Текст книги "Великий раскол"

XIV. Аввакум перед Вселенскими Патриархами

На следующий день Москве опять предстояло тешиться зрелищем. Зрелища идут непрерывно одно за другим с самого лета. В сентябре прошлого года Москва встречала гетмана Брюховецкого, глазела на невиданных хохлатых черкас, на их рогатых волов, украшенных лентами, и потом, до самой весны почти, москвичи видели этих усатых хохлов почти каждый день, бегали глядеть на них как на медведей, иногда укали на них, как на зверей, не со злости, а добродушно, любя и тешась по-московски. А там встречали Вселенских патриархов, что приехали из самой Турской земли, народ все черномаз, волосат и зело свиреп, с вот этакими глазищами и вот этакими белыми белками: все греки да арапы из самой Арапии, – и молодцы из Охотного да Обжорного рядов опять бегали за ними, словно весной за Ярилой, да улюлюкали от радости, словно на волков. А тут привезли Никона – и за ним бегали, несмотря даже на то, что бояре велели сломать мост у Никольских ворот, где остановился Никон, потому что у Никольских ворот не было ни проходу, ни проезду от серых чапанов, нагольных тулупов да однорядок.

А тут новые зрелища: «двуперстников» да «сугубоаллилуйцев» стали возить в Чудов из разных монастырей да острогов. Есть на что поглядеть! Одни юродивые каких колен не выкидывают Христа ради во время этих процессий! Один Федя божий человек чего стоит! А Афанасьюшко слезоточивый и слезонеиссякаемый, кладезь божественный?!

Сегодня прошел слух, что Аввакума протопопа, великого учителя веры, повезут на собор Вселенских патриархов. Москва заволновалась. С утра народ валил к Кремлю: и молодцы рядские, и черная сошка, и посадские малые людишки, и почтенные бородачи гостиной статьи, любившие потолковать о двуперстном и ином, богомерзком, сложении, и о треклятой «трегубой аллилуйе», и о «хождении посолонь», и о «метании поклонов», именно все о таких высоких предметах, на которых мир стоит, – все это толкалось и гудело по Красной да по Соборной кремлевской площадям. «Осрамит их Аввакумушко-свет – осрамит всех!» – слышались голоса. – «Где не осрамить! – осрамит! Куда им, арапам, этакую святость-то понять – аллилуйю-то нашу матушку либо персты-те! В едином, чу, персте спасенье, в двух перстах, чу, этому спасенью и сметы нету, а в трех, чу, перстах – пагуба, ад кромешной». – «Что и говорить!.. а хуть бы насчет этого самого аза, что они, еретики, у Христа отняли! И как их громом не убило! Шутка ли! сказано: “Сына Божия, рожденна, а не сотворенна”; а они злодеи, этот аз-от у Христа украли – говорят: рожденна, не сотворенна… А? не злодей ли!» – «Братцы! – слышится меж молодцами из рядов. – Христа обокрали!» – «Что ты!» – «Пра! аз у Его украли!» – «Батюшки! где украли? али церковь подломали?» – «Подломали – у Спаса на Куличках»…

– Везут! везут! – закричали дальнейшие группы. Рядские молодцы, забыв свой испуг насчет того, что, как вот сейчас сказывали сами хозяева, старые купцы – что Христа-де обокрал кто-то, аз у Него, Батюшки, злодеи уворовали, а что это за аз такой, молодцы не знали: не то риза золота, не то венчик с камнями самоцветными, как вон на Иверской Матушке, – молодцы, забыв про этот неведомый аз, со всех ног метнулись туда, где кричали: «Везут! везут!»

Действительно, из-за голов толпы показалась дуга, перевитая кумачным поясом, а в просвете под дугой, выше лошадиной головы, проглядывала седая человеческая голова, не покрытая шапкой, постоянно кланявшаяся направо и налево. Это везли Аввакума. Он ехал, стоя в санях, опираясь левою рукою на плечо стрельца, сидевшего за кучера, а правую подняв высоко над головою с вытянутыми указательным и середним пальцами. Вокруг саней, запряженных в одну лошадь, шли стрельцы с ружьями и с испугом и благоговением смотрели на конвоируемого ими арестанта. Лицо Аввакума дышало фанатическою энергиею. Седые, остриженные под чуб волосы, стоявшие стоймя, казалось, кричали вместе с широко раскрытым ртом, из которого в морозный воздух вместе с выкрикиваниями вылетал пар клубами. Неровно выстриженная седая борода делала это странное лицо еще более изуверским.

– Православные! – слышалась издали неистовая проповедь фанатика. – Не покоряйтеся троеперстному сложению!.. троеперстное сложение – еретицкое: его выдумали хохлы с турскими наемниками да арапами!.. Троеперстное сложение – антихристова печать, геенна огненная, огнь неугасимый, плач и скрежет зубов!.. Креститеся вот как, православные! вот как – истово.

И рука с двумя вытянутыми пальцами поднималась еще выше и торчала в воздухе, как знамя. В толпе также поднимались и размахивались руки с протянутыми двумя пальцами и ожесточенно колотили по лбам, животам и по плечам гостиных людей и рядских молодцов. Головы также неистово встряхивались, и ропот одобрения и благоговения все более и более усиливался. Все толпились взглянуть на великое светило старой, истинной веры.

Когда толпа несколько пораздвинулась по мере движения саней, то вперед показалась фигура пляшущего мужика. Без шапки с полуседою всклокоченною головой, с растрепанною бородой с проседью, в одной, длинной, как у татарина, синей канифасной рубахе, без пояса, без штанов – мужик босыми ногами мял снег, выплясывая по замерзлой земле. Несмотря на мороз и на не по сезону легкий костюм пляшущего, с лица его катился пот градом. Лицо это выражало смесь дикости и наивного добродушия.

– Веселыми ногами… скакаша, играша… людии Божии святии! – приговаривал пляшущий. – Веселись, православные! ноне у нас праздник – свадьба – веселие! Аввакумушко, светик наш, ноне венчается! Берет он себе невесту прекрасную, жену богатую, свет-матушку Аллилуйю Сугубую… А венец-от он берет краше венца царского – венец мученический… Веселись, православные!.. Веселыми ногами скакаша, играша… Эх, ну!

– Господи! ишь его, как веселится Федя божий человек…

– Святая душа – и мороз его не берет: без портов и босиком радуется.

– Федя божий человек, а Федя! – обращается к пляшущему купчина. – Ты что без порток?

– Так надоть! – отвечал юродивый, дико глядя на купчину. – Христос без порток ходил…

– Ай-ай-ай! ну и отрезал же! – дивились гостиные люди. – Оно и точно: Христос штанов не носил, как малые дети, ангелы невинные, так и они, святые люди… Ну!

А Аввакум, медленно двигаясь на своих дровнях, как на триумфаторской колеснице, продолжал выкрикивать благим матом: «Вот так крестись, православный народ, вот так. А еретикам не покоряйся, аллилуйю не трегубь! Дионисий Ареопагит говорит: со ангелы славословим тако: “аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже!” А не трегубо лаем, что псы по римскому распутству… Не покоряйся еретикам!»

Народ и испуганно, и благоговейно смотрел на фанатика. А юродивый продолжал отплясывать, от скоков и кружения переходя вприсядку.

– Што ты, где ты! што ты, где ты! Не обуты, не одеты!

Вдруг он остановился, закрыл лицо руками и заплакал.

– О-о-о! спаси и помилуй, Господи, великого государя царя и великого князя Лексей Михайлыча всея Русии! О! спаси его от троеперстного сложения, помилуй его от трегубой аллилуй! о-о! – причитал он жалобно.

– Спаси, Господи, раба Своего, великого государя, и отврати лицо его от погибельной пестрозвериной ереси Никонишки окаянного, сатанина внука! – возглашал со своей стороны и Аввакум. – Молитесь, православные, за великого государя!

В это время впереди послышался звон цепей, визг по снегу полозьев. Показались вершники на конях и в высоких шапках. На морозном солнце блеснул высокий, чистый, как зеркало, кузов кареты. Солнце заиграло на позолоте кареты, на стеклах и на серебре лошадиной сбруи.

– Боярыня Морозова едет во дворец, – послышалось в толпе.

Морозова ехала с обыкновенною своею пышностью, шестеркою богатых коней, окруженная сотнею челяди. У окон кареты, на боковых крыльях, стояло по юродивому. В руках у них были мешки с деньгами, которые они тут же и раздавали народу.

Поравнявшись с санями Аввакума, карета Морозовой остановилась, шибко зазвенев цепями, которыми украшена была богатая наборная упряжь из кованого серебра. Остановились и сани. Из окна кареты, из-за уголка приподнятой зеленой тафты, выглянуло хорошенькое личико боярыни.

– Здравствуй, матушка Федосья Прокопьевна, дочушка моя духовная! – закричал протопоп. – Венчаться еду во дворец, благослови жениха, светик мой, будь посаженой матерью.

Он хотел было вылезть из саней, чтобы подойти к окну кареты, но стрельцы не пустили его.

– Нельзя, святой отец, не приказано, – почтительно останавливали его.

– Ну ладно, детушки, Бог с вами: вы под началом ходите, творите волю пославшего вас, – сказал Аввакум покорно. – Эй, Федюшка, подь сюда! – крикнул он юродивому.

Юродивый подбежал к саням.

– Давай пригоршню.

Юродивый подставил пригоршню. Аввакум перекрестил ее: «во имя Отца и Сына… неси боярыне»…

Юродивый крепко сжал пригоршню, как бы боясь упустить что-либо, точно там у него сидел воробей.

– Не просыплю, не просыплю благодать Божию, – бормотал он и понес сжатую пригоршню к карете Морозовой.

Та подняла окно. Пригоршня юродивого всунулась в карету, разжалась там, и жаркие, влажные губы молоденькой боярыни поцеловали корявые ладони юродивого, от которых несло навозом.

Народ, рядские молодцы и почтенное купечество дивовались и умилялись, разинув рты и помавая головами, созерцая такое святое дело.

Сани двинулись дальше, к Кремлю. Карета последовала за ними.

В Кремле, у дворцовых ворот, сани остановились. Навстречу им вышел стрелецкий полуголова и принял Аввакума из саней. Он был в том же одеянии, в каком мы в последний раз видали его в монастырской келье, в заточении. На прощание юродивый поцеловал его в руку и как-то пытливо глянул ему в глаза, которые по-прежнему светились энергиею.

– Мотри же, женишок! крепко люби свою невесту. Аллилуйю-свет Сугубовну… А венец-от будет у-у какой! Лучше царсково…

– Добро… только покажи мне венец-от, я за ним на край света потопчусь!

Полуголова и стрельцы повели его к столовой избе. Собор был уже на месте. Патриархи восседали на своих сиденьях рядом с царем, а царь высился и блистал золотом, камнями и золотным платьем на своем государевом месте. В ласковых глазах его блеснуло что-то вроде слезы и жалости, когда он увидел худого, оборванного и обезображенного стрижкой Аввакума, смело переступившего порог избы, где собрался собор. На лицах патриархов и прочих греков выразилось глубокое изумление. Бояре также смотрели ласково и жалостливо; только архиереи глядели хмуро и неприветливо.

Вступив в палату, Аввакум прежде всего глянул в передний угол. Увидав там несколько образов нового письма и шестиконечный крест, он сурово отвернулся и, глядя на потолок, трижды перекрестился истово, двуперстно, широко, от упрямого лба до самого подбрюшия. Потом, повернувшись к царю, три раза поклонился ему до земли. Ни патриархов, ни весь остальной собор он не удостоил даже кивком.

– Аввакум! поклонись святейшим Вселенским патриархам! – ласково сказал царь.

Аввакум глянул на царя и, заметив доброе выражение его глаз, отвечал:

– По слову и указу великого государя земно кланяюсь. – И поклонился до земли.

– Поклонись и всему Освященному Вселенскому собору, – снова сказал царь.

– По указу великого государя кланяюсь, – опять отвечал упрямец и поклонился на обе стороны в пояс.

Настала тишина. Дьяк Алмаз Иванов, по обыкновению, шуршал бумагою, нагибая свое пергаментное лицо то к той, то к другой харатье. Макарий Антиохийский перенес свои белки на Аввакума.

– Аввакум! – громко сказал он. – Покоряешься ли последнему поместному московскому соборному решению о новоисправленных книгах?

– Не покоряюсь! – резко отвечал Аввакум.

– А те исправления истинные: для чего не покоряешься?

– Истинные! – крикнул фанатик, и глаза его метнули искры. – В том ли истина, что Никон все переменил? И крест на церкви и на просфорах переменил – в латынский крыж обратил… И внутри олтаря молитвы иерусалимские откинули, и ектении переменили, в ектении невесть чего напихали, и в крещении духу лукавому молиться велят: «да не снидет-де со крещающимся, молимся Тебе, Господи, дух лукавый…» А я духу лукавому в глаза плюю… И около купели против солнца, а не посолонь лукавый их водит, и церкви ставят против солнца, и при венчании против солнца же водят – это ли истина?! А в крещении не отрицаются сатаны: дети они его, что ли, коли сатаны не отрицаются? Али это истина!

– Да этого в новых книгах нет, что ты плетешь, – вмешался Питирим, тот, что и Никона злил.

– Плетешь ты, а не я! – пуще прежнего крикнул фанатик. – Никонишко, адов пес, наблевал, а вы блевотину его едите… щепотью креститесь…

Макарий остановил его горячность.

– Постой, Аввакум, – сказал он, – ты это не истинно говоришь: вся наша Палестина, и серби, и албансы, и волохи, и римляне, и ляхи – все тремя персты крестятся; один ты стоишь на своем упорстве и крестишься двемя персты. Так не подобает.

Аввакум, услыхав, что патриарх его не задирает, как задрал было Питирим, несколько успокоился. Взглянув на царя, он увидал, что тот смотрит на него ласково по-прежнему. Паисий тоже поглядывал на него со старческим добродушием – это охладило фанатика.

– Вселенстии учителие! – начал он спокойнее. – Рим давно упал и лежит невосклонно, и ляхи с ним же погибли. До конца враги быша христианом, на черкесах-казаках, что на волах, ездили, церкви Божии жидам на аренду отдали – оле проклятого людского безумия!.. И у вас, в Турской земле, и в Палестине, и в Египте, – православие пестро: от насилия турского Магмета немощни есте стали… А вы сами вперед приезжайте-ка к нам на Москву учиться: у нас Божиею благодатиею самодержавство (и он взглянул на Алексея Михайловича – тот ему милостиво улыбнулся) – никакого Магметки мы не боимся – плевать на него и на римского папежа!.. У нас на Руси, до Никона отступника, у благочестивых князей и царей православие было чисто и непорочно, аки девство, и церковь не мятежна и не растлена. Никон, волк, с братом своим Фармагеем бесом, и с отцом своим Люцифером, и с дедом сатаною велели тремя персты креститься, а первые наши пастыри крестились двемя персты, Московские святители так же, и Казанские Гурие и Варсонофие – все молились двемя персты.

Он остановился, чтобы перевести дух. На некоторых из старых бояр, видимо, подействовали его слова: ведь все они воспитались на двуперстии, всех их манила старина, и Аввакум чувствовал, что за плечами его стоят миллионные рати, начиная от князей и бояр и кончая последним смердом, у которого и вера-то вся в двух пальцах.

Этим перерывом воспользовался Питирим.

– Что ты о святителях плетешь? – сказал он презрительно. – Они и с двуперстием, и с троеперстием были бы святы… Только они были люди не ученые, грамоте не умели…

Аввакума опять взорвало.

– Ты вот учен – грамотник! – огрызнулся он. – Кочергой тебя бабы учили…

– Они греческого языка не разумели, как и ты, мужик…

– Ты, баба, много разумеешь по-эллински; разве сморкаться только тремя персты… Мне с тобой и говорить-то зазорно.

Он было повернулся, чтобы уйти, но остановился, заметив, что архиереи смотрели на него с нескрываемым презрением.

– Чист аз есмь! – крикнул все более и более раздражившийся фанатик, которого самолюбие шибко было задето. – И чистым ухожу, и прах от ног своих отрясаю, по писаному: «лучше един творяй волю Божию, нежели тьмы беззаконных…» А вы все беззаконники!

Архиереи возмутились этими последними словами. Многие вскочили с мест. Пристав подвинулся к упрямцу, чтоб остановить его.

– Возьми! возьми его! – забывшись, закричали некоторые. – Он всех нас обесчестил.

Пристав схватил его за руку. Питирим и Иларион приблизились к нему с угрожающими жестами.

– Постойте! не бейте! – закричал фанатик. – Апостол Павел пишет: «таков нам подобаше архиерей – преподобен, незлобив…» А вы, убивше человека, как литургисать станете?

Это напоминание заставило опомниться взволнованных архиереев. Они сели. Аввакум стоял посреди собора и тяжело дышал. Капли пота катились по его лицу. Ноги его, видимо, дрожали: тут сказывалось и душевное волнение, и следы многолетних ссылок, тюремной истомы и голода, надломивших эту железную натуру.

Оглянувшись затем кругом и не видя, на чем бы ему можно было сесть, он попятился к дверям и повалился на бок.

– Посидите вы, а я полежу – по-апостольски, – сказал он задорно.

Бояре засмеялись.

– Дурак, мужлан – и святейших патриархов не почитает, и великого государя срамит, – заметил Питирим.

– Вы великого государя срамите на весь мир, а не мы, – огрызался, лежа, упрямец. – Мы уроди Христа ради, а вы славны, яко солнце в луже: вы в чести и виссоне, мы же бесчестии и в сермяге; вы сильны стрельцами, мы же немощны со Христом да сугубою аллилуейю.

– Для чего сугубая, а не тригубая, яко подобает Святой Троице? – спросил Макарий.

– Для чего? Али вы забыли Дионисия Ареопагита? У него прямо сказано, как славословят Господа небесные силы: по алфавиту, глаголет – едино аль Отцу, другое аль Сыну, третье аль Духу Святому… До Василия Великого в церкви пели тако ангельское славословие: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» А Василий велел петь две ангельские славы, а третью человеческую, сице: «Аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе Боже!» Мерзко Богу трегубое аллилуйя…

Со скамьи среди монахов и архиереев поднялся высокий черный клобук с несколько семитическим типом лица и приблизился к Аввакуму. В руках он держал книгу в белом, пожелтевшем от времени переплете. Это был знакомый уже нам ученый украинец, Симеон Полоцкий, учитель маленькой царевны Софьи Алексеевны.

– Вот древний харатейный служебник, – сказал он, раскрывая книгу и поднося ее к лицу Аввакума, – тут аллилуйя поется трижды.

– Что ты мне тычешь в глаза свою хохлацкую книгу! – вскинулся на него фанатик. – Мало ли как у вас, у хохлов, поют, да нам, московским людям, ваше хохлацкое пенье не указ… Охочи вы, хохлы, соваться не в свое дело: сидели бы у себя дома, а у нас бы не мутили верой… От вас, от каждого, крыжом папежским воняет…

– Не говори так, Аввакум, – спокойно заметил Полоцкий. – А наши киевские печерские угодники?

– То не ваши, а наши…

Симеон Полоцкий пожал плечами и возвратился на свое место.

– То-то ловки вы! – продолжал Аввакум. – И как вас великий государь терпит? После сам увидит царское величество, что пустил козлов в российский вертоград, да будет уж поздно… Вон и ноне пресветлую царевну Софью Алексеевну разным планидам да «кентрам» научают замест перстного сложения, и Бог весть, что из царевны выйдет…

В столовую избу тихо, чуть слышно ступая мягкими козловыми сапогами, вошел низенький, лысый, с большою седою бородою боярин. Он прежде всего перекрестился в передний угол, и Аввакум, зорко следивший за его рукою, заметил, что пришедший боярин крестился двуперстно, – глаза у Аввакума блеснули, – потом боярин низко поклонился царю, патриархам и всему собору.

– Ты что, Прокопий? – тревожно спросил его царь.

– От великой государыни царицы и великой княгини Марьи Ильишны с грамотой к вашему царскому пресветлому величеству, – почтительно отвечал с присвистом беззубый боярин.

– Подай.

Боярин прошуршал козловыми сапогами, снова поклонился и подал царю свиточек, перевязанный голубою ленточкой. Царь развернул свиточек, пробежал его, щурясь и улыбаясь, раза два, поглядел на Аввакума, снова улыбнулся и спрятал свиточек в карман.

– Ох уж эти бабы, – тихо, продолжая улыбаться, прошептал он про себя, а потом, обращаясь к старому боярину, громко сказал: – Хорошо, Прокопий, ступай: доложи царице, что великий-де государь милостив…

Боярин, шурша мягким козлом, вышел. Царь, окинув собрание приветливым взором, остановился на Аввакуме.

– Аввакум! – сказал он с едва заметною улыбкой. Аввакум вскочил с полу и быстро приблизился к царю.

– Что изволит приказать великий государь рабу своему?

– Вот что, Аввакум: ты ноне недомогаешь, я вижу… Поди отдохни да подумай о том, что тебе ноне святейшие патриархи сказывали, а после поговорим… А то и мне ноне недосуг за государскими делами…

– Что мне, великий государь, думать? – смиренно отвечал он. – Шестьдесят лет думаю об одном: о венце мученическом… За ним пришел сюда и без него не уйду.

По лицу царя пробежала тень. Он строго посмотрел на упрямца.

– Я не Диоклетиан, – сказал он недовольным голосом.

– И я не Юлиан Отступник: не отступлюсь от двуперстия, – отвечал фанатик.

– Добро… Ино ступай пока…

– Не уйду, пока венца не дашь!

Добрые глаза царя сверкнули. Он глянул на бояр.

– Уведите его!

Бояре кинулись к Аввакуму. Тот не давался. Его взяли под руки и увели силою.

– Венца хочу! венец дайте! – доносился из сеней голос фанатика.