться без экономии и даже без собственно связи или артикуляции, поскольку он позволяет представить артикуляцию как близость и смежность (в том или ином концептуальном или реальном пространстве). Связи и корреляции в таком отношении не опосредуются и не устанавливаются – в том смысле, что они вполне могут существовать на «нулевом» уровне соприсутствия, смежности, касания и прочих метафор, использованных в разных концептуальных логиках для описания такого рода «нулевых» связей. Разумеется, у Хайдеггера они никогда не могут быть просто нулевыми, хотя это было бы удобное решение – вполне поддерживаемое институтом академии (чего проще компартиментализировать его текст, чтобы не возникало подозрений о незаконных смешениях и заражениях, как у П. Травни.)

Мнимое решение, предлагаемое Бадью и Кассен, вкратце формулируется так: «Хайдеггер – это, несомненно, великий философ, который, с другой стороны, был в то же время вполне обыкновенным нацистом. Получается так. Пусть философия как хочет, так и выкручивается! Она не сможет разделаться с этим ни за счет отрицания фактов, ни за счет отлучения. Здесь мы выходим на кромки диалектики[76]76
  «Lisières» можно перевести и как «опушку», что можно понять как невольную отсылку к метафорам самого Хайдеггера: хотя диалектика не является его концептом, возможно у нее есть «опушка», то есть просвет, где темнота диалектики расступается. Как и в случае с термином «философия», решить, кому принадлежит соответствующий концепт – Хайдеггеру или кому-то другому, – не представляется возможным, что является одним из элементов решения за счет «фигурации» – выделения образа – как связующего элемента между Большим и Малым.


[Закрыть], которые можно назвать экзистенциальными, диалектики величия мысли и мелочности убеждения, творческой способности универсального размаха и ограниченной частности провинциального профессора» (p. 58). Соответственно, материалы писем (а также впоследствии и личных записных книжек) можно прочитывать как «материалы» некоего идеационно-имагинационного процесса, в котором несложно увидеть ту самую «типографию» платоновского типа, что яростно разоблачалась Лаку-Лабартом (как своего рода неизгладимая схематика, от которой Хайдеггер не смог освободиться), и, что еще важнее, как одно из базовых решений «онтотеологии»: раз философ – это, прежде всего, рассказ о его жизни, тогда «автопортрет, который Хайдеггер, письмо за письмом, пишет для своей супруги, даже если иногда это, как и любой портрет, поза или ложь, все равно ясно прочитывается как невольное прояснение процедур его мысли. Переход возможен – от Малого к Большому, как для Платона – от структур души к структурам Полиса. Именно по образу католической немецкой провинции и хижины в горах следует представлять себе изначальное, родину, принятие или место. И точно так же по образу Эльфриды следует представлять себе скрытую святость другого, не вполне откровенный сговор народа и произведения, ценность прощения, упорную длительность и даже окончательное решение не отрекаться от нее. [и наоборот] Именно зловредность коллег, истории изданий и конференций, нападки в газетах – вот что представляет нам мир, отделенный от Бытия упрочением техники и силой „людей“ [“on”, то есть das Man], не имеющих никакой ценности» (p. 96–97).

Введение термина «образ» позволяет довольно легко свернуть программу выхода из оппозиции Одного и Всего за счет традиционной философской машинерии, которая сама в эту оппозицию вписана: разумеется, провинция становится образом аутентичного именно потому, что последнее само может выступать образцом. В приведенной цитате Бадью и Кассен наиболее интересна функция «философии», которая должна выкручиваться, – не совсем ясно, какая именно философия, и почему она судя по всему не обращает внимания на Хайдеггера. Похоже, что это философия здесь и сейчас, возможно, философия самого Бадью, которой выкрутиться не слишком сложно именно потому, что ориентиры уже заданы: главное, нельзя ничего исключать. Философия может не справиться с поставленной задачей двояко: она может исключать в одном смысле (игнорировать факты) и исключать в другом (отлучать Хайдеггера от сообщества философов). Но несложно заметить, что «включение», которое требует определенного многообразия включаемого, само осуществляется тем методом, который у Хайдеггера вызвал бы вопросы: действительно, если его философия – это его автопортрет, то написан он метафизическими (платоническими, но не только) красками и по метафизическим лекалам. Соответственно, в оппозиции апологетов и хулителей, которые делят между собой Одно и Все, Бадью и Кассен все же занимают позицию, а именно позицию апологетов, которые способны спасти Хайдеггера за счет того, что его спасет философия – хотя, возможно, не его собственная, а философия вообще. Это, конечно, оставляет за скобками всю проблематичность выражения «философия Хайдеггера», под которым он, как известно, не мог безоговорочно подписаться. Проект Хайдеггера – неотличимый от портрета – оказывается неожиданно «отложен», отсрочен и дистанцирован от него самого, поскольку этот портрет – по крайней мере в симпатизирующем ему свете, то есть освещении – изображает его в качестве еще одного «великого философа», и только. Это, возможно, было бы похвалой любому другому, но все же вряд ли Хайдеггеру, поскольку эта отложенная (и в то же время созданная им самим, насколько он контролировал публикацию своих не-произведений) философия в значительных чертах совпадает с тем, что должно было подвергнуться деструкции.

Гетеробиография

Устанавливаемая Бадью и Кассен аналогия в автопортретировании Хайдеггера на деле составляет не столько решение, сколько проблему, причем именно с нее начинает, в частности, Бурдье[77]77
  Бурдье П. Политическая онтология Мартина Хайдеггера. М.: Праксис, 2003.


[Закрыть], когда говорит о том, что мы имеем дело с процедурами цензурирования и перевода, которые позволяют говорить о знакомом содержании, подразумевать его в том виде, в каком оно циркулирует на более буквальных и неотфильтрованных уровнях дискурса, и в то же время стирать его, сублимировать. То есть Хайдеггер пользуется и тем, и другим, обеими возможностями, что и является главным моментом цензурированного производства, например в варианте «Третьего пути»: тот, кто, подобно Хайдеггеру, пользуется таким приемом, получает возможность играть в двух регистрах сразу, извлекая пользу не только из них как таковых, но и из их корреляции, резонанса. Остаются без внимания, однако, моменты, которые, собственно, и определяют проблематичность такого хода – явного или неявного – или даже «поведения» Хайдеггера, заданного на множестве альтернатив, которые он вроде бы мог выбрать, но почему-то не выбрал, предпочтя более двусмысленную игру (которую, конечно, можно спасти, но не до конца, как показала публикация «Черных тетрадей»). Эту проблематичность можно свести к вопросу о статусе аналогии и фигуры у Хайдеггера, рассмотрев этот вопрос с двух сторон одновременно – необходимости самого этого (биографического, но не только) пространства аналогизирования и деструкции аналогии у Хайдеггера.

Если начать с первого, статус самого текста, подписанного «Хайдеггером» и продленного изданием его записных книжек, указывает на довольно характерный разрыв, который сам по себе заставляет обращаться к поиску «источников», которые обнаруживаются в ближайшем – биографическом – материале. Этот поиск не является, как хотел бы показать Бадью, чем-то совершенно естественным для Хайдеггера-философа, если бы последний существовал. Вполне можно представить (вслед за Рорти[78]78
  Rorty R. On Heidegger’s Nazism // Philosophy and Social Hope. L.: Penguin books, 1999. P. 190–197.


[Закрыть]) эксперимент, в котором значительная часть биографического материала, создаваемого самим Хайдеггером, оказывается нерелевантной для практики чтения и применения Хайдеггера, как она структурируется, скажем, после войны. Однако усилия самого Хайдеггера не позволяют провести подобное цензурирование и отделить концепт Хайдеггера от его текста и текстов[79]79
  После публикации «Черных тетрадей» было немало подобных попыток отделить «науку бытия» (как концептуальное изобретение) от политической/полисной ангажированности Хайдеггера. См., например: Monod J.-C. La double énigme de “Cahiers noirs” // Critique. 2014. № 811. P. 985–986.


[Закрыть]. Это само по себе указывает на то, что Хайдеггер стал таким «разрывом», который не позволяет пользоваться – по крайней мере исключительно – ресурсами предшествующей философии, тезауруса концептов, вопросов, решений и т. д. Само внимание к его биографическим материалам, в том числе составленным им самим и отложенным для будущей публикации, уже говорит о том, что недостаточно читать Хайдеггера как одного из продолжателей феноменологии, как посттеологического философа, развивавшего наследие Фомы, Аристотеля и Лютера, как важнейший источник французского структурализма, как континентальную версию прагматизма и т. д. То есть все это, конечно, возможно и нужно, но всего этого мало не потому, что Хайдеггер «больше» этого – если возвращаться к оппозиции «большого и малого» – а, скорее, потому, что он меньше: его способ артикуляции всех этих автономных и независимых содержаний, проблемных полей, тезаурусов и т. д. никогда не был ровным и гладким. Иными словами, Хайдеггер – это такой разрыв, который оставляет его наедине с собой и с тем, кто такой этот Хайдеггер, что это за «тип». Тот факт, что содержанием философии Хайдеггера оказывается его собственная жизнь, говорит не о каком-то достижении (оставшемся, к примеру, для Гуссерля и других невозможным), а, напротив, о своего рода умалении, отстранении от дискурсивно-академических практик, в которых, собственно, и реализуется тот или иной концепт. Хрестоматийное неприятие Гуссерлем хайдеггеровской «антропологии» можно в таком случае прочесть именно как такой разрыв, который закрывает большую часть классической философской проблематики, сформировавшейся после Канта, в неокантианстве и продолжающей функционировать в феноменологии. Такая проблематика хорошо структурирована, и, несмотря на все революции и повороты, она позволяет легко опознавать, что именно решают философские концепции, с чем они работают: это проблемы истины, общезначимости, значения, идеальности, различия сознания и мира, материальности и т. д. Несмотря на все существенные повороты до Хайдеггера, «поворот» последнего не может быть прочитан на этом фоне и в этом режиме – нельзя сказать, что «бытие» или «онтологическое различие» просто добавили то, что отсутствовало, заняли клетку, которая пустовала (хотя, разумеется, Хайдеггер часто представляет дело именно так, рассматривая свою работу в диахронии). В то же время нельзя сказать, что Хайдеггер совершил «революцию», которая позволила бы полностью переписать предшествующий словарь философии (во многих отношениях он остался неизменным). В действительности новации Хайдеггера не способны привести к решению классических проблем, в том виде, в каком они были поставлены, – проблем интенциональности, сознания, бытия в мире и т. д., – скорее, они зачеркивают их, изымая самого Хайдеггера из устойчивого проблематического поля, так что его читателям приходится учиться в каком-то смысле с нуля, наравне с автором. Модернистская революция всегда непоследовательна: она пытается избавиться от старых проблем, объявив их ложными (что и делает Хайдеггер с большей частью классических эпистемологических и онтологических проблем), но тем самым лишь увековечивает их, создавая для них лимб незавершенности. Оборотной стороной новации как главной модернистской ценности предприятия Хайдеггера становится не что иное, как изъятие, уже выполненное исключение Хайдеггера из философского дискурса, который, как показала история, способен благополучно пережить его «революцию» – точно так же, к примеру, как роман пережил Пруста и Джойса. Несмотря на все свои вполне легальные, наработанные годами, связи с институализированным дискурсом, Хайдеггер остается наедине с собой, что создает эффект биографизации и одновременно углубления в историю, которое, разумеется, имеет мало общего с филологической ученостью (хотя и может ею пользоваться), выступая компенсацией указанного обособления. Собственно, дрейф к досократикам – точно такой же симптом не столько «углубления» и «возвращения к истокам», сколько идиоматизации Хайдеггера как «автора», у которого не остается никакого содержания, кроме своего собственного – то есть в каком-то смысле всегда себя самого.

Можно предположить, что сама значимость и возможность «биографического» как такового появляется здесь в результате такого разрыва, создающего в каждом случае отдельную идиому, но, что важно, не дискурсивность. Фуко, описывая «дискурсивности», характерным образом не включает Хайдеггера в число их авторов: получается, что тот сделал нечто иное, так что формации «марксизма» и «хайдеггерианства» оказались в итоге несопоставимыми (хотя на уровне академического оборота и вполне равноценными). Для «знания» поворот или повороты Хайдеггера оказались, соответственно, менее значимыми (если вообще значимыми), чем прорыв Маркса или Фрейда. «Наука Хайдеггера» невозможна, в отличие от многочисленных проектов научного марксизма или психоанализа (Альтюссер, Лакан). Идиоматизация Хайдеггера оказывается в каком-то смысле качественно сильнее, оставляя его в намного более изолированном, обособленном состоянии, наедине с собой: отсутствие у Хайдеггера какого-либо собственного аналога «Интернационала» или же «психоаналитического общества» является не случайной подробностью его карьеры или нашей истории, а структурным элементом: тот разрыв, который практиковал Хайдеггер, ближе к практикам модернистских писателей, а не авторов дискурсивностей, предполагающих собственную организационную и институциональную реализацию (не появляется у Хайдеггера «интернационала» и после войны, несмотря на создание кружка приближенных и культа, в том числе во Франции). Соответственно, «биография» – лишь один из осадков такого рода разрывов, которые, стремясь покончить с «идеями» (прежде всего, привычными и расхожими), с «теориями», общепринятыми концепциями, унаследованным словарем, испытывают своего рода дефицит содержания, который компенсируется из двух источников – языка и жизни (сколь угодно эмпирической и изучаемой в каких угодно подробностях). Стандартный в описаниях модернизма крен к «субъективности», «экзистенциальности», «обращенности внутрь» и т. п. (соотносимый с Хайдеггером лишь с некоторыми оговорками, но все же, что важно, соотносимый) следует понимать в качестве именно попытки восполнить дефицит содержания и материалов, которые уже не могут запросто импортироваться из той или иной дискурсивности или традиции. Биография – это в таком случае не то, что встраивается в собственный проект Хайдеггера-модерниста, создающего свою собственную идиому, а то, что создает условия для невозможности последней, для неполного или недостаточного ее осуществления, обусловленного именно тем, что биография уже дана, уже так или иначе состоялась (обычно без наших усилий), независимо от такого рода проекта.

Действительно, сам концепт «биографии», которую Хайдеггер вроде бы составляет как автопортрет, в том числе и своими публикациями, вышедшими уже в наши дни (хотя их и нельзя назвать по-настоящему «посмертными»), указывает на своего рода догматическую тавтологию, которая одновременно полезна и вредна, от которой следует освободиться и которую нельзя не использовать. Идиоматизация Хайдеггера понимается постфактум, в свете биографии-как-факта (которую следует отличить от отдельного «биографического факта»), которая оценивается в зависимости от того, как, собственно, оценивается эта идиома. По сути, такое обособление и самостоятельность, уникальность и новация всегда прочитываются двояко – как неспособность, уже данная в самом начале, и как проект, который еще только предстоит довести до конца (что, конечно, никогда не удается). Прежде всего, если играть на понижение, обособление Хайдеггера можно с самого начала прочитывать как биографический материал, указывающий на то, что он так и не смог стать нормальным академическим философом, а потому был вынужден инсценировать свое отторжение на уровне собственно концепта. В этом модусе биография всегда остается гетеробиографией, «характеристикой», то есть способом такого описания эмпирического индивида Хайдеггера, которое позволяет – постфактум и post mortem – не допускать его до кафедры философии, то есть до его собственного текста, который он все-таки создал. Партия «всего», указанная Бадью и Кассен, оказывается в этом смысле на той стороне модернистского разрыва, где все происходящее представляется случайным – и одновременно детерминированным – событием, позволяющим выстроить схему апробации и квалификации, своего рода экзаменов, которые на определенном уровне отсеивают тех, чья биография оказалась чем-то лишним. На фоне при этом продолжает функционировать, конечно, представление о таком разнесении публичного и приватного, дел и жизни, которое, оставаясь как нельзя более классическим, предполагает свой способ сопряжения этого частного и публичного, свой способ цензурирования, который в то же время говорит о том, что на первом шаге биография появляется там, где ее, собственно, не должно было быть. Биография – это всегда такой эмпирический избыток биографии, который действует как темная материя, искривляя классическое пространство интеллектуального движения (обычно описываемое скупой хроникой «учился-поступил-стажировался-профессорствовал»). На этом уровне Хайдеггер остается неотесанным студентом, парвеню, у которого просто слишком много биографии, слишком много лишнего, так что сама его биография – не более чем рационализация фиксируемого извне разрыва, к примеру, несоответствия фундаментальной онтологии элементарным принципам гуссерлевской феноменологии. Возможно, Хайдеггеру пришлось прожить такую богатую жизнь просто потому, что иначе не объяснишь, почему ему нельзя было стать нормальным феноменологом. Вопрос лишь в том, почему нам вообще приходится объяснять – и этот вопрос сторонники посмертного исключения и делигитимации Хайдеггера старательно обходят стороной.

Разумеется, такая гетеробиография может – и должна – капитализироваться, становиться тем, что выносится постфактум в качестве ретроактивного условия, объясняющего то, что произошло впоследствии. Будущие достижения сами представляются в таком случае следствием определенного избытка/дефицита, излишества, которое было совершенно ненужным, и недостатка, который следовало восполнить. Такое переворачивание еще ничего не говорит о собственно моменте Хайдеггера, поскольку может выполняться все в том же модусе гетеробиографии: так, определенная дистанцированность, нестыковка молодого Деррида с философскими кругами Франции может ретроактивно представляться как объяснение его новаций, однако она остается тем, что, говоря вообще, не является фактом его произведения, или по крайней мере исключительным фактом (так, текст «Почтовой открытки» не является эквивалентом oeuvre Деррида в целом). Паралогизм гетеробиографии как «метода» достаточно очевиден: она вообще не состоялась бы, не стала бы выяснять биографические моменты, которые вначале негативно отличали ее героя, если бы он уже не был тем, кто легитимирует само это биографическое предприятие. По сути, гетеробиография возможна только при условии, что она уже капитализирована, то есть если она уже имеет алиби собственной компенсации, в которой дефицит оказывается не более чем залогом излишества. Оппозиция «большого» и «малого» получает, таким образом, диахроническую, а не синхроническую развертку: гетеробиография выделяет то или иное отклонение, примету или странность, но сама возможность подобного маркирования и выделения создается постфактум, откладывается из будущего, из которого уже удалось увидеть само это пространство, в котором такое маркирование возможно, так что признак идиоматизации остается в серой зоне: он полагается в качестве того, что могло бы и не иметь никакого продолжения, но в то же время, поскольку мы о таком продолжении знаем (нам известна «объективная» история творчества Хайдеггера), мы можем списать со счета то, что, не будь этого продолжения, мы не узнали бы и об этом признаке, особенности, не стали бы копаться в деталях и т. п.

Гетеробиография призвана спасать «малое» «большим» просто потому, что оно уже спасено. Соответственно, Бадью и Кассен (как и их противники, начиная с Фариаса) никогда не выходят за пределы гетеробиографии и ее базового паралогизма, который в качестве истока собственно биографии полагает определенное маркирование, выявление чего-то характерного, не замечая того, что, если бы биография уже не осуществилась, о характерном просто не было бы речи, то есть искать такую «мету», отличие, выдвигающее героя на место и роль героя, просто не пришлось бы. Поскольку предметом гетеробиографии выступает «реальный» индивид, она систематически пропускает собственную нарративную структуру, тавтологически указывающую на то, что выбор «героя» определяется не теми приметами и описаниями, которыми он может вводиться на первых страницах произведения, а тем, что он уже герой, то есть тем, что повествование о нем уже составлено. В этом смысле апологеты Хайдеггера – пусть и в такой утонченной и вроде бы компромиссной форме, которую практикуют Бадью и Кассен – в действительности просто поддерживают классическую форму гетеробиографии как форму повествования, указывая на то, что, поскольку она уже состоялась, выбрасывать из нее отдельные элементы бессмысленно. Но у этого классического хода есть продолжение, уже более тесно связанное с моментом Хайдеггера: поскольку к его оpus привлекаются различные материалы, не являющиеся собственно его «философскими работами» (что бы это ни значило), появляется возможность действительно представить этот корпус в целом как произведение, которое можно бесконечно пересобирать, которое бесконечно открыто именно потому, что нас ждут какие-то дополнительные открытия (и в этом смысле оно, конечно, открыто «эмпирически», а не структурно). Хайдеггер становится незаконченным проектом под названием «Хайдеггер».

Реальная оппозиция устанавливается при этом не между «всем» и «одним», а между продуктивным использованием гетеробиографии Хайдеггера (или движением внутри гетеробиографии как жанра) и попытками ее закрыть, указав на сам этот паралогизм, на невозможность спасения «малого» Хайдеггера средствами «большого». Важным моментом оказывается в этом смысле попытка противников Хайдеггера так или иначе исключить его из учебных программ, отменить саму биографию Хайдеггера как таковую, то есть сделать так, чтобы поводов для этой биографии – или ее места – не осталось. Предприятие Фариаса, отца и сына Фаев и т. д. пытается работать с биографией так, словно бы она еще не стала нарративом, то есть рассматривать ее в качестве своего рода документа, еще только поданного на возможность составления собственно биографии Хайдеггера. Последний контрфактуально оказывается в положении вечного претендента, подающего заявку на то, чтобы стать Хайдеггером. Особенности его истории рассматриваются в качестве маркеров, которые не заслуживают спасения, соответственно, сама эта маркировка, выделенность, затраты на нее и фокусировка – все это постфактум должно аннулироваться, поскольку Хайдеггер может быть признан всего лишь одним нацистом из многих, и было бы странно писать для каждого из них биографию. У Хайдеггера есть «характеристика» (в советско-бюрократическом смысле этого слова), но еще нет биографии, вернее даже, именно потому, что есть первая, второй никогда не будет или не должно быть. Парадокс этой позиции в том, что она указывает на особенности биографии Хайдеггера именно затем, чтобы самой этой биографии как факта не было. Тогда как их противники, напротив, пользуются открытостью гетеробиографии, поскольку она становится незавершенным (то есть истинным) произведением: то, что Бадью и Кассен пишут в связи с письмами Хайдеггера жене, нуждается в некоторой корректировке после публикации «Черных тетрадей», хотя бы потому, что малость «малого», значение его антисемитизма нуждается, как выяснилось, в переоценке, которая может – потенциально – изменить саму расстановку позиций. То есть пределом такой гетеробиографии оказывается то, что мы не знаем, что, собственно, является «большим», а что «малым» (и эффект «Черных тетрадей», связан, определенно, с подрывом самого этого различия и экономии, на которой оно покоилось).

Другим способом устранения паралогизма биографии является позиция апологетов Хайдеггера (Федье), которые предполагают не совсем то, что «Одно» полностью спасает или снимает собой «Все», как формулируют их позицию Бадью и Касс. Скорее, поскольку «биография» состоялась, она уже не нужна. Сама фактичность биографии, способная высветить и акцентировать определенные детали, которые можно истолковать в качестве как негативных, так и позитивных маркеров, уже говорит о том, что вопрос биографии Хайдеггера – то есть того, заслуживает ли он какой-то биографии, будут ли такие биографии реально писаться и т. п., – уже решен положительно, а раз так, эту биографию можно не принимать во внимание, поскольку решался этот вопрос, конечно, не на основе биографических материалов, по крайней мере не их одних. В соответствии с таким идеальным, идеализирующим решением биография Хайдеггера не важна просто потому, что это же Хайдеггер! Этот странный вывод указывает на еще одно следствие биографии, как исходно рассогласованного концепта: если для «начала», инициации биографии требуется какой-то маркер, какое-то отклонение, которое, собственно, и может служить отправной точкой для истории, не позволяя описывать персонажа исключительно на общем, профессиональном уровне (учился у того-то, печатался там-то и т. д.), причем тот же самый маркер может быть и негативным, указывая на то, что для этого персонажа биографию вообще писать не стоило, то завершение биографии тут же грозит ее отменить, поскольку мы вполне можем обойтись без нее, ведь она уже состоялась и Хайдеггер становится внешним своей биографии, от нее свободным.

Итак, биография – сама ее фактичность – то есть концепт не биографии как жанра, а реализации этого жанра (с какими угодно условностями) для того или иного индивида, разрывается между двух собственных вариантов, двух крайностей или вырожденных случаев, которые пытаются равным образом рационализировать ее внутреннюю рассогласованность. Последняя указывает на то, что любая фокусировка на деталях, отправных моментах того или иного пути не может быть оправдана чем-то помимо того, что эта биография уже пишется, и тем, что она уже в каком-то смысле состоялась, а потому само это маркирование, расстановка событий в жизни героя, объяснения никогда не дотягивают до цели, до действительного объяснения или реконструкции, и прежде всего потому, что они знают, что именно объяснять. Паралогизм биографии не ограничивается, однако, теми или иными вариантами телеологических аберраций или ретроспективных иллюзий, не допускающих, чтобы та или иная ошибка прошлого не была компенсирована успехами будущего. Сами эти содержательные иллюзии основаны на более глубоком расхождении – а именно на том, что сам факт биографии из нее самой необъясним, хотя именно на это она нацелена. Используя термины К. Мейясу, можно сказать, что содержание биографии всегда остается на уровне фактичности (facticité), то есть того или иного частного, конечного содержания, тогда как факт биографии – это вопрос фактуальности (factualité), означающей то, что биография могла бы быть и другой и, более того, ее могло бы не быть вовсе. Биография как жанр и, соответственно, любая данная биография тяготеет к стиранию своей собственной фактуальности, к тому, чтобы, по сути, устранить саму эту точку, позицию биографии. В одном случае она маркирует саму фактуальность как «отклонение», которое заведомо не заслуживает включения в жанр биографии как таковой, то есть биография вырождается в «досье», «дело» или «характеристику». Соответственно, дело Хайдеггера – это такая биография, которая упраздняет саму себя за ненадобностью, указывая на то, что исследовать Хайдеггера можно только в криминалистическом или социологическом модусе – как один пример из многих в общей структуре распределения карьерных/идеологических позиций (что и делает Бурдье). Дело Хайдеггера неизменно составляется только затем, чтобы в конечном счете можно было выкинуть его на помойку. Биография Хайдеггера аннулируется потому, что она действительно предельно фактична, а потому может быть спасена только в качестве момента в более глобальном социологическом/историческом описании, во всемирной истории заблуждений. Противоположный способ отмены этой биографии говорит о том, что фактуальность устранена самим фактом биографии, то есть не может быть такого, чтобы ее – этой конкретной биографии – не было, а раз так, значит, можно обойтись без нее, без ее фактического содержания, поскольку ее истина, то есть ее необходимость, априори ее превосходит. Следовательно, можно иметь дело с Хайдеггером так же, как с любым другим автором, подробности жизни и письма которого нам неизвестны или сомнительны. Хайдеггер становится одним из древних греков, известных по скудным материалам, или, возможно, святым, которого стоит переводить, используя лексику из литургического языка (по примеру Федье). В первом случае – социологического устранения – автор становится одним из тех, знание о ком может храниться в архивах, в том числе полицейских или военных, но не становится основанием для собственно биографии. Во втором он отделяется от своей биографии и начинает жить в качестве имени собственного, не связанного никакими фактическими деталями.