Текст книги "Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм"

Бытие и магия. Симондон

Издержкой декларативной для модерна претензии на автономию, самообоснование или новое начало является проблема с масштабированием: изоляция той или иной инстанции знания, способа обоснования, локуса природы или модуса существования вещей или людей оборачивается неопределенностью в любой возможной схеме соотнесения уровней, которая бы позволяла прочерчивать траектории того, что можно связывать друг с другом, а что нельзя. Сама проблема синтеза появляется там, где не все хорошо синтезируется. Так, вопрос о том, можно ли объяснить свободу воли квантовой неопределенностью, является не «фактическим» вопросом, который может когда-либо получить позитивное научное решение, а метакатегориальным вопросом связывания различных уровней, который сам определяется специфической неопределенностью в устройстве знания: мы спрашиваем не только о фактическом положении дел, но и о том, можно ли одно положение дел связывать с другим, а потому просто воспроизводим исходное затруднение. Как только мы лишаемся (вместе с Кантом) общей конструкции «мира», как только распадается «цепь бытия» или scala naturae, возникает двойной эффект сбитого масштаба: с одной стороны, ничто ни с чем не связано, с другой, все может быть связано со всем, причем в самых неожиданных местах и в разных степенях. На уровне знания это дает повод как для «вульгарных» объяснений и их критики, так и, наоборот, для глобальных теорий, социально-политического или любого иного характера («мир-система» и т. п.). Важно отметить эту особенность в качестве своего рода метапринципа ненадежной масштабируемости, который сам может быть истолкован в рамках того или иного подхода, той или иной частной связи. Соответственно, как будет показано далее, модернистская «несоразмерность» является структурным моментом, для которого нет «адекватного» языка, так что обращение к любой ее частной (де)конструкции (например, за счет погружения в социально-политическую теорию колониализма с его производными в литературе), хотя и позволяет значительно продвинуться в локальном прояснении ситуации, не говорит о том, как можно было бы устранить эту несоразмерность, как окончательно скоррелировать мир в каждой его точке, выстроив строго калиброванную (или магическую) систему.

На уровне «концепта» эта ситуация означает, в частности, невозможность существования «концепта» в том виде, в каком это существование было представлено Делезом и Гваттари[28]28
  Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М., СПб.: Институт экспериментальной социологии, Алетейя, 1998.


[Закрыть], то есть в режиме симондоновской индивидуации, спроецированной на философские концепты. Последняя означает, прежде всего, попытку векторизации самого пространства мышления и знания, за счет чего можно было бы различить собственно доиндивидуальное и индивидуальное, отсечь определенные траектории и, наоборот, установить другие, выделить концепты в качестве индивидов, решающих доиндивидуальные проблемы. В этом смысле Хайдеггер, легко обращающийся в своих текстах к таким реалиям, как «Америка» или «евреи», указывает на принципиальную несоразмерность мышления, достигая точки неразрешимости: невозможно определить, по каким критериям ходы такого рода могли бы быть описаны как «вульгаризм» (или же забвение Хайдеггером своих собственных принципов, ошибка «в терминах самого же Хайдеггера»), а по каким, напротив, как необычайно удачная и проницательная интуиция. «Колониализм» в этом случае – или введение в дискурс колониальных персонажей и источников (греков, американцев, евреев и т. п.) – оказывается одновременно следствием такой двойной расфокусировки и ее условием, причем невозможность выбрать один вариант из этих двух выступает ее же свидетельством.

Модернизм и колониализм: несоразмерность и интерфейс бесконечного

Попытка привязать модернизм к империалистическому международному порядку – в модусе его конвенционального исторического и социологического объяснения – создает трудности в случае стран, которые были включены в этот порядок в качестве своего рода маргинального центра (США и Германия), но при этом не обладали собственными колониями: США как бывшей колонии, превращающейся после Первой мировой войны в нового гегемона, или Германии, метрополии, которая так и не обзавелась полноценной колониальной системой. Соответственно, можно предположить, что модернистские дискурсы, созданные в этих странах, структурно отличаются от тех, что выделяет Ф. Джеймисон в своей статье «Модернизм и империализм»[29]29
  Jameson F. Modernism and Imperialism // The Modernist Papers. London: Verso, 2016. P. 152–169.


[Закрыть], выбирая в качестве примеров, что характерно, авторов, которые не обязательно входят в модернистский канон. Первый пример Джеймисона – Э. М. Форстер – выступает всего лишь «протомодернистом», тогда как парадигмальное положение В. Вульф не позволяет оттенить базовую модернистскую структуру вытеснения/исключения «бесконечного/колониального» столь же отчетливо, как Форстер (и тогда получается, что протомодернисты разбирались в модернизме лучше собственно модернистов).

В основе своей схема Джеймисона выглядит так: модернизм возможен только в той ситуации, в которой отношения между основными игроками (в частности, европейскими государствами, но также между персонами) складываются как просцениум для колониальной системы, которая всегда остается не просто в тени, но в качестве иного, не поддающегося фиксации. Отсюда двойная бесконечность модернизма – собственно зримая бесконечность модернизации и невидимая бесконечность колонизации, поддерживающая первую. В приведенном Джеймисоном примере из «Говардс Энд» Форстера бесконечность железной дороги выступает искаженным, плавающим, не способным утвердиться в собственном статусе символом колониальной системы, которая в конечном счете представляется единственным, что требует развития железной дороги «в бесконечность», то есть буквально вплоть до портов, которые ведут на край света, выступая модернистским порталом. Навязчивость воображаемого железной дороги (Форстер или Эйнштейн с его «мысленными экспериментами», в которых поезда разгоняются до скорости света) указывает, соответственно, на то, что железная дорога – не просто средство или бизнес, а элемент невидимой логистики, которая каким-то образом должна связать то, что, хотя и поражает современников, все же является видимым, с тем, что для них принципиально невидимо, что остается в лучшем случае уделом специалистов по колониальному управлению. Стыковка мореходных путей с железной дорогой создает соединение конечного с бесконечным, образующее определенную систему возможностей, из которых можно выбирать разные варианты: опосредование, неустойчивое колебание бесконечного/конечного, отказ от самой системы в целом (ее коллапс в различных регрессивных опциях восстановления инстанций «изначального», «традиционного» и т. п., которых никогда не было).

Однако подобная схема сама по себе еще не означает принципиальной неустойчивости или «проблемы» модернизма. «Вытеснение» колониальной системы можно признать свойством не только модернизма, но также и определенных вариантов реализма; к тому же колониальная система вполне могла осваиваться в жанрах приключенческой или детской литературы (Ж. Верн). У реализма начала XIX века были свои способы работы с вынесенной вовне колониальной системой. Например, в «Мэнсфилд-парке» Дж. Остин семья Бертрамов представляется компанией, работающей в рамках имперской, рабовладельческой экономики, главное противоречие которой – между вынесенным вовне, заморским характером приращения капитала и его «внутренним», семейным и сексуальным, распределением. Для меркантилистской экономики такого типа главным рыночным актом оказывается сексуальный акт. Проблема в том, что намечаемая линия Фанни – освобождения бедной родственницы от навязанных социальных правил и положения – сталкивается с инвестицией, которая в нее в конечном счете делается. Консервативность решения определяется тем, что все внешние матримониальные сделки раз за разом проваливаются. То, что казалось удачным союзом, оборачивается крахом. Инстанция чувства (как предела дискурсивных обоснований) позволяет Фанни играть роль своеобразного «монитора», внутрисемейной «канарейки», которая доказывает опасность намечающихся связей. Любовное чувство должно служить навигационным прибором, выступая параллелью к морскому бизнесу сэра Томаса. У Кроуфорда нет серьезных намерений, но никто из Бертрамов этого не знает. Невозможность убедить Фанни оказывается своеобразным «тревожным звонком», а сама она – устройством раннего оповещения о рисках, которые еще только намечены. Чувство Фанни уже занято, проинвестировано, и эта глубинная инвестиция выступает против возможности переписать условия договора и переиграть направление движения капиталов по более выгодным, казалось бы, направлениям.

Если у Маркса тайна капитала заключена в сфере производства, то есть в прибавочном труде, то у Остин, в колониальной экономике, тайна капитала – в матримониальном квазирынке, который становится главным источником неопределенности. «Мэнсфилд-парк» предлагает негативное решение – устранить неопределенности за счет внутрисемейного брака, который позволяет сохранить состояние внутри семьи, не рискуя опасными связями с пришлыми лондонцами. Поэтому фигура бедной родственницы нужна, чтобы спасти ситуацию: она одновременно достаточно «внутри» и достаточно «вне», это фиктивное внешнее, которое позволяет аккумулировать капитал за счет его мнимого перераспределения, перекладывания из одного кармана в другой. Сфере матримониального рынка таким образом отказывается в какой бы то ни было продуктивности, она лишается способности неожиданно повысить состояние, перестает быть пространством «фортуны». Напротив, капитал интериоризируется – одновременно через связь в кругу семьи и через церковь. Фанни выступает в качестве «минимального внешнего», которое специально держалось для этих целей, как падчерица, которая нужна, чтобы выйти замуж за принца и тем самым спасти состояние семьи, тем более что принц ей уже принадлежит. Двусмысленность решения (и условность хеппи-энда) в том, что намеченное «освобождение» Фанни, взросление и субъективация, полностью, хотя и иллюзорно, совпадают с погружением внутрь семьи, с ее интериоризацией. Фанни и Эдмунд – миноритарии, которые поначалу представлялись внешним, прогрессивным и трансверсальным элементом, но в итоге они объявляются главным оплотом семейного бизнеса.

Таким образом, одного колониализма для определения модернистского универсума недостаточно, более того, он может фиксироваться в качестве само собой разумеющегося и не приниматься во внимание, поскольку решения осуществляются не на его уровне, а в некотором условном отдалении. Воспитания требует именно такая способность к решению, то есть способность видеть неочевидное за очевидным, противодействовать логике связей и выбирать курс, который выводит к крайне искусственной, но при этом счастливой концовке. Режим «Мэнсфилд-парка» – определенно колониальный, но колониальность никак не проблематизирована, напротив, она вписана в единственное операционное пространство, в котором принимаются решения, то есть в матримониальный рынок. Можно считать это своего рода вытеснением (таким же, как классическое вытеснение рабовладельческой экономики в культуре господ, предпочитающих досуг), но оно говорит лишь об ограниченном способе кодирования. Если современный рынок требует универсального кодирования в виде ценового механизма, то колониальная система на определенном этапе требовала, по сути, кодирования в феодальных терминах «семьи», «брака», кровных связей и наследования. Само по себе это не обязательно создавало диссонанс модернистского типа, который вытесняет именно то, что грозит подрывом всей этой логики в целом (например, излишним погружением в колониальную систему, в «сердце тьмы»). Можно даже предположить, что колониальная система на этом уровне выстраивалась в качестве принципиального отставания: мы живем в меркантилистской имперской системе, но давайте делать вид, что значение имеют лишь семейные отношения наследования, давайте вести уютный девичий дневник. Источник диссонанса и напряжения, которое будет унаследовано и развито модернизмом, – не в собственно колониальной системе (она отлично присваивается и, по сути, даже не заслуживает вытеснения, не говоря уже об исключении/forclusion), а в создании своеобразного императива отставания, в ретроградном словаре, который создает социальное правило на все случаи жизни: если возникает новая социальная формация, если развиваются какие-то новые общественные отношения, имей с ними дело только так, словно бы они, напротив, были архаичны и давно знакомы. Успех имперской Британии – не в «адекватности» своему собственному положению, а, скорее, в локализованной неадекватности (отсюда сетования многих британских социальных критиков вплоть до XX века, указывавших на несостоятельность, неаутентичность большинства модернизационных шагов в Британии, начиная с революции). Если имеешь дело с инновациями, поступай так, словно бы их нет и словно бы ими можно было управлять заурядными, фамильными и фамилиарными методами (это своего рода социальное и политическое знахарство, которое, однако, не так далеко от демократической политики, предполагающей, что любые проблемы – от глобального потепления до безработицы – можно решить делиберативными процедурами).

Этот эпистемологический режим предполагает упрощение, редукцию и связанный с нею интерфейс управления и решения. Так, классический утилитаризм, получивший распространение, прежде всего, как философия управленцев, не ограниченных национальным контекстом, то есть своего рода глобалистской элиты, формировавшейся в XIX веке, предполагал радикальное «уплощение» и упрощение вплоть до элементарных полезностей, исчисление которых оказывается универсальным интерфейсом, позволяющим работать с любыми реалиями и любыми решениями (что представляется наиболее очевидным примером калькуляций и махинаций, с которыми будет бороться Хайдеггер). Модернизм следует связать с напряжением внутри этой структуры, когда либо упрощение, либо интерфейс перестает работать, выдавая ненадежные результаты и размывая границы, внутри которых они имели какой-то смысл. Решение «Мэнсфилд-парк» уже представляло собой «защиту», однако нужды в чем-то большем, по сути, не было, поскольку бесконечность колониальной системы как «другого» успешно кодировалась не столько даже в национально-промышленных терминах, сколько в принципиально иных, семейных и матримониальных. Развитие рабочего движения, марксизм, либерализация, институционализация рабочего класса – все это в конечном счете приводит, если оставаться в рамках той же схемы, к тому, что появляются не гетерогенные серии бесконечного и конечного (колонии/семейные связи), а параллельные серии, например рабочий класс в Англии и рабочий класс в Индии, который, как покажут более поздние subaltern studies, не был рабочим классом как стремящейся к субъективации социальной формацией. Эти параллели создают эффект не гармонизации, а, напротив, напряжения, соответствующий «двум» железным дорогам: реальной (по которой можно проехаться) и бесконечной, то есть системе логистики/управления, принципиально не поддающейся обыденному описанию. Удвоение бесконечностей (в частности, национального и колониального производства) создает неустойчивое положение: зачем нужны две бесконечности, можно ли выбрать из них одну или же создать какую-то иерархию соподчинения между ними, можно ли, наконец, отбросить обе?

Феноменология: полный цикл

Разбалансировка колониальной структуры, схематически здесь описанная, имеет и другую причину. В различных геополитических теориях начала XX века неоднократно подчеркивалось то, что создание Англией заморской колониальной системы позволило ей наращивать силы вне европейского театра, на котором это было бы намного сложнее. Империя – это способ благопристойного накопления власти за счет тех стран и народов, которым поначалу нет до этого дела и которые просто не понимают, что происходит. То есть это не столько приобретение ресурсов, сколько создание приватной сферы для силовой и ресурсной политики. В результате европейская сцена превращается не в «публичную» сцену (как в представляемом Арендт греческом полисе, принципиально исключающем производственные и семейные отношения), а во вторую семейную сцену, которая реализуется в режиме «Мэнсфилд-парка», режиме осторожной дипломатии конкурирующих домов (в том числе и королевских). Искажения в этот распорядок вводятся странами, которые не имеют полновесных колоний, но при этом участвуют в международной политике на общеевропейских основаниях. Германия в этом смысле становится страной, в которой модернизм выходит на поверхность: не будучи способной разыгрывать обычную колониальную и имперскую политику, она сталкивается с «тенью» бесконечного, которая отбрасывается на ее собственную территорию, на собственные социальные отношения. Для достойного участия требуются колонии, но их почти нет, однако это не выталкивает их в теневую область вытесненного или ненужного, а, напротив, ставит в центр внимания, привлекая взгляд к практикам исчисления, то есть опосредующей модернизации, которые позволяют работать с удаленным так, словно бы оно было рядом. Матримониальные контракты представляются своего рода процедурами, позволяющими вызывать «закрытые» объекты, находящиеся на большом расстоянии. Связность обеспечивается протоколами – в числе которых как реальные системы логистики, так и идеологические механизмы, позволявшие, к примеру, экспортировать либеральный дискурс в Индию. Германия вынуждена вскрывать эти протоколы, реализовывать их внутри страны в процессе модернизации, что создает эффект своего рода «неприкрытости», шоковой терапии. Шок означает не столько уровень ущерба, сколько непотаенность того, что в других случаях и в других странах удавалось держать на расстоянии и улаживать так, словно бы этого вообще нет. В результате возникает два выхода из модернизационного напряжения, которые, собственно, и создают пространство для различных модернизмов как стилей и дискурсов, то есть решений, которые на поверхности представляются противоположными.

Первое решение – это «полный цикл», то есть замыкание двух бесконечностей, национальной железной дороги и бесконечной колониальной системы, в единую схему, что означает отказ от лицемерной имперской эпистемологии и, соответственно, полную проработку всех этапов цикла, полный reverse engineering. Модернизация – это то, что постоянно сдвигает оппозицию сделанного и найденного (или произведенного и присутствующего) в сторону сделанного и произведенного, а затем и к условиям производства, сделанности чего бы то ни было. Не вполне модернизированная Англия предпочитает цепляться за пережитки прошлого (в том числе и за монархию) не потому, что она отстала, а потому, что эти пережитки предлагают удобный интерфейс для жизни, которая сама им не соответствует, не коррелирует им. Пережитки – это то найденное, что позволяет удачно справляться со сделанным и даже делать что-то новое. Возможно, они тоже были когда-то сделаны, однако это уже не важно, они настолько «седиментированы», что представляются не артефактами, а данностями. Термин «седиментация» употребляется здесь в феноменологическом смысле: феноменология выступает решением «полного цикла», предполагающим обратный инжиниринг цепочек знания вплоть до предельных конститутивных актов, то есть практик, позволяющих собирать и представлять все то, что впоследствии будет считаться данностью.

Положение феноменологии можно описать не в ее собственных терминах (которые могли быть идеалистическими), а в терминах сдвига в самих моделях знания. Утилитаристское знание, процветающее и сегодня в некоторых разделах аналитической философии, требует, прежде всего, связывания, протоколирования независимых инстанций. Моделирование, теории игр и другие появившиеся уже в XX веке области прикладного знания исходят из базовой посылки онтологической «некооперативности». И дело не только в хрестоматийном примере «дилеммы заключенного», но и в самом понимании знания как картографирования нескооперированного поведения – людей, молекул, государств, экономических систем (рынка) и т. п. Множество всевозможных научных, управленческих и практических направлений, формирующихся в XIX веке с развитием вероятностных, эволюционных и статистических подходов, отсылает так или иначе к принципам некооперативности и нескоординированности, не отменяющих, однако, регулярности. Некооперативность работает уже на уровне классической механики (и, в пределе, в декартовой протяженности): при ударе одного шара по другому, как подчеркивал Юм, а вслед за ним Мейясу[30]30
  Мейясу К. После конечности. Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург-М.: Кабинетный ученый, 2015. С. 128 и далее.


[Закрыть], может произойти множество событий, однако реализуется один вариант, который можно узнать апостериорно, установив некий эмпирический закон. Некооперативность движения шаров (первый ничего не знает о другом до факта соударения, и мы ничего не узнаем о последствиях, пока не установим описательный закон), некооперативность развития биологических видов, которые не подлаживаются друг под друга, а всего лишь сосуществуют, выживая или вымирая, указывает на принципиальную онтологическую разнесенность, не-дальнодействие, дистанцию, которая, однако, не означает беспомощности: напротив, мы, действуя на одно, действуем на другое, коррелируем: вступаем в брак и сохраняем заморский бизнес, повышаем цены на один товар и тем самым понижаем на другой, уменьшаем процентную ставку и развиваем кредитование и т. п. – надо лишь знать, как это делать, но это знание может быть лишь эмпирическим и не всегда до конца обоснованным.

Если американский прагматизм полностью встраивается в эту логику некооперативной, нескоординированной игры, порождающей, однако, закономерности, то немецкая философия к началу XX века, напротив, по сути отказывается от «знания», что было в определенной степени заметно уже в немецкой классической философии, но в полной мере проявилось в феноменологии. Что может быть противопоставлено имперскому протоколированию, картографированию, эмпирическим исследованиям на дальних островах, статистике и т. п.? Только «полный цикл» или – в другом варианте – вертикальная интеграция. Вернуться к «кооперативным» эпистемологиям невозможно: Гуссерль, отказываясь от проекта математической психологии, то есть от собственно эмпирического изучения математики в рамках экспериментальной психологии, на самом деле не может вернуться к платонизму в чистом виде как собственно кооперативной эпистемологии. Теория врожденных идей в ее общепринятом (и обычно критикуемом) смысле означает всего лишь глобальную кооперацию познавательных способностей с миром. Мы знаем о мире лишь потому, что он сам знает нас как существ, этому миру принадлежащих. После Канта и науки XIX века такое решение невозможно. Однако возможно – и для Германии вполне логично – решение форсированной модернизации, то есть определения всех производственных условий для любой интеракции в том или ином процессе познания/производства.

Фундирование как основной момент феноменологии – это не обоснование, а логика вертикальной интеграции, то есть не столько «дедукция категорий» в кантианском стиле, сколько необходимость скупить всех поставщиков и контролировать производство знания от начальных этапов до последних, от inputs до outputs[31]31
  Слоган немецкого гипермаркета «Globus»: «Глобус – где мир еще в порядке». Феноменологическое упорядочение мира представляется не столько имперской политикой, сколько ее ретроактивным отыгрыванием, исполнением в тех условиях, в которых она невозможна и в которых в действительности нет оперативного представления о порядке (который в реальных империях всегда был весьма и весьма ограниченным, подвижным, неустойчивым, без полного цикла). Фраза про мир, который «еще в порядке», выдает двойную темпоральность: отставание от того остального мира, который уже давно не в порядке, и опережение, сохранение этого порядка как островка в том будущем беспорядка, которое уже наступило. Соответственно, имперская глобализация выполняется не только в практиках реального управления, но и в такой альтерглобализации упорядочения, полного цикла, воображаемого фундирования, которое только и создает «мир» искомого порядка (который, однако, на практике никогда не достигается). В культурном воображаемом оно продуцирует сомнительный регион эзотерического колониализма, поиска неизвестных знаний и земель, контакта с инопланетянами, «махатмами», «великими посвященными» и т. п.: в той ситуации, когда мир как наличное не может быть фундирован распавшимися некооперативными инстанциями знаниями (статистики, эволюции и т. п.), проекту обратного инжиниринга или полного цикла приходится искать неизвестные, тайные, потусторонние земли. В контексте рассматриваемых эпистемологических фигур обнаруживается определенное родство между «низкими» сюжетами популярной культуры (вплоть до колоний нацистов на другой стороне Луны) и «высокой» феноменологией, которая точно так же вынуждена искать неведомые земли, Urgrund, в условиях, когда все реальные земли давно растащены. Сознание становится репрезентантом «другой», то есть «темной» стороны Луны, но, разумеется, оно все еще оккупировано некооперативными практиками (то есть ассоциациями), а потому не может выполнять возложенные на него феноменологией задачи – дело, следовательно, за самим бытием как новой эзотерической землей и другим началом истины и познания. Внешняя эзотеричность и феноменологии Гуссерля, и фундаментальной онтологии Хайдеггера может пониматься поэтому не столько как следствие культурной контаминации, сколько как эпистемологическое родство в пространстве одних и тех же модернистских фигур знания.


[Закрыть]. Естественная установка – это именно установка «независимости», то есть мир, в котором все существует само по себе, отдельно друг от друга, вне сознания как инстанции интеграции, некооперативно. Например, «бытие-в-мире» понимается в естественной установке как простой факт соположения или геометрического вхождения одного в другое, так что на месте одного всегда может быть другое. В феноменологии одна нестандартная империя – Германия – смыкается с другой странной империей, империей будущего, то есть США. Принципы феноменологии соответствуют практикам Форда, который платил своим рабочим ровно столько, чтобы купить автомобиль «Модель Т»: по сути, это деньги, уже выведенные из оборота в сторону эссенциального товара, товара с большой буквы Т. Точно так же и Гуссерль использует принцип исполнения или полной интуиции, который должны применять пользователи феноменологии, получая за свои усилия феномен, не больше и не меньше. В феноменологии важно не перебрать и не недобрать. Фундирование, задающее возможность полного цикла, располагается не на том уровне, что и собственно «знание» или какие-то производственные процессы, оно постоянно отступает назад, что создает двойной эффект, характерный для феноменологии как собственно модернистского проекта, не узнавшего самого себя (хотя, разумеется, практики феноменологической редукции как остранения стали общим местом модернистских дискурсов). Во-первых, феноменология постоянно обещает добраться до таких условий производства, которые принципиально не улавливаются эмпирическим знанием, хотя и определяют его место/возможность. Фундирование намекает на фундаментализм, однако это фундаментализм вечного форсированного стартапа, который еще только должен состояться. И это второе качество – пролонгация самой модернизации в области знания, которая должна каждый раз восстанавливать все более общую и исходную «среду разработки». Вопрос феноменологии не в том, как картографировать рутинные знания, а в том, как воссоздать среду разработки, которая скрывается за этими рутинными навыками и практиками, которые, следовательно, не могут оставаться пустыми и поверхностными. Комплекс знаний, образовавшихся во второй половине XIX века (эволюционная теория, теория вероятностей, статистика, социология и т. п.), неизменно порождал искушение их «дополнить», довести до более фундаментальной теории, которая бы объясняла поверхностные эффекты. Феноменология, взявшись первоначально за математику и логику, по сути, облегчила себе задачу, поскольку могла искать условия конституирования вблизи кооперативных сущностей, правда, не возвращаясь непосредственно к ним (и, соответственно, не смешивая конституирование с конструированием).

Хайдеггер, которого можно считать разработчиком второго решения, альтернативного «полному циклу», не отказывается, разумеется, от программы «фундирования», однако вносит в нее существенные изменения, которые порождают напряжение и в конечном счете ведут к попыткам переписать весь проект в целом. Такое напряжение проистекает из того, что «практический» или «антропологический» поворот, выписанный у Хайдеггера в виде деструкции западной метафизики и возвращения к греческому практическому производству мира (его отвоеванию у стихии и хаоса за счет сметки, греческой «metis», и «технэ»), приводит к двусмысленности: если постоянно сдвигаться в сторону конституирования, условий производства, рано или поздно заметишь в этом производстве данности или остатки, опорные и поворотные пункты, которые не могут быть реконструированы в виде собственно производства или чего-то возводимого к его условиям, – альтернативой является лишь эскалация самообосновывающегося производства в той или иной идеалистической процессии сознания. Хайдеггер «заземляет» феноменологию, что кажется контрабандным импортом естественной установки (или региональности). Разумеется, в перспективе хрестоматийной феноменологической редукции такие опорные пункты не могут не предстать остатками данностей, то есть пережитками, которым нет места в фундировании как процедуре полного цикла. Что такое хайдеггеровское бытие? Несмотря на десятилетия хайдеггероведения, этот вопрос и сейчас вызывает затруднения, хотя, разумеется, он достаточно легко эксплицируется самим Хайдеггером в его собственных терминах – в проекте «темпоральной науки» (как продолжения трансцендентального проекта) или же возвращения к истоку аристотелевской метафизики за счет деструкции и вскрытия последней. Эффект натуральности или «антропологии», отмеченный Гуссерлем, не случаен, однако можно понять, что последовательное движение от одного априори к другому в рамках фундирования требует перехода к таким предельным условиям, которые не встроены ни в трансцендентальное, ни в эмпирическое, то есть ни в логику конституирования, ни в причинно-следственные связи или корреляции (в отличие от элементов прагматического или вероятностного знания), но составляют экологию любой эпистемологической оппозиции (ноэзис/ноэма, трансцендентальное/эмпирическое, конституирование/конституированное и т. д.). Введение термина «экология» как философского концепта, осуществленное М. Буллом в его работе «Анти-Ницше»[32]32
  Булл М. Анти-Ницше. М.: Дело, 2016.


[Закрыть] и напрямую связанное с обсуждением Хайдеггера в модернистском контексте (в котором параллелью к Хайдеггеру выступает, прежде всего, Гуго фон Гофмансталь), позволяет выписать траекторию сдвига по линии фундирования – от некооперативного производства к полному циклу (уровень экзистенциальной аналитики и темпоральной трансценденции как базового условия любого производства) и, наконец, к экологии праксиса, все больше разрабатываемой Хайдеггером после «Бытия и времени». «Полный цикл» в варианте Хайдеггера представляется уже не столько вертикальной интеграцией, которая у Гуссерля все еще могла отсылать к новоевропейской аналитике сознания и производства одних идей из других (сложных из простых), сколько «контейнеризацией»: одно априорное условие встраивается, как матрешка, в другое, постоянно углубляя исходный регион производства и лишая его привилегии на аутентичность. Интенциональная структура сознания признается недостаточно фундаментальной потому, что нечто должно связывать ноэзис и ноэму внутри более фундаментального контейнера, который получает различные наименования (забота, праксис и, в пределе, бытие как отправной механизм открытости/закрытости). С точки зрения феноменологии, это, конечно, не слишком законный ход, поскольку он вводит третий элемент там, где он совершенно не нужен. Однако такая контейнеризация не сводится к описанию некоторых внешних подробностей, археологических истоков западной метафизики присутствия или же ее «контекста открытия»: бытие – то, что в самом производстве оказывается непроизведенным, являясь его условием, но при этом никогда не скатываясь до уровня данности, материала или ресурса. Бытие Хайдеггера оказывается буквально «экологией без природы»[33]33
  Morton T. Ecology without Nature. Cambridge, MS: Harvard University Press, 2009.


[Закрыть], эффектом «ремарки» в интенциональной структуре, отмечающей схождение в ней одной стороны с другой, которое, однако, не говорит о возвращении всего лишь к базовому смыслу (или кооперативной игре, которая бы всем управляла).