Текст книги "Великий раскол"

XIII. Мазепа практикуется

Если бы Соковнин, которому не спалось в эту чудную украинскую ночь, сидя у окна, мог своим взором проникнуть на противоположную сторону улицы, где из-за темной зелени сирени, бузиновых кустов, из-за пышных лип и серебристых и стройных пирамидальных тополей выглядывал гетманский палац, то он увидел бы, что и там, за одним окном, полузакрытым зеленью, обрисовывается женская головка с распущенною косою. В этой простоволосой головке он узнал бы свою землячку, боярыню и панию Брюховецкую, которой эта душная ночь не давала спать… Да и не одна духота гнала от нее сон: улица с неумолкаемой песнью, эти думы и воспоминания о Москве, воспоминания, которые особенно разбередили в ее душе рассказы Соковнина, и еще что-то жаркое, охватывающее ее, словно объятиями, волнующее кровь до краски в лице, что-то такое, в чем она сама себе не могла бы признаться, – все это заставляло ее метаться в душной постели, разметать косу, которая давила ей голову своею тяжестью, и наконец привело ее к открытому окну, у которого хоть дышать можно было чем-нибудь, дышать этим дыханием ночи и зелени, запахом свежей травы, ароматом цветущей липы…

Вон какие-то звездочки мигают ей в окно с темного неба… Как много их, и не перечесть, словно песок морской…

А какой этот песок морской? Она никогда его не видала да и моря не видала никогда… Говорят, и конца-краю нет морю, а киян-море и того больше… И стоит вся земля на этом киян-море, а не тонет она потому-де, что ее, землю-ту, держат на спине три кита… Вот велики, поди, киты-те! На что велика московская земля, а все еще не до край света раскинулась! Вон тут черкасская земля, и тоже велика гораздо, у, велика! А то еще Польша, а там Литва, а там турская земля, и цесарская земля, и земля галанская, и земля аглицкая, и земля францовская, да еще Китай-земля, да Персида, да Ерусалим с Святою землею… Эх, сколько земель! А Ерусалим-град, сказывают, на самом пупе земли стоит… Чудно! Аж стыдно подумать… И все это киты держат на себе, страшно и подумать! А все Бог… А как киты эти, сказывают, маленько ворохнутся, и от того их вороху трус и потоп на земле бывает.

А звездочки все мигают, все мигают… Одна больше, другая поменьше, а то и в маковку росинку есть звездочки, и не перечесть их… А все Божьи очи это – все ими Бог видит, что на земле делается: и ее, вдову горемычную, видит Господь у окошечка, простоволосу, да Ему что! Простоволоса ли, покрыта ли, все едино: Он на душеньку смотрит, на помыслы… И Гришутку Он видит, как спит Гриша в своей постельке, убегался с хохлятами да девчатами, в «кострубоньки» играючи… Чудной такой! «Дурна, – говорит, – мамо, московка!»

А на Москву, поди, другие звездочки глядят, где этим! Далеко больно Москва-матушка живет… А что царевна Софьюшка теперь? Спит, поди, и все «наверху», во дворце, спят… Спала и она там когда-то, давно, когда в сенных девушках была…

Эк их заливаются полунощницы девчаты! Что им? Молоды, горюшка мало… Вон поют:

 
Йшли коровы из дибровы, а овечки з поля,
Заплакала дивчинонька, край козака стоя:
Ой, куды ж ты одъизжаешь, сизокрылый орле,
Ой, хто ж мою головоньку без тебя пригорне?..
 

Так и Ивась ее, гетман, отъезжал с войском, и она, провожаючи его в далекий путь, плакала… Недаром плакала… Так и не вернулся… Вернулся, только не он, а его тело, да и тела нельзя было узнать за кровавыми ранами…

 
Ой, хто ж мою головоньку без тебе пригорне?..
Да, некому «пригорнуть», некому приголубить…
 

И молоденькая вдова сама чувствовала, что она вспыхнула… жаром опалило ее…

Этот молодой козак, запорожец, что приехал от гетмана с вестями, тоже зовут Иваном, Ивасем, Иван Степанович Мазепа, какой хороший из себя, ласковый… Только несчастненький такой: все утешал молодую вдовицу, говорит: «Хорош-де человек гетман был Иван Мартынович Брюховецкий, так злые люди его погубили…» Таково ласково утешал ее, вдовицу Оленушку: «Сам-де я, – говорит, – не изведал доли-счастья в жизни, никто-де меня не любил, и я-де никого еще посейчас не любил, а уж третий-де десяток изжил, на свете маючись…» Таково жалко его стало, так бы она и положила его бедную голову на свою сиротскую грудь и поплакала бы вдоволь горючими слезами… А какие у него глаза добрые, и Москву-то он таково любит! «Нигде бы, – говорит, – и жить не хотел, окроме Москвы белокаменной…» И руки у нее так целовал… стыд какой! Она так вся и сгорела, так и пополовела со стыдобушки… И что это с ней сталось? Так вот в душу-то самое, в сердечушко в ретивое так и заполз лаской да печалию своею этот Мазепа… И Гришутка полюбил его, козака этого, все с ним играл…

 
Нехай тоби зозуленька, мени соловейко,
Нехай тоби там легенько, де мое серденько:
Мени буде соловейко рано щебетати,
Тоби буде зозуленька раненько кувати…
 

Это голосок Явдошки… Счастливая!

А на Москве-ту, на Москве что, и не приведи бог! И крест стал не крест, и молиться люди не ведают как… За крест в срубы сажают да огнем жгут… А Федосьюшка-ту Морозова, а Урусова Овдотьюшка, господи! Мученицами стали за крест святой… И что с Москвой поделалось? С чего все это? Знамо, нечистый насеял зла в Московском государстве… И Аввакума протопопа заслали, куда ворон костей не заносит, языки попам да монахам режут… Ах, горькая, горькая родимая сторонушка!.. Люди, сказывает Соковнин Федор, в лесах, что звери, прячутся, за рубеж бегут… Ах, Москва, Москва бедная!

А тут, ишь заливается:

 
Ой вийду я над ярочок, пущу голосочок:
Дзвони, дзвони, голосочку, по всему ярочку,
Нехай мене то зачуе, що в поли ночуе…
 

Что она это машет, липовая веточка? Куда манит? Некуда… На родимую сторону запала дороженька, заросла горьким осинничком да разрыв-травой…

А там, за Тясмином, соловушки поют… И у них «улица» своя: и Явдошка такая ж там, и Петрусь… А может, есть меж ними и такая ж горькая сиротинка, как она, Оленушка Брюховецкая… Как не быть?! Может, коршун заклевал ее соловушка…

Добрый, добрый, ласковый Мазепа… Имя-то какое, Мазепа… Иванушка, Ивась Мазепинька… Кажись, и теперь руке жарко от его губ, и всей жарко, стыдно! Стыдно и хорошо таково…

Никто-то не любил его, бедненького, и он никого не любил также… Бедный Мазепинька!..

А может, и на Москве теперь поют, «просо сеют» девушки:

 
Уж я просо сеяла – сеяла…
 

Где петь! Не до пенья ноне на Москве… плачут люди да молются отай, чтобы не увидали злые приставы…

Покатилась, покатилась по небу звездочка и сгасла… Которая это? Куда покатилась? Где сгасла? Точно она, горькая сиротинка, покатилась с московского неба и сгасла тут, в черкасской земле… Не светить ей больше с московского небушка…

А отсюдова Мазепа, сказывал, поедет с универсалами да с листами от гетмана Дорошенка к тогобочным козакам и в Полтаве, сказывал, будет, и в Гадяче, и могилке, сказывал, покойного гетмана Брюховецкого поклонится… Добрый он, Мазепинька, добрый…

Просил в сумерки выйти в садочек побеседовать… Тоскует он, бедный, по матушке по своей. «Так, – говорит, – хоть об матушке, об родителях побеседуем…» Нет, стыдно… как можно в сумерки! Еще кто увидит да осудит… А жаль его, такой добрый…

Она встала и тихонько пошла в глубину комнаты: там в своей постельке что-то возился Гриць и шептал что-то… Она прислушалась; мальчик во сне бормотал:

 
А в нашего Шума
Зеленая шуба.
Шум ходит по диброви…
 

– Ах, дитятко! Все «Шумом» бредит… наигрался, кажись, так нет – мало: и во сне играет…

Она перекрестила его и, нагнувшись к постельке, тихонько поцеловала горячую головку мальчика…

– Мама!

– Что, сынку? Спи, дитятко.

– Дядя Ивашечко прийде завтра?

– Какой дядя Ивашечек?

– Дядя Мазепа.

Молодая мать опять зарделась, опять ей жарко стало… Она натянула на плечи спустившуюся сорочку…

– Прийде, мамцю?

– Должно, придет… А тебе на что?

– Вин казав, що на свого коня мене посадить.

– Добро, добро, сынок, спи, Господь с тобой.

– Я пойду на конику…

– Добро, добро, баинькай… А-а-а-а…

 
У кота-кота-кота
Колыбелька золота…
 

– Не хочу, мамо, московськои… не треба…

– Ну-ну, добро…

– Спивай нашои, мамо, про котика… про нашого, а не про московського котика…

– Добро, добро… спи только…

 
А-а – котино;
Засни, мала детино.
Ой на кота воркота,
На детину дремота…
 

Хоть она и знала уже украинские колыбельные песни, наслушалась их вдоволь, но выговором русила их…

– Ни, мамо, спивай другой, як сон ходить.

– Спою, спою… Спи тихохонько…

 
Ходит сон по долине
В червоненькой жупанине.
Кличет мати до детины:
Ходи, соньку, в колисоньку,
Приспи мою детиноньку…
 

Гриць, как в воду канул, спал уже: тихое, ровное дыхание обнаруживало, что он заснул безмятежным детским сном.

Мать перекрестила его и снова отошла к окну; сон все не шел к ней… Она снова задумалась о Мазепе, о Москве, о тамошней смуте…

«А ко мне нейдет сон и в “червоненькой жупанине”, – думала она, опять глядя на звездное небо и невольно прислушиваясь к неугомонной улице. – Сон нейдет, так Мазепа хотел приттить… ах, срам какой! Ко вдовушке-ту… А вот и Гришутка полюбил его, добрый он, хороший человек, а все ж стыднехонько мне… хоть, кажись, так бы и кинулась ему на шею, срамница… Что-то он завтра скажет? Говорит, что будет просить за меня гетмана Петра Дорофеича, чтоб на Москву меня отпустил. “Хоть и больно, – говорит, – будет оттого моему сердцу. Точно вы, – говорит, – родная мне, так по душе пришлись, словно бы я вас, как сестру родную, полюбил, жалеючи вас…” Да, добрый он, хороший братец мой родненький, Иванушка-светик… Приди он теперь, так бы, кажись, закрывши глаза со стыда, и повисла у него на шее, слезами бы вся изошла на радости… Такой он добрый! Нет, полно-ка! Не стану о нем думать; буду думать о Москве: что там ноне деется, как людей за крест мучат, как Федосьюшка страждет за веру…

Нет, горька эта думушка… горемычная моя родная сторонушка, вот и ты ноне, как в песне поется, горем горожена, а слезами поливана…

Ах и не томите же вы мое сердечушко вашими песнями! И без того мне горько-тошно, а они, как нарочито, про меня поют, как из “вишневово садочку зозуленька вылетала” да как она на сине море поглядала, как на том море козаченько потопал да своей горькой женушке-вдовушке отповедь сказал:

 
Да нехай моя женушка меня не ждет,
Да нехай она замуж идет,
Нехай копает яму глыбоку
Да садовит калину червону…
 

А! Шутка сказать: пущай не ждет, пущай замуж идет…

А! Бог с тобой, родная сторонушка московская, за горами ты высокими, за реками за глыбокими… Уж бы скорее утречко наставало, может, он, Ивашечко, Мазепа, придет, душу мою словом отогреет».

Что-то зашуршало под окном, словно шаги чьи-то… да, шаги, точно шаги, только никого не видать…

Еще шаги за вишнею… Ходит кто-то…

– Хто се тут? – слышится за кустом чей-то едва уловимый шепот.

– Се я, ясочко моя, зоре моя вечерняя, – шепчут в ответ.

– Ох! Як же я ждала тебе, мий голубе…

– Сердце мое, рыбко моя! Иди ж, иди до мене… на рученьки…

– Ох, любимый мий, о-ох!

«Кто бы это был? Петрусь разве с Явдохою? Так нет: вон слышно Петрусев голос, вон как заливается».

 
Ой, сон, мати, ой сон, мати, сон головоньку клонить.
Ой тож тоби, мий сыночку, тая улиця робить…
 

«Кому ж бы тут быть в садочку?»

Она прислушивается… что-то стукает: тук-тук-тук, тук-тук-тук… Это ее сердце стучит, так, кажется, и подымает горячую сорочку…

– Так ты мене любишь, моя зоренько?

– Коли б не любила, не выйшла б… Чуешь, як мое серденько стукотить?

– Чую-чую, мое золото червоне…

– Ох, о-ох! Полегше, соколику, задушишь мене…

Слышно, как целуются… Молодая вдовушка огнем горит… Вот так бы и она целовала и обнимала Мазепиньку, если б не постыдилась, вышла к нему… Да какой в этом грех? Вот любит же она и целует Гриця своего, отчего б и его, Мазепиньку, не любить?..

– Гетьман другого хотив з листами послать, так я сам напросився, щоб тилько тебе, моя ясочко, повидати…

– Ой, мий соколоньку… А вин же ж не дознается, що мы с тобою любимося?

– Де дознатись? У меня на губах не остануться слиды от твоих губонькив, серденько.

– Ох! А мени сдаеться, що на моих губах так и остануться твои устоньки жаркии…

– А мои вусы остануться?

– О! Який бо ты жартливый…

А там, на улице, «гукают» да выводят голосно:

 
Ой, зийди ты, зийди, зирочко ти вечирняя,
Ой, выйди, выйди, дивчинонько моя вирная.
 

– А я вже думала була, що ты не мене любишь…

– А кого ж, сердце?

– Та нашу ж московочку.

– Ох, лишечко!

– Та вона ж така гарнесенька, русявенька, кирпатенька…

– А ты краща над ней…

«Московочка», опершись на подоконник, так и зарделась от этих слов, как маков цвет… это про нее говорят…

Кто ж бы это? Она, что там целуется с ним, кажется, сама пани гетманова, Дорошенкова жена; а кто он?.. Уж не Мазепа ли? Ох! Так сердечушко и упало у Оленушки… Нет, не он, не он! Мазепа сам сказывал, что еще никого не любил и его, бедненького, никто не любит… Это не он… Вот если б Мазепа ее, Оленушку, у гетмана вымолил, да на Москву ее отпустили бы, да с нею бы и сам он, Мазепинька, на Москву съехал, вот бы хорошо было… Пущай там за крест люди страждут, бог с ними!.. А каким крестом сам Мазепа крестится? Она что-то не заприметила: должно быть, «пучкой» крестится, как все черкасы… Да что ж из того, что «пучкой»? Черкасы такие ж христиане, да и угодников у них в Киеве сколько! И на Москве стольких нету…

 
Грицю, Грицю, до роботы!
В Грици порваны чоботы!
Грицю, Грицю, до телят!
В Гриця виженьки болят…
 

Это кто-то веселую отхватывает на улице… Гриць, маленький Гриць, так любит эту песню…

– Я понесу тебе на ручках, ягидко моя…

– Ох, куды, куды?..

– Та туды ж… на скошену травку… як на постильку…

– Ох, Ивасю… я боюсь… боюсь…

– Яка ты легенька…

– О, який бо ты… любый… ох!..

Оленушка так и перевесилась за окно… Из-за куста мелькнуло что-то белое и красное… Брызнули подковья… сабля…

Он, обхватив ее поперек, как малого ребенка, несет через садик, а она обвилась руками вокруг его шеи…

Она, это ясно, пани гетманова, Дорошенчиха… А он, ах, господи! Это Мазепа… Мазепа!..

Сдавив себе горло рукой, Оленушка с глухим стоном упала на свою вдовью постель… А с улицы доносилось:

Постиль била, стина нима, ни с кем размевляти…

Выплакавшись до последней слезинки, молодая вдова уснула только к утру.

XIV. Царевна Софья за географией

А в это утро в селе Коломенском, в царском дворце, о ней, о бывшей княжонушке Долгорукой, а ныне гетманше-вдовице, вспоминали и жалели.

Старая мамка рано взбудила царевну Софьюшку. Не хотелось старой будить царевну, так хорошо спала она, разметавшись в постельке, и так сладко улыбалась да шептала не то «батюшка-свет» – царя-батюшку, должно, видела во сне, – не то «Васенька-соколик» какой-то; а все ж надо было разбудить: сама царевна крепко-накрепко наказывала разбудить, «урки-де учить» надо… «И на что это девку урками мучат? – думалось мамушке. – А все-таки нельзя не разбудить; приказывала: коли-де, сказывала, выучу урки-те, так батюшка-царь обещал взять ее с собой действа смотреть».

И царевна сидит у стола, такая розовенькая, иногда позевывает со сна, крестит свой розовый ротик и все учит что-то очень мудреное, что задал ей этот Симеон Ситианович.

Перед царевной книга рукописная, а на столе глобус. Царевна то в книгу заглянет, то на потолок с узорами и покачивается.

– Ангул-ангул – угол, аркус – дуга, аксис – ось, екватор – уравнитель… Екватор, екватор, екватор, какой трудный!

Потом, закрыв глаза ладонями, повторяет эти слова наизусть и все спотыкается на экваторе…

– Евкатор, евкатор, ах, какой трудный!

– Нет, не евкатор, а екватор, екватор… – Глянула в книгу, топнула ножкой: – Нет, не евкатор, а екватор, екватор…

А мамушка сидит у окна с чулком и тихо шевелит губами, считая петли.

– Зона торрида – пояс горячий, или знойный, зона фригида – пояс хладный, или студеный…

– Ишь, диво какое! – удивленно качает головой мамушка. – Нашли вон пояс горячий… А с чево ему быть-ту горячим?.. И чему учат! Не диви бы божественному…

– Ах, мама, ты не знаешь! – защищает царевна своего учителя. – Это пояс в географии, а не такой пояс, какой носят…

– Ну и у этой там егорафьи с чего быть поясу горячу?

Царевна смеется самым искренним смехом.

– Ах, мамушка, какая ты смешная! «Егорафья»!.. География, а не егорафья…

– Ну, бог с ней, матушка царевна, с этой евграфьей! Вон сестрицы твои, другие царевны, ничему такому заморскому не учены, а все-таки, Бога благодаря, здоровехоньки живут… Да и то сказать, ты у батюшки-царя любимое дите…

А царевна опять покачивалась над книгой да закрывала глаза ладонями, чтобы запомнить разные премудрости и не ударить лицом в грязь перед батюшкой.

– «Свойства и эффекции, которые земному кругу от течения солнца и звезд являющегося приключаются, суть: единого места периики суть антиков того места антиподы и антиподов того места антики». Антики, периики, антиподы, ах, как трудно! Антиподы, антиподы, антики…

Она встала и начала ходить по терему, повторяя и прищелкивая пальцами: «Антики, периики, антиподы, антики, периики…»

Она глянула в окно. Там часовые стрельцы стоят… А пруд такой тихий, по нем лебеди плавают… Увидали ее, свою любимицу царевну, и от радости начали крыльями махать… Царевна вся порозовела от этого лебединого привета… Надо их, лебедушек, покормить… да и учиться надо…

– «Тако единого места антиподы суть антиков того места периики, и перииков антики, – снова уткнулась она в книгу. – Сие от дефиниции довольно ясно есть и не требует доказания…» Ясно! То-то ясно!.. Ах, мамушка, неясно!

– Что ты, моя золотая! Совсем светло…

– Нет, в книге неясно…

– Ну, глазки, поди, притомила, отдохни…

– Нет, глаза не устали, а не пойму!

– Так у учителя спроси, мое золото.

– Ах, какая ты! – досадовала юная царевна.

И вдруг ей вспомнилась курносенькая, с розовыми щеками Оленушка, княжна Долгорукова, что ныне вдова-гетманша Брюховецкая…

– Что-то она поделывает теперь там, в черкасской стороне?

– Кто, золотая?

– Княжна Оленушка, гетманша.

– В полону она, бедная, сказывают; как убили черкасы ее мужа, так Петрушка Дорошонок, сказывают, взял ее к себе в полон.

– Ах, бедная! Что ж батюшка не отымет ее у Дорошенки? Я попрошу батюшку.

– Да вот Федор Соковнин, поди, скоро привезет от нее весточку, а може, и грамотку.

– Да… А вот сестры его, бедные, Морозова да Урусова… Я батюшку про них спрашивала, так говорит, закону-де супротивны стали.

– О-о-охте-хте! Где уж супротивны!.. Все этот Никон…

Царевна как бы опомнилась и снова нагнулась над книгой.

– Ну, мамушка, не мешай мне.

– Что-й-то ты! Кто тебе мешает? Ты мне мешаешь, вон петлю спустила…

– Ну-ну…

Царевна встала и, глядя в потолок, стала спрашивать сама себя так, как ее спрашивал Симеон Полоцкий.

– «Дистанции мест пременяются ли?» – «Пременяются: путевая убо мест дистанция овогда большая, иногда меньшая быть может; но истинная и кратчайшая дистанция географическая пребывает тая-жде, разве егода познаеши, что суперфиция земная прервется или отделится. Места же зде разумеваем пункты земные недвижимые. И тако ежели суперфиция между двоих мест срединоположенная учинится высшая, то будет и дистанция мест учинена большая, а буде низшая, то будет меньшая».

Это она проговорила почти одним духом наизусть, так, что даже вся раскраснелась.

– Ай да умница! Не забыла, – похвалила она себя. – Поцелуй же себя.

И она подбежала к овальному зеркалу, висевшему на стене, и поцеловала свое отражение.

– Ба-ба-ба! – послышался вдруг возглас в дверях терема. – Ай да девка! Сама с собой целуется…

Мамушка вздрогнула и уронила чулок. Царевна отскочила от зеркала. В дверях стоял царь Алексей Михайлович и улыбался своею доброю улыбкою. И ласковые глаза, и розовые щеки – все так и светилось нежностью.

– Ай да девка!

– Батюшка! Государь! – радостно, зардевшись вся, воскликнула царевна и бросилась отцу на шею.

Он ласково крестил и целовал ее голову.

– А! Как растет девка, – нежно говорил он, положив руки на плечи дочери и глядя в ее лучистые глаза. – Уж скоро и до головы не достану, скоро отца перерастет.

– Ах, батюшка, светик мой, миленькой, государь! – ласкалась девочка.

– Да и что дивить! Девке скоро шестнадцать стукнет…

– Пятнадцать, царь-государь, – поправила его мамушка, подходя и целуя царскую руку.

– Здравствуй, мамка!.. Вы всегда убавлять года любите, это женское дело…

– Нету, государь-батюшка.

– А что вы тут делаете?

И царь подошел к столу, на котором лежала развернутая рукописная книга и стоял глобус. Он взял книгу и стал смотреть ее титул, расписанный киноварью и разными цветными заставками.

– «География генеральная, – читал он, – небесный и земноводный круги купно с их свойствы и действы, от Бернардуса Варениуша сложенная…» Так, так, география.

Царевна, прижавшись головкой к плечу отца, тоже заглядывала в книгу. Царь перевернул первый лист.

– Вижу, сам Симеон писал, искусник, худог добрый… Ишь скромник, что говорит в предисловии: «Того ради малым и худым кораблецем смысла моего с прочими на широкий сей океан толкования пуститися дерзнул…» Да, скромник… Это хорошо… «Моя же должность объявити, – продолжал читать царь, – яко проводих сию не на самый словенский высокий диалект против авторова сочинения и хранения правил грамматических, но множает гражданского посредственного употреблял наречия, охраняя сенс и речи самого оригинала иноязычного…» Ишь ты! А что есть «сенс»? – обратился он к дочке и погладил ее волосы.

– «Сенс» сиречь «смысл», – бойко отвечала девочка.

– Так, умница.

Старушка мамушка, стоя в стороне, с умилением глядела на эту нежную сцену.

– Много выучила? – спросил царь, взглянув на девочку.

– До перииков и антиков, батюшка.

– Хорошо, дочушка… А трудно, поди?

– Трудно…

– Ничего… корень учения горек, а плоды его сладки суть…

Он взглянул на глобус, тронул его, повернул на оси…

– А сие разумеешь? – спросил он, тыкая пальцем в глобус.

– Разумею, батюшка.

– Это что такое! Словно ось махонька…

– Сие есть аксис, на чем Земля вертится.

– Ишь ты, аксис… слово, поди, греческое… так-так, словно ось…

– Да она осью и называется, батюшка, – пояснила девочка.

– Точно-точно… Премудро все сие… Токмо не уразумею я, как люди не упадут с Земли, коли она круглая…

– Не падают, батюшка…

– То-то я сам вижу, что не падают… Вот и мы не падаем, стоим, потому кверху падать нельзя… А вот те-ту, что внизу, под нами живут?

– Они, батюшка, называются антиподы.

– Антиподы, ишь ты… А мы кто же?

– А мы антики…

– Вон оно что! Поди ты, мы антиками стали, русские-то… А все премудрость Божия…

Он задумчиво качал головой, рассматривая глобус и повертывая его.

– А где ж Москва тут будет? – спросил он. Царевна повернула глобус, нагнулась к нему…

– Вот Москва, батюшка.

– Вижу, вижу… И на чертеже государства Российского такоже… А Ферапонтов монастырь, примером сказать?

Девочка вопросительно посмотрела на отца.

– Не знаю, батюшка.

Царь задумался: он вспомнил о своем некогда «собинном» друге и вздохнул.

– Нет его, поди, тут, Ферапонтова-ту, – раздумчиво сказал он, – и Пустозерска нет…

Мысль его, видимо, где-то витала; но девочка не понимала этого и молчала… Она слышала только, как лебеди кричат на пруду; она знала, что они о ней соскучились, она избаловала их.

– Дивны, дивны дела Твои, Господи, – продолжал царь раздумчиво. – А это что такое, опоясочка черненькая кругом, а? – спросил он, проводя пальцем по экватору.

– Ее-ев-евкатор это, батюшка, – зарделась девочка, чувствуя, что дело не совсем ладно.

– Евкатор…

– Сиречь уравнитель, – поправилась она.

– Уравнитель… опоясочка вокруг Земли… А кто ее опоясал? Все Бог… Для Него, Батюшки-света, вся земля, что яблочко едино, клубочек махонький, взял и опоясал Своею Божественною ниточкою, поясом Господним… Одеяся, яко ризою, облаком, лете на крылу ветреннюю… Чудны дела Твои, Господи… Ишь лебеди раскричались, к дождю, поди…

– Они есть хотят.

– То-то, проголодались без тебя… А вот сия опоясочка тоненька? – указал он на Северный полярный круг. – Что оная означает?

– Сие есть зона фригида, пояс хладный, или студеный, – бойко отвечала девочка, уверенная, что на этот раз не врет.

– Так пояс-таки? Так и называется?

– Пояс, батюшка, хладный.

– Хладный… почему ж хладный?

– Поелику северный, а на севере хлад…

– Точно, точно… Вон в Крыму и на Тереке, сказывают, теплее, а в Ерусалиме знойно.

– А вон там, батюшка, и пояс знойный, или горячий, зона торрида, – торопилась девочка, показывая своим розовым пальчиком Южный полярный круг.

– Так-так, дочушка моя, умница… Учись, учись… Это премудрость Божия…

Девочка стала ласкаться к нему, словно кошечка.

– Ах ты, моя Софей – Премудрость Божия, – гладил он ее.

– А возьмешь меня на действо? – вдруг спросила она. – На «Навуходоносорово действо»…

– Возьму, возьму. – Он снова поцеловал ее в голову. – Ишь, выросла.

Выглянув затем в окно, Алексей Михайлович увидел, что к крыльцу, по заведенному порядку, уже стали сходиться бояре и стольники на смотр, для поклонов и для докладов. Меж ними он увидал князей Воротынского и Одоевского да Василия Волынского. Какая-то тень прошла по благодушному лицу царя; он догадался, зачем пришли эти трое… Этой ночью они пытали Морозову и Урусову.

Царь рассеянно и торопливо перекрестил дочь и вышел из терема.