Текст книги "Дорога судьбы"

– Благодарите судьбу за то, что у вас осталась дочка.

– Я так и поступаю.

Их взгляды встретились. Потом Иеремия возвратился домой, к Сабрине, у которой не стало матери. Он до сих пор не мог понять поступка Камиллы и того, что заставило ее на это пойти. Как она могла сбежать с этим человеком? Но в одном Иеремия не сомневался. Он не станет добиваться развода. Он не желал, чтобы кто-нибудь узнал о том, что Камилла жива. Об этом не должно остаться никаких свидетельств. Он решил увековечить миф о ее смерти. Пусть все верят в него, пока жив он сам, и в первую очередь его дочь. Теперь все в округе знали, что Камилла Бошан-Терстон скончалась. Правда была известна лишь Иеремии и Ханне. В доме Терстона рассчитали всю прислугу, а сам дом закрыли, теперь уже насовсем. Возможно, Иеремия когда-нибудь продаст его или будет беречь для Сабрины, однако сам он уже не поселится в нем. Там до сих пор висела одежда Камиллы, оставались ее вещи, которые та не захотела взять с собой. Она увезла все дорогие наряды, вечерние туалеты и роскошные соболя, забрала почти все, за исключением старых и поношенных платьев, не представлявших никакой ценности. Прежде чем уехать, Камилла доверху наполнила чемоданы, но если она когда-нибудь вернется, то по-прежнему останется его женой. А Сабрина будет расти, считая мать умершей от гриппа. Она не найдет ничего, что могло бы помочь ей узнать правду. Ни писем, ни объяснений, ни документов о разводе. Ничего. Камилла Бошан-Терстон просто скончалась. Покойся с миром. Навсегда.

Книга II
САБРИНА ТЕРСТОН-ХАРТ

Глава 18

Повозка остановилась у рудников как раз перед началом обеденного перерыва, и из нее выпрыгнула стройная девочка с шелковыми черными волосами, аккуратно перехваченными синей атласной лентой. В голубой полотняной юбке и матроске она казалась младше своих тринадцати лет. Девочка бежала по двору и махала рукой выходившему из конторы мужчине. Тот на мгновение остановился, прикрывая глаза от солнца ладонью, покачал головой, но не выдержал и улыбнулся. Неделю назад он запретил ей приезжать на рудники верхом и гонять по холмам лучших его лошадей, и вот она придумала взять повозку и одна прикатила в ней. Он не знал, смеяться ему или сердиться, хотя обычно легко принимал решения. Сабрину было трудно держать в руках, она никогда не была особенно послушной, росла без матери, и это сказалось на ее характере. Она обожала запах его сигар, давно изучила все его причуды и привычки и научилась влиять на него; она управлялась с лошадьми не хуже его самого и знала поименно всех, кто работал на трех его рудниках. А в том, как делается вино, она разбиралась даже лучше, чем он. Но все это ничуть его не огорчало. Иеремия Терстон гордился своим единственным ребенком, гордился даже больше, чем говорил об этом; впрочем, Сабрина и так все знала. Он ни разу не драл ее ремнем, ни разу даже не отшлепал за все эти тринадцать лет; он учил ее всему, что знал сам, и все время держал при себе. Пока она не подросла, он практически не отлучался из Сент-Элены, был с девочкой постоянно, читал ей сказки на ночь, делал уколы, когда она болела, баюкал, когда плакала. Он предпочитал сам с ней нянчиться и лишь в исключительных случаях перепоручал ее заботам Ханны или прислуги, которую нанимал.

– Это ненормально, Иеремия! – часто упрекала его Ханна в прежние годы. – Она же девочка, совсем малышка, доверь ее мне и другим женщинам.

Но он не хотел, не мог вынести долгой разлуки с дочкой.

– Странно, что ты еще ездишь на рудники каждый день!

И вскоре он стал брать девочку с собой. Захватывал несколько игрушек, теплый свитер, одеяло, иногда подушку, и Сабрина с удовольствием играла в уголке его конторы, а к вечеру, утомившись, уютно спала на одеяле у огня. Кого-то это шокировало, но почти все находили эту картину трогательной. Даже самые грубые души оттаивали при виде розового личика, прикрытого углом одеяла, и светлых локонов, рассыпавшихся по подушке. А она всегда просыпалась с улыбкой и, зевнув маленьким ротиком, бежала поцеловать отца. Их взаимная любовь порой вызывала недоумение, но в большинстве сердец будила зависть, сентиментальность и редкую снисходительность к ближнему. Все эти тринадцать лет он не знал с ней горя; она приносила ему только радость, только счастье, только любовь. А его любовь к ней была столь всеобъемлющей, что Сабрина, казалось, и не замечала отсутствия матери. Однажды он просто сказал дочке, что мать умерла вскоре после ее рождения.

– Она была красивая? – спросила девочка.

Его сердце чуть сжалось, когда он кивнул:

– Да, дорогая. Красивая, как ты.

Он улыбнулся. На самом деле Сабрина была похожа скорее на него, чем на мать. У нее были такие же твердые черты лица, как и у него, Иеремии; к тому же скоро стало ясно, что она будет такой же высокой, как он. Если что и было в девочке от Камиллы, так это буйный нрав. Она постоянно разыгрывала его, была настоящей проказницей, однако делала все совершенно беззлобно; в ней не было и следа ядовитого, вздорного характера матери. За все эти годы никто и намеком не дал ей понять, что ее мать не умерла, а просто бросила их обоих. Сам Иеремия не считал нужным об этом говорить. Это только причинило бы девочке боль, как сказал он когда-то Ханне. И все эти тринадцать лет Сабрина не знала ничего, кроме радости. У нее были легкая, счастливая жизнь и обожавший ее отец, от которого она ни на шаг не отходила. Когда она достаточно подросла, он нанял ей учительницу. Сабрина терпеливо пережидала всю первую половину дня, делая вид, что увлечена занятиями, но затем пулей летела на рудники и весь остаток дня проводила с отцом. Здесь она училась тому, что было ей действительно интересно.

– Когда-нибудь я буду работать у тебя, папа.

– Не говори глупостей, Сабрина.

Однако в глубине души ему было жаль, что это невозможно. Она была ему и дочерью, и сыном одновременно, а в том, что касалось бизнеса, голова у нее работала прекрасно. Но на рудниках она работать не сможет. Никто этого не поймет.

– Ты же взял на работу Дэна Ричфилда, когда он был еще совсем мальчишкой. Он сам мне рассказывал.

Дэн был теперь двадцатидевятилетним женатым мужчиной, отцом пятерых детей. Много времени, оказывается, прошло с тех пор, как он начал работать по субботам у Иеремии.

– Это другое дело, Сабрина. Он парень, а ты юная леди.

– Ничего подобного! – В редкие минуты упрямства она действительно напоминала ему свою мать.

Он отворачивался, лишь бы не видеть этого сходства.

– Смотри мне в глаза, папа! Я знаю рудники не хуже любого мужчины!

Он садился и с нежной улыбкой брал ее за руку.

– Ты права, любимая, все верно. Но простого знания здесь недостаточно. Это дело требует мужской хватки, мужской силы, мужской решительности. То есть того, чего у тебя нет и никогда не будет. – Отец похлопал ее по щеке. – Нам просто нужно найти тебе красивого мужа.

– Не хочу никакого мужа!

В десять лет она выходила из себя, когда думала о замужестве. С тех пор ее отношение к этому вопросу ничуть не изменилось.

– Я хочу быть только с тобой!

В каком-то смысле он был рад этому. Ему было пятьдесят восемь лет. Он все еще был крепким, живым, энергичным человеком. У него было множество идей насчет того, как вести дело на рудниках и виноградниках. Но боль, которую в свое время причинила ему Камилла, не прошла бесследно. Даже в душе он не ощущал себя молодым. Он был стариком, усталым, потрепанным жизнью. Было в нем что-то, чего он уже никогда и никому не откроет. Как никогда больше не откроет дверей своего роскошного городского особняка. За эти годы к нему обращалось множество лиц, желавших купить особняк. Кое-кто даже собирался переделать его под гостиницу. Но Иеремия отказывался продавать его. Ни разу больше он не вошел туда и, возможно, никогда уже не войдет. Слишком тяжело было вновь оказаться в доме, который он строил для Камиллы, в доме, который надеялся заполнить полудюжиной ребятишек. Ну что ж, он завещает его Сабрине, а если она выйдет замуж, сразу и передаст его ей. Пусть это будет дом, если не для него, так для ее детей – вполне пристойная перспектива для домашнего очага, столь любовно обустроенного им в свое время.

– Папа! – Сабрина бежала к нему через двор, оставив повозку у коновязи.

С лошадьми и повозками она обращалась умело, получше иного парня. Тем не менее это не лишало ее женственности. Казалось, вековые черты аристократок Юга столь глубоко укоренились в ней, что стали частью ее натуры. Она была женщиной до кончиков ногтей, и женственность ее была исполнена истинного благородства и нежности, которых всегда не хватало ее матери. – Я приехала, как только смогла! – Она подбежала к нему задыхаясь и быстрым движением перекинула за спину спутавшиеся волосы.

Он улыбнулся. Затем с деланной суровостью покачал головой:

– Оно и видно, Сабрина. Но, разрешив тебе приезжать сюда сегодня после занятий, я не имел в виду, что для этого нужно тайком уводить мою лучшую повозку.

Смутившись, Сабрина быстро оглянулась через плечо.

– Ты правда сердишься, папа? Я ехала очень осторожно.

– Не сомневаюсь. И не это меня тревожит, а то, какой спектакль ты устраиваешь из своих поездок. Ханна наверняка задаст нам обоим хорошую головомойку. А если бы ты прокатилась подобным образом по Сан-Франциско, тебя бы измазали дегтем и выставили из города как распутницу, оскорбившую своим поведением общественную мораль.

Он дразнил ее, но она равнодушно пожала плечами:

– Ну и дураки. Я езжу лучше тебя, папа.

Он нахмурился, притворившись обиженным:

– Это нечестно, Сабрина. Я не так уж стар, и ты это знаешь.

– Конечно, конечно! – Она слегка покраснела. – Я просто хотела сказать...

– Ладно, это пустяки. В следующий раз приезжай на своей гнедой. Это не так заметно.

– Ты же сам говорил, чтобы я не носилась по холмам верхом как сумасшедшая, а приезжала в повозке, как леди.

Он наклонился к ней и прошептал на ухо:

– Леди не берут в руки вожжи и кнут.

Она рассмеялась. Поездка на рудники доставила ей несказанное удовольствие. Честно говоря, в Сент-Элене делать ей было нечего. У нее не было друзей-ровесников, не было ни родных братьев и сестер, ни двоюродных, и все свободное время она проводила с отцом. Когда ей становилось скучно дома, она капризничала или сбегала на рудники. Время от времени он брал ее с собой в Сан-Франциско. Они всегда останавливались в отеле «Палас», и он снимал для нее номер, примыкавший к его собственному.

Когда она была еще маленькой, с ними ездила и Ханна, но теперь артрит совершенно замучил бедную женщину, которая к тому же не любила поездок в город и не скрывала этого. А Сабрина была уже достаточно взрослой, чтобы одной сопровождать отца. Они часто проезжали мимо городского особняка Терстонов, и однажды он отомкнул ворота, чтобы вместе с дочерью побродить по саду, но в дом ее не повел, и она догадалась почему. Ему было слишком тяжело заходить туда после смерти матери. Самой Сабрине всегда было любопытно посмотреть, что там внутри. Она пыталась расспросить Ханну, но ее ждало разочарование: старушка никогда не была в городском доме. Сабрина приставала к Ханне и с расспросами о матери, но и здесь многого не добилась и в конце концов заключила, что Ханна никогда не была к той особенно расположена. Сабрина не знала причин, а спрашивать у отца не решалась. Такая тоска и горечь сквозили в его глазах при одном упоминании о ее матери, что Сабрина предпочитала не причинять ему своими расспросами еще большей боли. Таким образом, в ее жизни были тайны и недомолвки. Дом, который она никогда не видела изнутри, мать, которую никогда не знала, и... отец, который души в ней не чаял.

– Ты ведь уже закончил все дела, папа? – настаивала она, когда, держась за руки, они шли к повозке.

В конце концов он согласился поехать с ней, а коня привязать к повозке сзади. Плевать, что подумают люди, когда увидят их.

– Да, закончил, маленькая разбойница. Ты просто черт знает что такое, а не ребенок. – Он попытался изобразить на лице свирепость, усаживаясь рядом с ней в повозку. – Если нас увидят, то решат, что я совсем свихнулся, раз позволяю тебе вытворять подобные штуки.

– Успокойся, папа. – Она снисходительно похлопала его по руке. – Я отличный кучер.

– И большая нахалка, никто тебе не указ!

Однако было очевидно, что говорил он все это любя, и мгновение спустя она вновь пристала к нему с вопросами о работе. У нее были на то свои причины, и он знал о них.

– Да, я закончил все дела и знаю, почему ты спрашиваешь об этом. Да, завтра мы поедем с тобой в Сан-Франциско. Ты довольна?

– Еще бы, папа! – Она просияла, отведя глаза от дороги, и не сумела вписаться в поворот, повозка сделала крутую дугу и чуть не перевернулась; Иеремия попытался перехватить вожжи, но Сабрина быстро и ловко исправила положение, одарив отца притворно-виноватой улыбкой.

Он расхохотался:

– Ты меня в могилу сведешь.

Ей не нравилось, когда он так говорил, даже в шутку. Лицо ее помрачнело, как всегда в таких случаях, и он пожалел о сказанном.

– Ничего смешного, папа. Ты все, что у меня есть, сам знаешь. – Она всегда укоряла его, когда он говорил подобные вещи. Он попытался сгладить оплошность:

– Тогда будь добра, не угробь меня своим лихачеством.

– Тебе отлично известно, что я редко ошибаюсь. – Говоря это, она блестяще прошла следующий поворот и весело взглянула на него: – Вот так-то!

– Сабрина Терстон, ты чудовище!

Она вежливо поклонилась со своего места:

– Вся в отца.

Хотя она и спрашивала время от времени, не была ли больше похожа на мать, какой та была, кого напоминала, почему умерла такой молодой, у нее оставались еще тысячи вопросов без ответов. У них дома не было ни одного материнского портрета, даже миниатюры, даже наброска или фотографии – ничего. Отец только сказал, что она умерла от гриппа, когда Сабрине был всего год. И все. Точка. Он говорил, что очень любил ее, что они поженились в сочельник в Атланте, штат Джорджия, в 1886 году, что Сабрина родилась через полтора года, в мае 1888-го, и что год спустя ее мать умерла, оставив его безутешным. Он объяснил также, что построил городской особняк до того, как женился на ее матери, и Сабрина знала, что даже теперь, почти пятнадцать лет спустя, дом этот все еще оставался самым большим в Сан-Франциско, но это был дом-реликвия, дом-склеп, дом, в который она войдет «когда-нибудь», но не сейчас и не с ним. Иногда, когда они были в Сан-Франциско, любопытство просто захлестывало ее. Настолько, что она разработала целый план и собиралась последовать ему в следующий раз, когда они окажутся в городе.

– Так мы едем завтра в город, папа?

– Да, плутовка, едем. Но у меня назначены важные встречи в банке «Невада», я буду занят весь день, так что тебе придется самой себя развлекать. Вообще-то я сказал Ханне, что, по-моему, тебе не следует ехать со мной в этот раз... – Она начала возражать, не дав ему закончить фразу, и он поднял руку, требуя молчания. – Но, зная, что твоя реакция будет именно такой, в конце концов я сказал ей, что для моего же собственного спокойствия я возьму тебя в город. Ты сама должна будешь все уладить со своей наставницей на будущей неделе, Сабрина. То, что ты едешь со мной, не означает, что ты можешь увиливать от учебы. – На какое-то мгновение его голос стал строгим, но оба они прекрасно знали, что поездки с ним приносили ей даже больше пользы, чем учеба. Обычно он брал ее и на деловые встречи, но целый день в банке она бы не выдержала. – Захвати учебники. Ты сможешь позаниматься в гостинице, а когда я вернусь, мы куда-нибудь сходим. Там идет новая пьеса. Думаю, ты захочешь посмотреть. Я написал секретарю президента банка и попросил заказать нам билеты.

Сабрина захлопала в ладоши, затем вновь подхватила вожжи. Они въехали на дорожку, ведущую к их дому, и лошади пошли тише.

– Здорово, папа! – Она теперь знала, чем займется, пока отец будет в банке. – Как видишь, тебе грех жаловаться. Я доставила тебя домой целым и невредимым.

Он нахмурил брови и затянулся сигарой.

– В следующий раз, когда захочешь взять мою лучшую повозку, буду тебе невыразимо признателен, если сначала ты попросишь у меня разрешения.

Она легко спрыгнула на землю и улыбнулась, явно наслаждаясь крепким запахом его сигары.

– Есть, сэр! – С этими словами она ворвалась в дом, звонко поздоровалась с Ханной и сообщила, что завтра они едут в город.

– Знаю, знаю... – Ханна закрыла уши ладонями. – Пожалуйста, тише! Боже мой, как ты кричишь, девочка! Твоему отцу ни к чему тратиться на срочные телеграммы с рудников... достаточно тебе высунуться в окно и прокричать все, что нужно. Тебя прекрасно услышат в Филадельфии.

– Спасибо, Ханна. – Она изобразила карикатурный реверанс, поцеловала старушку в жесткую щеку и понеслась по лестнице в свою комнату вымыть руки перед обедом.

Она всегда была чистюлей. Никто никогда не напоминал ей, что нужно привести себя в порядок. Несомненно, эту черту она унаследовала от Камиллы Бошан. Ханна взглянула ей вслед и обратилась к Иеремии:

– Через несколько лет ты с ней хлопот не оберешься, Иеремия.

Он улыбнулся Ханне и повесил пальто на вешалку.

– Она говорит, что никогда меня не покинет, будет работать у меня на рудниках.

– Прекрасная перспектива для благородной девушки.

– Я говорил ей то же самое. – Он вздохнул и пошел вслед за Ханной на кухню.

Ему нравилось разговаривать с ней. Они были друзьями тридцать с лишним лет. В каком-то смысле она была его самым близким другом, так же как и он для нее. Она обожала Сабрину.

– Честно говоря, она бы отлично справилась с работой на рудниках. Черт возьми, жаль, что она не парень! – Он редко так говорил.

– Может быть.

Он старался не думать о будущем. Сабрина сможет выйти замуж только через несколько лет. Но, с другой стороны, время бежало, и моложе он не становился. Год назад у него возникли проблемы с сердцем. Сабрина пришла в ужас, обнаружив его без сознания в туалетной комнате. В дальнейшем он чувствовал себя хорошо, и они постарались забыть о случившемся. Но доктор часто напоминал ему, что нужно быть осторожнее. Не перенапрягаться; этот совет вызывал у Иеремии улыбку. Он задавался вопросом, кто взвалит на себя его работу, если он уйдет на покой.

– Ты стареешь, Иеремия. Пора подумать о своем будущем. – Ханна кивнула в сторону лестницы, которая вела в комнату Сабрины. – И о ее будущем тоже. Ты все еще держишься за этот дом в городе?

Он грустно улыбнулся уголками губ.

– Да. Я знаю, ты считаешь меня сумасшедшим. Ты всегда так думала. Но я с любовью строил этот дом и с любовью отдам его Сабрине. Пусть продаст его, если захочет. А я не хочу однажды услышать от нее: «Папа, почему ты не сохранил его для меня?»

– Что ей делать с домом, который в десять раз больше любого амбара да к тому же находится в Сан-Франциско?

– Кто знает? Мне хорошо здесь. Но, возможно, она захочет жить в городе. Таким образом, у нее будет выбор. – Он умолк, и оба они подумали о Камилле.

Она не заслуживала тех добрых чувств, которые он питал к ней. Он так и не дождался от нее ни слова, ни знака, ни письма. Как бы там ни было, официально они все еще были женаты. Ее отец писал ему несколько раз. Вроде бы какое-то время она жила в Венеции, затем переехала в Париж. Она была с тем самым человеком, с которым сбежала, называла себя «графиней» и представлялась его женой. У них не было денег, во Франции стояла холодная зима, Орвиль Бошан не выдержал и поехал повидаться с дочерью. Его жена умерла, Хьюберт женился и жил в Кентукки, а Иеремия запретил ему встречаться с Сабриной, потому что не хотел никаких воспоминаний, не подпускал к дочери никого, кто мог бы сказать ей что-либо отличное от того, что он сам говорил ей все эти годы. У Орвиля Бошана никого больше не было. Он остался один и поехал в Париж к своей девочке, которая, оказалось, влачила жалкое существование в одном из предместий; к тому же у нее родился мертвый ребенок, но когда он попытался увезти ее домой в Штаты, она отказалась. Он писал, что она свихнулась от страсти, понять которую ему не дано. Настолько прикипела к этому ничтожеству, своему любовнику, что отказывалась ехать с отцом. Иеремия также понял из письма, что она начала пить, возможно, баловалась абсентом, но, как бы там ни было, ее проблемы больше его не касались. Орвиль Бошан умер спустя несколько лет, а Камилла так и не вернулась домой. Иеремия больше не получал о ней известий, и от этого ему было только легче. Он не хотел, чтобы отношения с Камиллой омрачили существование Сабрины, не хотел, чтобы девочка узнала о том, что ее мать не умерла от гриппа, как он сам говорил ей. Для Иеремии и Сабрины эта дверь закрылась навеки, и Камилла больше никогда не войдет в нее.

В его жизни не было никого, подобного ей, никого, кто пробудил бы в нем нежные чувства, ради кого он был бы готов на безумство, никого, за исключением, конечно, Сабрины. Она теперь стала его единственной любовью, смыслом его жизни. Естественно, были женщины, оживлявшие его чувственность, когда он сам хотел этого. В Сан-Франциско была женщина, которую он навещал, если приезжал без Сабрины. Была одна учительница в Сент-Элене, с которой он обедал время от времени. Мэри-Эллен давным-давно вышла замуж и переехала в Санта-Розу. Иногда Амелия Гудхарт приезжала в город повидаться с дочерью, и всякий раз Иеремия и Сабрина были несказанно рады видеть ее. Она была, как всегда, восхитительна, и Сабрина обожала ее.

Ей было уже за пятьдесят, но она все еще оставалась самым поразительным человеком из всех, кого Сабрина знала. Она приезжала в Сан-Франциско раз в год, чтобы встретиться с дочерью и ее детьми. У нее было шесть внуков и внучек, и однажды она привезла их всех в Сент-Элену к Иеремии и Сабрине. Сабрина тянулась к ней, как ни к какой другой женщине. Благородство и мягкость сочетались в ней с блеском и изысканностью стиля, что, естественно, привлекало Сабрину. Она всегда привозила с собой чудесные наряды и драгоценности, от которых у Сабрины дух захватывало.

– Она самая замечательная женщина на свете, правда, папа? – с благоговением сказала как-то Сабрина, и Иеремия невольно улыбнулся.

Он и сам так думал, а временами даже жалел, что не уговорил ее выйти за него замуж в тот первый день в поезде, идущем в Атланту. Конечно, это было бы безумием, но, как оказалось, не большим безумием, чем его последующая женитьба в Атланте на Камилле Бошан. Вообще-то через несколько лет после того, как Камилла ушла от него, он был с Сабриной в Нью-Йорке и снова просил Амелию выйти за него, но она мягко отказала ему:

– Что ты, Иеремия. Я слишком стара... – Ей тогда было пятьдесят. – У меня устоявшаяся жизнь, дом в Нью-Йорке...

Для нее он бы вновь открыл двери дома Терстона; он так и сказал ей, но она была непреклонна в своем решении не выходить замуж, и в конце концов он подумал, что она права. У каждого из них была своя жизнь, свой дом, свои дети. Слишком поздно было собирать все это под одну крышу, к тому же она никогда бы не была счастлива вдали от Нью-Йорка. Этот город был центром ее существования. Теперь они виделись каждый раз, как она приезжала к дочери в Сан-Франциско, и еще раз или два в год, когда он ездил по делам в Нью-Йорк. В последний раз он останавливался не в гостинице, а в ее доме, о чем Сабрина, конечно, не знала.

– В нашем с тобой возрасте, Иеремия, чего нам бояться? Кто скажет о нас дурное слово? Разве что позавидует тому, что в нас еще что-то теплится... – Амелия по-девчоночьи хихикнула. – К тому же мне уже не грозит опасность забеременеть.

Эти две недели у нее дома были счастливейшими в его жизни. Уезжая, он подарил ей изысканную сапфировую брошь и бархотку с бриллиантовой пряжкой, на обратной стороне которой были выгравированы слова, немало ее повеселившие: «Амелии, страстно любимой. И. Т.».

– Что скажут мои дети, когда примутся делить мои драгоценности, Иеремия?

– Что ты, очевидно, была очень страстной женщиной.

– Ну что ж, неплохо.

Она проводила его на вокзал. На этот раз она стояла на перроне и махала ему большой собольей муфтой, пока поезд набирал скорость. На ней было красное, великолепного покроя пальто, отороченное соболем, и шляпка в тон; он в жизни не видел женщины прекраснее. Встреть он ее теперь в поезде, как когда-то давно, он бы снова увлекся ею, как увлекся до своего знакомства с Камиллой.

– Будь я силен, как раньше... – сказал он Амелии перед отъездом, но оба они знали, что силы ему не занимать.

Он доказывал это из ночи в ночь во время своего пребывания в Нью-Йорке и вернулся в Сан-Франциско в отличном расположении духа, ощущая себя словно заново родившимся.

– Чему ты улыбаешься, Иеремия? – Он совсем замечтался над чашкой кофе, пока Ханна готовила обед. – Могу поспорить, ты думал о той женщине из Нью-Йорка.

– Ты выиграла. – Он улыбнулся Ханне.

Он часто вспоминал Амелию и всегда волновался как школьник, ожидая ее приезда. Но на этот раз она должна была появиться в Сан-Франциско не раньше чем через полгода, да и он не собирался в Нью-Йорк в ближайшие три-четыре месяца, так что до их новой встречи пройдет еще немало времени.

– Чудесная женщина. Это я тебе говорю.

Действительно, Ханна не просто с одобрением отнеслась к Амелии, но искренне полюбила ее. Амелия завоевала ее сердце в тот момент, когда, засучив рукава, помогла приготовить обед для Иеремии, Сабрины, шестерых своих внуков и внучек. Именно она приготовила тогда большинство блюд, и получились они отменно, как ни тяжело было Ханне признать это. Блеск бриллиантов... быстрые, ловкие руки... фартук, повязанный поверх роскошного нью-йоркского платья... Она пролила на себя бульон, но даже виду не подала, что огорчена. С тех пор Ханна не переставала восхищаться Амелией.

– Она не просто чудесная женщина, Ханна. Она замечательный человек.

– Тебе следовало жениться на ней, Иеремия. – Ханна с упреком взглянула на него, и он пожал плечами.

– Возможно. Но теперь уже поздно об этом говорить. У каждого из нас своя жизнь, свои дети. Нам обоим так спокойнее.

Ханна кивнула. Все верно. Время безумств для него миновало. Пришел или скоро придет черед Сабрины. Ханна могла только надеяться, что девочка сумеет сделать разумный выбор и будет счастливее своего отца.

– Вы точно завтра едете в город?

Он кивнул:

– Всего на два дня.

– Приглядывай за Сабриной. Как бы она там не натворила чего-нибудь, пока ты будешь в банке. – Ханна по-прежнему считала, что девочке лучше остаться в Сент-Элене.

– Я говорил с ней об этом. Но ты же знаешь Сабрину.

Он легко представил себе, как она берет напрокат экипаж и несется в нем по Маркет-стрит. В руке у нее кнут, она улыбается и приветственно машет ему рукой, пролетая мимо. Эта картина вызвала у него улыбку, когда он шел мыть руки перед обедом.