Текст книги "Чеснок. Роман-прозрение"

До больницы от дома было два шага. Часы посещения уже закончились, но можно было попасть на отделения через приемный покой. Пост там не выставлялся, а дежурный врач и медсестры за входящими не следили. Даже ночью по коридорам больницы часто шлялись посторонние. Говорили, что наркоманы приходят ночью в больницу за наркотиками. Может, конечно, то были и неведомые никому, почти инопланетные, наркоманы, но местные знали, что в больничке всегда пусть втридорога, но можно купить медицинского спирта.

К приемному покою вела тропинка из огромного пролома в заборе. Андрей от своего подъезда свернул на тёмную бетонную пешеходную дорожку, проложенную по берегу реки, с задней стороны кинотеатра и вышел за последними домами чётной стороны туда, где заканчивалась улица Бабушкина и начиналась Новобольничная. Фонари на Бабушкина, как обычно, не горели. Начинало моросить.

Какие-то тётки устроились у пролома, поставили сумки на асфальт и о чем-то увлеченно разговаривали, не замечая ни мороси, ни поднявшегося вдруг ветра, погнавшего сморщенную листву вдоль щербатого асфальта. Их дети, мальчик и девочка, лет шести играли тут же, они кидались камнями в картонную пирамидку из-под молока, плавающую в луже посреди дороги. Камушки попадали в картонку со звонким клёкотом, если же случался перелет или недолёт, то поднимался фонтан брызг, серебрящийся в свете фонаря, горящего во дворе дома.

Дальше, на самом перекрестке с улицей Мира хорошо выпившие шахтёры пытались остановить таксистов и, словно дети, швырялись пусть не камнями в пакет, а пустыми бутылками в редкий проезжающий автотранспорт. Бутылки разбивались с ещё более сочным плеском. Там было шумно и празднично. День шахтёра ещё не закончился, ещё не затух между последним автобусом и подкидышем, везущим утреннюю смену на Южный.

Всё что случилось дальше, случилось не более чем за десять секунд. Вначале со стороны улицы Мира раздались крики и улюлюканья, потом латунный звон упавшей, но не разбившейся бутылки. С перекрестка, визжа резиной в резком завороте, вылетела большая легковая машина и понеслась в раскачку по Бабушкина, подгоняемая толпой пьяных, мечущих во след бутылки. В ослепляющем дальнем свете фар, в десяти метрах от себя Андрей различил силуэты детей, ковыряющихся в луже на самой середине дороги. Он кинул в сторону сумку, бросился вперёд и, сграбастав детей, вытолкнул их на тротуар, но в тот же миг потерял сознание от удара и страшной боли.

12

Витька мечтал о машине с самого детства. Он упрашивал мать выписать журнал «За рулём», однако та, намекая на Витькины двойки, нарочно выписывала «Науку и жизнь». Но и в «Науке и жизни» публиковались фотографии автомобилей с их сравнительными характеристиками, длиной кузова, объемом и мощностью двигателя, высотой подвески, годом постановки на конвейер и прочими важными подробностями. Витька привык безошибочно отличать «Жигули» на картинках и в кино даже не по моделям, а по модификациям. Он представлял, как сидит, держась левой рукой за руль с кожаной оплёткой, как дрожит под правой ладонью ручка переключения передач, как поскрипывают дворники, сметая дорожки капель с лобового стекла, когда он гонит свою машину вдаль по бесконечной трассе.

Но никаких трасс, конечно, в Инте не было, автомобильные дороги в город не вели, шоссе заканчивалось в Печоре, рассыпаясь на десяток узких дорожек, прошнырнувших к необязательному человеческому жилью, да там и скисших без асфальта, подавившись гравием и гудроном. Да и сами легковушки можно было сосчитать по пальцам. Правда, по городу рыкал бензиновой отрыжкой с десяток раздолбанных волг местного автопредприятия, но их привычно за машины не считали. Только к концу восьмидесятых не то что-то разладилось «на материке», не то наоборот стало налаживаться, но появились в городе подержанные «жигули» и «москвичи».

Когда, после увольнения с шахты, Витька купил себе аварийную четвёрку, сбылась его мечта. Теперь он мог даже спать в гараже, есть и пить за рулём, готов был тут же отдать всё заработанное извозом за новый карбюратор от фиата, подходивший «как родной» или за хромированные накладки.

Витька знал в машине каждую деталь, каждую скобу и патрубок. Он рад был сутками находиться за рулём, но по ночам интинцы никуда не ездили, и ему приходилось с сожалением оставлять машину перед окнами квартиры и идти домой, где его ждала Наталка, которую он понимал гораздо хуже своей «четверки».

И ещё Витьке не хватало бесконечности. Каждая дорога небольшого северного городка, так или иначе, но заканчивалась тупиком. Иной раз дорога резко сбрасывала с себя асфальт, оставшись в рваном шлаковом исподнем, а потом и вовсе махала водителю легковушки ржавым платком предупреждающего знака, чтобы голой пьяной бабой отправиться в раскачку двумя глубокими колеями в сторону Уральского хребта. А Витьке хотелось ехать и ехать, лучше по прямой, так долго, как ездят только за чем-то важным.

Однажды в Крыму, в котором Витька оказался впервые, отправленный поправлять здоровье в лёгочный санаторий под Алупкой, он испытал настоящий восторг от дороги. Его от Симферопольского аэропорта вёз таксист по широченному, как тогда показалось, шоссе. В обе стороны от дороги уходили ровные ряды персиковых деревьев, упираясь в некрутые по Уральским меркам гряды. То и дело лес на склонах гряд редел, обнажая белый, казалось, объевшийся солнцем камень. А когда таксист на вопрос, где кончается дорога, небрежно ответил: «А нигде. В одну сторону через Харьков до Москвы и дальше, а в другую, через пролив, так хоть в Пекин», Витька чуть не заплакал.

Уже из Алупки он отправил брату телеграмму в Печору: «покупаю тачку зпт ищи битую». Однако с машиной сладилось только в следующем году и то скорее случайно. Битые машины находили новых хозяев ещё в гаражах, никто объявления о продаже таких на столбы и заборы не вешал. Витька уже было отчаялся, как вдруг брат прислал телеграмму, мол, приезжай, и Витька сразу сорвался. Одноклассник брата в прошлую осень попал в аварию, закрутившись по мокрому асфальту на опавшей листве, остался инвалидом. Машина с расплющенной крышей и смятым в гармошку капотом почти год ржавела на посту ГАИ между Котласом и Сыктывкаром, потом её в кузове сто тридцать первого «зилка» довезли до Печоры, где одноклассник собирался продать её на запчасти. Когда сто тридцать первый въезжал во двор, Витькин брат выгуливал свою лайку. Не выпросись псина под дождь, не видать бы Витьке авто. А так – чистое везенье.

Ремонтировал он свою «четвёрку» самостоятельно. Это был гараж соседа, Дарьиного отца, раньше там хранилась зимой «волга», полученная в качестве премии от комбината, ещё её дедом вместе с орденом героя социалистического труда. Уезжая в Сыктывкар, Дарьин отец погрузил на платформу и машину. Гараж пустовал.

Через два месяца «четвёрка» была уже на ходу, а через три Витька принялся сутками бомбить по городу, отбирая хлеб у штатных таксеров интинского авто-транспортного предприятия. Несколько раз его поколачивали, но видя Витькино упорство, атепешники поняли, что сила тут бесполезна, и отстали.

Числился Витька при водокачке, где регулярно получал заработную плату. И хотя за четыре года таксером, они с Наталкой прибарахлились, сделали ремонт и заново обставили квартиру, Витька себя счастливым не чувствовал. Вроде и сбылась мечта, а вроде и не совсем. Чертовы интинские дороги с их тупиками не давали Витьке покоя. Не замечал он ни простора, ни силуэтов Уральского хребта, ни неба со звёздами такой яркости, какой не бывает на материке. Мечтал он купить нормальную машину, но пуще мечтал ехать на этой машине по шоссе между Симферополем и Алупкой, или между Симферополем и Керчью и знать, что если долго-долго ехать в одну сторону, то будет Москва, а если в другую, то хоть Пекин, хоть какой ещё невозможно далёкий город и невозможно другая жизнь.

Когда старший Коробкин отломал жестяную кепку очередной бутылки и, полностью разлив содержимое по стаканам, поднял тост за «настоящего мужика Виктора, нормального парня, у которого есть мечта», Витька ещё и подумать не смел, чем дело закончится. Они сидели в Витькином гараже и к тому времени уже приговорили три поллитры. На печке жарилась картошка с грибами, на столе стояли миски с нарезанным крупными кусками малосольным хариусом и ломтями похожего на серую губку хлеба интинского хлебокомбината.

– А, давай, Витька, мы тебе отцовскую «Победу» отдадим? – сказал вдруг Коробкин-старший и посмотрел на братьев.

Те, не прекращая жевать, кивнули, выказав согласие с идеей старшего брата. Средний потянулся к портфелю за следующей бутылкой, а младший пошарил в сумке, вынул всю в солидоле банку армейской тушёнки, аккуратно отёр её газетой и поставил на стол.

– Ты, Витька, хоть и балабол, а мужик аккуратный. Вот, смотрим на твое хозяйство, – он обвёл рукой гараж, – всё у тебя по уму, как должно быть. Правильно брат говорит, бери у нас «Победу», бери даром, по цене «четверки». То есть, своё ведро нам взамен оставишь, чтобы гараж не пустовал. Машина ездить должна, а лайба без дела у нас ржавеет.

– Ага, – осенило вдруг среднего Коробкина, – Ты после хватай Наталку, грузись на платформу и айда в Крым, патиссоны окучивать. Авось и детей там навтыкаете на грядках. Здесь у вас от мошки да сырости ни хера не получится.

Братья заржали, а Витька смотрел на них растерянно, не понимая шутят Коробкины или взаправду предлагают обменять его «жигулёнка» на «Победу».

«Победа»! С этой машиной не сравнится никакой желанный многими «форд», никакая фантазия тутошних бомбил – подержанный «опель-кадетт». И даже черный джип «Чероки», который в Инту на отдельной платформе с автоматчиками из ВОХРы привёз директор молокозавода, и тот казался игрушкой рядом с идеальной стальной каплей советского шоссейного крейсера. В двухлитровый, четырёхцилиндровый движок пусть и запряжено было только пятьдесят лошадей, но те из таксёров, кто ещё застал «победы» в автопарке, уверяли, что в бензобак можно было «хоть с похмела ссать», машина ехала.

– Вы что ли серьёзно? – просипел Витька.

Старший Коробкин поставил стакан на столешницу, запихал в рот большой кусок рыбы, вытянул между зубов мягкие паутинки костей, вытер руки о висевший на гвозде обрезок махрового полотенца и, поманив Витьку за собой, пошёл к выходу из бокса. Остальные Коробкины тоже отставили табуреты и похватали куртки. На улице к тому времени уже стемнело. Из окон общежития доносились звуки модного ленинградского ансамбля «Кино».

«Мы не знаем слово „Да“ и слово „Нет“, мы не знаем ни чинов, ни имён», – пел солист. И эхо отражалось от металлических дверей подстанции и сверкало в лужах.

Гараж Коробкиных находился у самого въезда. Старший снял замок, открыл дверцу и щёлкнул пакетником. Установленный под самым потолком ртутные лампы, такие как в школах или в поликлинике, замигали и загорелись, осветив холодным белым светом огромный автомобиль цвета беж, с хромированными ободами фар и такой же решеткой радиатора. Старший Коробеин, сунул руку в карман висевшей на гвозде потертой кожаной куртки, выудил ключ с брелком в виде волка из «Ну-Погоди», протянул его Витьке и кивнул на машину, мол «Садись и заводи».

Витька пробрался между верстаком и кузовом автомобиля, осторожно, чтобы не стукнуть об угол, открыл дверь и протиснулся на водительское место. Большой белый руль оказался непривычно высоко. Он вставил ключ в гнездо зажигания и поискал глазами ручку переключения передач.

– Под рулём смотри, – хмыкнул старший Коробкин.

Витька нашёл, выжал сцепление, подёргал туда-сюда рычажок, понял, что у автомобиля только три скорости, повернул ключ, включил зажигание, но стартер не заработал. Витька вынул ключ, вставил опять, но двигатель не признаков жизни не подал.

– Аккумулятор, наверное, сел, – неуверенно сказал Витька, щёлкнул тумблером дворников, и те резво замахали, очищая лобовое стекло.

– Ёксель-моксель, это же «Победа», у ей ножной стартер.

Витька заглянул под торпедо, нашёл нужную педаль и надавил на неё. Двигатель завелся и сразу заурчал гулко и сердито.

– Не торопись, дай ему пробздеться, – крикнул младший Коробкин и пошёл открывать ворота гаража.

– Ты представь себя в Крыму на «Победе», – сказал средний Коробкин, приподнимая дворники, и протирая тряпкой обе половинки и без того чистого ветрового стекла, – К поезду подкатишь, все клиенты твои. Только выбирай. Это не автомобиль, ёксель-моксель, это мечта о счастливой жизни.

– И не жалко? – спросил Витька, так и не веря, в свое счастье.

– Жалко, – ответил Средний, и швырнул тряпку в угол – Если бы у нас на троих было не семь дочерей, как сейчас, а семь сыновей, то хер бы тебе отдали, а не «Победу». Давай уже, не бзди, выезжай.

Витька воткнул первую передачу и аккуратно надавил на акселератор, одновременно отпустив тугую педаль сцепления и опасаясь, что машина может заглохнуть. Но «Победа» плавно выкатилась из гаража.

– Смотри! – заржал Средний Коробкин, – Он, оказывается, водила!

– Ты поездь тут, можешь домой за заначкой смотаться, – старший Коробкин, наклонился к Витьке, который опустил стекло водительской двери – а мы у тебя подождём, картофан пока поджарим.

– Надо отметить это дело, – поддакнул Младший, – у нас всё закончилось, а завтра мы уже не пьём. Закон такой.

Витька кивнул, включил тумблером дворники, вмиг смахнувшие бисер начинавшего накрапывать дождя, сглотнул образовавшуюся во рту горечь и выехал за ворота. Круглые часы на панели приборов были не заведены и показывали не то полночь, не то полдень. Фонари на Промышленной горели через один, но Витька и так знал на этой улице каждую колдобину. Он вообще знал в Инте все лужи, все выбоины в асфальте, даже трещины в бетонных плитах и те объезжал, стараясь, чтобы пассажиров не трясло. То на «четвёрке», а «Победа» шла мягко, словно не замечая отчаянную оспенную щербатость улиц северного города. Только разгонялась машина нехотя. Мощности двигателя с трудом хватало для такого тяжелого автомобиля. Но зато как урчал мотор! Словно это был не двигатель, а горячий зверь, спрятанный под капотом, огромный, уютный.

Витька свернул на Дзержинского и поехал по площади. На углу Мира стоял милицейский экипаж. Из желто-синего «жигуленка» выбрался мент и махнул полосатым жезлом. Витька притормозил. Это был его одноклассник. Одноклассник подошёл, узнал Витьку и заулыбался.

– Коробкинская тачка? Угнал что ли?

– Не поверишь, поменялся, – ответил Витька.

Милиционер обошёл «Победу», поцокал языком.

– Вещь! Но, парень, ты совсем оборзел. От тебя водкой воняло, когда ты ещё только с Промышленной сворачивал. Имей совесть!

– Да я только кружок и обратно в гараж, – Витька щерился в открытую пассажирскую дверь, – Обкатка. Я же не на работе.

Одноклассник демонстративно закрыл ладонью глаза и махнул рукой в перчатке с белым обшлагом.

– Ехай уже! Но смотри аккуратнее. Таксёров по всему городу лупят. Мы только что Матвеича от расправы спасли. Вшестером били. Кричали, мол, натерпелись от коммуняк. А он вообще беспартийный. Просто рожа его примелькалась.

Матвеич был самым старым интинским таксистом, возившим еще полковника Халеева, а потом долгие годы трудившимся на АТП. Хороший был мужик, из старой гвардии. Все его знали и уважали. Портрет Матвеча годами висел на доске передовиков производства. И уж что-что, а бить Матвеича считалось западло. Он единственный, кто всегда мог в День шахтёра работать спокойно.

Витька отсалютовал приятелю и мягко тронулся с места. Одноклассник что-то кричал. Витька притормозил, потянулся к ручке и опустил пассажирское стекло.

– Красота!

Витька сделал знак, что не понимает.

– Тачка, говорю, красивая. Повезло.

Витька махнул рукой, закрутил стекло и нажал на газ. Он проехал мимо тёмных витрин универмага и закрытых дверей гастронома и свернул на хорошо освещенную улицу Мира. Движения на улице почти не было. Впереди виднелись габаритные огни рейсового автобуса. Витька решил, что это самое место, немного разогнаться и почувствовать машину на скорости. Но только стрелка спидометра дошла до отметки в сорок километров, как, откуда ни возьмись, посреди улицы возник какой-то дурак в расстёгнутом полупальто из искусственного меха и, растопырив руки, попытался остановить автомобиль. Витька рванул руль вправо, чтобы объехать, но тут же из-под светофора выскочили еще двое и что-то закричали. Витька дал по тормозам и, одновременно выкрутив рулевое колесо, с визгом свернул на Бабушкина и лишь чудом вписался. После резкого поворота машина закачалась маятником, ища равновесие. Сзади что-то кричали, и где-то совсем рядом лопнула брошенная бутылка.

Витька взглянул в зеркало заднего вида, но из-за того, что позади было не привычное стекло четверки, а узкая, под самой крышей, амбразура « Победы», он ничего в нем не различил и перевел взгляд вперед. И как раз вовремя. Прямо перед ним, на дороге, метрах в двадцати копошились дети. Барабанные тормоза, не задобренные гидроусилителем, завыли, но машина продолжала двигаться.

Ещё секунду, и Господь сам заплакал бы над стигматами ран в асфальте, но из темени метнулась фигура, кто-то оттолкнул детей и принял удар на себя. Человека отбросило в сторону, а машина, наконец, замерла. Витька выскочил из-за руля и бросился к сбитому. Это был сосед – Англичанин. Англичанин лежал в какой-то невыразимо нехорошей позе, на ноге, как люди обычно не лежат. И нога казалась согнутой неправильно, а и из-под волос вытекала струйка крови и пачкала воротник куртки. Подбежали, размахивая бутылками, мужики с перекрестка, но увидев аварию, стушевались. Вид сбитого человека и детей, которых обнимали матери, ощупывая руки и ноги, стряхнул с преследователей пыл и кураж.

Англичанин дышал, но был без сознания. Витька, обернувшись к давешним преследователям, истошно заорал, чтобы те рвали в приемный покой за санитарами. Но пьяницы, смекнув, что дело пахнет статьёй, бросились в сторону Новобольничной.

Тогда одна из женщин, убедившись, что её ребенок невредим, а только запачкан, оставила его подруге, а сама поспешила за помощью. Когда через десять минут появились двое с носилками, Андрей уже пришел в себя. Витька придерживал ему голову, а он молча лежал и смотрел своими серыми глазами, ставшими в свете фар почти прозрачными, на то, как дети, уже потеряв интерес к происходящему, бегали в догонялки вокруг женщины. Они пытаясь сорвать друг с друга шапочки, кричали, размахивали руками. Андрею было больно. Но он улыбался.

Дейнега, пробравшийся в палату Андрея через два дня после аварии, увидел друга в гипсе и с ногой в чудных металлических кольцах. Поза друга на больничной койке была столь торжественна, что Егор расхохотался.

– Чего ржёшь? – спросил Андрей, нахмурив брови, но не выдержал и рассмеялся сам, разглядев на друге короткие, не по росту, пижамные штаны, торчащие из-под казенного больничного халата.

Они проговорили больше часа, как вдруг в палату заглянул Витька. Вид у него был сконфуженный.

– А ну ка иди сюда, – поманил его Дейнега, – Ты чего это, кроссинговер хренов, людей давишь?

Витька вошёл и встал у самой двери, опустив голову.

– Небось, опять бухим ездил? Говорят, у Коробкиных «Победу» по пьяному делу угнал и поехал пассажиров с воркутинского встречать, – строгим голосом допрашивал Дейнега.

– Брехня всё! – взвился Витька, – Болтают ерунду. Англичанин, эт самое, ну, не верь ты ему! Обещал же, что не буду работать в День шахтёра. Вот и не работал. Мы с Коробкиными машинами поменялись. Ну и решил опробовать. Это же несчастный случай. Всё шпана с Южного виновата. И вообще, – он замялся, – хотите знать, я после того, как тебя в операционную увезли, сам пошёл и мильтонам сдался. Вот. Погоди. Сейчас.

Витька открыл дверь в коридор и кого-то позвал. Вошёл гаишник, Витькин одноклассник, в белом халате, наброшенном поверх форменного кителя. Он поздоровался, извинился за беспокойство и осведомился, будет ли «гражданин Краснов» подавать заявление. Андрей подавать заявление отказался. Милиционер, пожал плечами, сказал «на нет и суда нет», пожелал здоровья, отвесил Витьке подзатыльник и вышел из палаты. Витька остался стоять, склонив голову и разглядывая кафельные шашечки на полу палаты.

– Я ещё просил мне дырку в правах сделать, – выдохнул он, не поднимая головы, – Что бы у меня как узелок на память была.

– И как, сделали? – спросил Дейнега.

– Не сделали, – мрачно ответил Витька, – Матом обложили.

Андрей подозвал соседа и протянул ему левую руку, правая была в гипсе.

– Нормально всё, вот теперь полный кроссинговер, – сказал он и подмигнул Дейнеге.

Андрей на друга не сердился. Невероятно, но он даже обрадовался тому, что произошло. Словно что-то замкнулось, зарифмовалось в жизни. Здесь, в палате, на больничной койке, под тонким вытертым одеялом, он с удивлением почувствовал себя счастливым. Такого полного и спокойного счастья он не испытывал раньше. Даже когда за ним закрылись ворота КПП «восемнадцатой», даже когда шёл он, получив подорожную, по насыпи узкой колеи от поселения к железнодорожной станции Харпа, и даже когда родилась Варвара, счастье было в четверть силы, в треть, в половину. Словно годы на воле оставался он заключенным, а освободился по-настоящему только сейчас. Может быть для того нужно было вдруг подняться на мгновение над землей в полете, чтобы сразу и рухнуть, переломать руки и ноги, получить сотрясение мозга, ушиб всех внутренних органов, но освободиться по-настоящему.

Перед выпиской Дейнега зашёл к Андрею в палату попрощаться. Уже одетый по-городскому, в джинсах и сером джемпере, сунул в руки другу пакетик с солёным арахисом, который купил в магазине возле больницы.

– Я, Андрюха, уеду, наверное, – сказал он, рассеянно глядя в окно на качающиеся от ветра ветки ивы.

– И правильно, – согласился Андрей, – чего в Инте торчать, если работы сворачивают, сегодня и садись на поезд.

– Не, ты не понял. Я насовсем уехать решил, в Австралию.

Андрей с удивлением посмотрел на товарища.

– Помнишь конверт, что Фёдор для меня передал? Тот, что с пирожками в сумке был. – Андрей утвердительно кивнул, – Там приглашение, анкеты мне и Лидке, документы для оформления разрешения на работу и контракт с государственной геологической службой Австралии.

– В эмиграцию что ли? – дошло до Андрея, – Ты же вроде не еврей.

– При чём тут это, «еврей – не еврей», – вспыхнул Егор, – Сейчас всех выпускают, хоть чукчей. Стена рухнула, Англичанин! Всё! Нет стены. И страны, той, к которой привыкли, тоже нет. Ещё никто не понимает, что произошло, но произошло нечто великое. Теперь ни войн не будет, ни гонки вооружений, ни ленинской тетради, ни парткомов с месткомами. Всё. Закончилось. Было и сплыло. Теперь новая власть, народная. Теперь весь мир наш. Понимаешь? Весь мир, Англичанин! Не марксизм-ленинизм, а Фрейд и Сартр. Ты в свою Америку поедешь или куда ты там собирался, когда английский учил. Ду ю андестенд ми, миста Краснов?

Андрей промолчал. Он не любил, когда Егор начинал говорить про политику. В такие минуты друг казался ему чужим.

– Фёдор уверяет, что говно великое произошло, – сказал Андрей тихо, – работы по всему северу сворачиваются. Говорит, Урал по кусочкам дербанить начнут.

– Дурак твой Фёдор и коммунист. Он член их партии, хотя и нормальный мужик. Его же никто на западе на работу не возьмёт. Люстрация. Слышал слово? Коммунистов в Европе на работу не берут. Чаушеску вообще расстреляли. Там с большевиками не чикаются.

Андрей промолчал. Ему не нравились слова Егора, но он не умел сказать так же складно, хотя и прочел много книг.

– Но я не про то хотел, – махнул рукой Дейнега, – Англичанин, проси Теребянко, чтобы написал тебе характеристику в Университет. Поезжай и поступай на подготовительное отделение, потом на геологический. Геологи по всему миру ценятся. Налегай на английский, а как окончишь, я вас всем семьёй к себе вытащу.

– Куда, в Австралию? – переспросил Андрей.

– А то! – рассмеялся Дейнега, – На зелёный, мать его, континент. Все там и будем жить среди кенгуру и утконосов. Я к тому времени уже докторскую напишу. Ну, бывай!

Егор попрощался и ушёл. Андрей остался в палате один. Он лежал, смотрел в потолок и представлял себе кенгуру, пигмеев, Дейнегу с геологическим молотком и созвездие «южный крест» на ночном небосклоне. Только себя под этим небом представить никак не мог. Не получалось.

Пока Андрей лежал в больнице, Витька съездил на поезде в Воркуту и подал объявление на междугородний обмен. К январю появился вариант. После нового года приехал пожилой армянин в мохнатой шубе из нутрии, посмотрел Витькину двухкомнатную с досками в прихожей, с наборным паркетом в большой комнате, с чешской сантехникой и кафелем на кухне, взглянул из окна на заснеженный склон Большой Инты, по которому с визгом катились на санках мальчишки и достал из портфеля пачку фотографий маленького домика. Сговорились.

Весь февраль Дарья с Витькиной женой паковали вещи. Андрей тоже вызывался пособить, но всякий раз зацеплялся за углы каких-то чемоданов, от чего чудом не падал. Наконец его убедили сидеть у себя и «не соваться со своим костылём». Пока жена заворачивала у соседей посуду в газеты или шила из старых простыней мешки, Андрей играл с дочерью. Варьке исполнилось десять месяцев, и она уже пыталась ходить, держась за кровать и за стены. Иногда, встретив пассажиров Котлаского, приходил Витька. После аварии он был в завязке, не пил, много курил и чаще молчал, чем говорил. Андрей и без того был не из разговорчивых.

На двадцать третье февраля из Сыктывкара заехал проститься Егор с женой и ребенком. Привез бутылку кубинского рома. Был возбуждён, говорлив пуще обычного. Обозвал Андрея дураком, за то, что тот не хочет уехать вслед за ним. Потом играл на взятой у Витьки гитаре, пел песни. Ром выпил сам, захмелел и наконец уснул на постели Андрея и Дарьи, не сняв одежду, раскинув в стороны руки. Сёстры проговорили и проплакали всю ночь. Им казалось, что разлучаются они навсегда. Наверное, так и было. Наутро Витька отвёз Андрея и Дейнегу с семьёй к московскому поезду и помог сесть в вагон.

– Давай, не поминай лихом, – Егор протянул руку, потом порывисто обнял друга и прыгнул на площадку. Поезд начинал движение.

Платформа и контейнер в Крым были заказаны на начало марта. Мебель Витька возил на контейнерную площадку на багажнике «Победы». Грузить и разгружать помогали Коробкины. Наконец, последние вещи были упакованы, машина стояла на платформе, укрытая палаточной тканью и притянутая к бортам стальными тросами. В квартире оставались только два дорожных чемодана. Только после этого Витька взял билеты на самолёт до Москвы.

Приехала Витькина мать, до того не появлявшаяся и демонстративно удалившаяся от хлопот сына. Привезла Витьке денег. Витька отказывался, кричал, что способен самостоятельно заработать и на себя и на свою семью, но в конце концов сдался, принял закленый почтовый конвертик и поцеловал старую женщину в макушку. Та расплакалась. Долго обнимала до того сиротливо незамечаемую Наталку и совсем по-бабушкину охала. Когда Витька отвёз мать и вернулся, веки его были припухшими.

В последний вечер, перед отлётом, как и три предыдущих Витька с Наталкой ночевали на тахте у Андрея. Накануне состав с платформой и контейнером отправился из Инты в Котлас на сортировочную. Наталка, переволновавшись и устав, уснула быстро, а Витька пил чай стакан за стаканом и то и дело ходил курить в свою уже «бывшую» квартиру.

– Вот что я не понимаю, – сказал Витька Андрею, когда тот утром вышел на кухню, – Через пару недель в Крыму уже зацветет миндаль. А в Инте снег сойдёт только к июню. И зачем я столько лет тут проторчал? Не понимаю. И ещё, – Витька заулыбался, – Крым теперь оказывается – это другая страна, у них даже деньги свои. И я получаюсь, как твой Егор, эмигрант. Такие дела, Англичанин.

13

По расписанию дополнительный пассажирский на Вильнюс прибывал в Струги Красные в несусветную рань. Андрей так и не заснул от самого Варшавского вокзала, хотя, послушавшись проводницу, купил комплект постельного белья и застелил нижнюю полку. Соседи – трое рабочих-белорусов споро и без лишней болтовни поужинали водкой под вокзальные жареные пирожки с яйцом и храпели уже от Гатчины. Андрей взял костыль и вышел в тамбур. Привыкший за пять лет к полярному дню, он уныло смотрел в окно на бледную ленинградскую летнюю ночь, прыскающую в стекла вагона слепой рассветной моросью.

От Луги распогодилось. И когда Андрей поддался секундному порыву и, не доезжая одной остановки до Струг, спустился на узкую платформу в Плюссе, солнце уже жадно пялилось на свои отражения в стеклах второго этажа ближайших к железке домов. Расписание за эти годы изменилось. Автобус на Струги уходил только через час, Андрей купил билет, побродил, хромая, вдоль платформы, посмотрел на этикетки импортных бутылок в витрине ларька на остановке, постоял перед серым одноэтажным зданием вокзала и зашёл внутрь. От зала ожидания осталось только два ряда кресел, остальное пространство теперь занимал видеосалон. Из-за стеклянной перегородки доносился мультипликационный шум. Андрей положил сто рублей в картонную коробку на столике, за которым, откинув назад голову, спал молодой парень, и прошёл внутрь. В темноте видеосалона в ожидании поезда на Ленинград дремали несколько человек. Они сняли обувь и устроились поперек кресел, На экране телевизора шёл иностранный мультфильм. Весёлые утята под предводительством злого селезня искали сокровища, и персонажи то и дело с хохотом выбирались из безвыходных ситуаций. Было несмешно и душно. В зале отчаянно пахло несвежими носками и виргинским табаком. В задних рядах кто-то курил смолистые американские сигареты. Андрей тоже начинал смаривать сон, и он, опасаясь, что пропустит автобус, с трудом вытерпел полчаса и выбрался на свежий воздух.

Старый оранжевый «пазик», точно такой, как Андрей помнил всё своё детство, а может быть даже тот самый, уже стоял под посадкой с раскрытой гармошкой передней двери. Андрей поднялся по ступенькам, показал билет равнодушному водителю, переступил через стоящие в проходе ящики, и прошёл назад между рядами сидений. Кроме Андрея в автобусе сидели только две женщины под пятьдесят, похожие, словно сестры от разных отцов, с высокими прическами и яркими тенями вокруг глаз. В открытые окна доносились железнодорожные голоса. Слов, как обычно, было не разобрать. В автобус заглянула диспетчерша, шариковой ручкой пересчитала пассажиров «по головам», что-то отметила у себя в карточке и ушла к себе в будку. Автобус завёлся, водитель закрыл двери и, с хрустом воткнул первую передачу.