Текст книги "Сны из пластилина"

Ах, если бы Амон только знал, что благодаря своему подарку, он, и спустя многие годы, частенько всплывал в памяти этой «очаровательной азиаточки», как шептали те студенты, он определенно был бы доволен, даже, пожалуй, счастлив.

Запахи, запахи, запахи – сущие машины времени для тех, кто к ним чувствителен!

Вот и теперь, запах аула пробуждал в ее сознании памятные сцены жизни, имевшие здесь место, а также лица многочисленных двоюродных и даже троюродных братьев и сестер, которых также засылали сюда на время летних каникул. За лето вся эта ребятня так интегрировались в аульскую жизнь, что из городских детей, – холеных, чистеньких и нерешительных, они превращались в сущую аульскую детвору, бегавшую босиком, с потрескавшейся кожей и цыпками от бесконечных купаний в реке, хватающую голыми руками лягушек, жуков и прочую мелкую тварь, от которых поначалу шарахались. К концу лета, забиравшие детей родители, диву давались от произошедших перемен в их отпрысках, которых едва можно было отличить от истинно аульских детворы. Пожалуй, только Ертай, – ее двоюродный брат, который был старше на полтора года, оставался не тронутым подобной трансформацией, приезжая и уезжая из аула неизменным.

Бедный добрый Ертай.

Она как сейчас помнила его юное пухленькое лицо на пухленьком теле, на котором часто была напечатана очень добрая и бесхитростная улыбка. Он был старше всех среди родни-детворы, слонявшейся в ауле, и добрее всех. Его доброта и неповоротливость, как физическая, так и внутренняя, вечно оборачивались против него, – над ним часто подтрунивали как свои, так и чужие дети, причем совершенно безнаказанно. Сама Айгуль частенько подшучивала над ним. Если поначалу он гонялся за ними, чтобы якобы поколотить, то потом и вовсе перестал это делать, потому как любая погоня превращалась в очередное унижение для него и потехой для преследуемых. Он просто махал рукой, негодуя; на этом, как правило, все и заканчивалось, ибо по доброте душевной, лишенной всякой жажды мести, он быстро остывал, спуская им все с рук. С аульскими же ребятами, его сверстниками, отношения у него и вовсе не сложились. Его мало интересовали те физически активные игры, которыми так увлекались аульские ребята, а в те редкие случаи, когда он все же увязывался с ними, больше под натиском апашки, желавшей, чтобы он привыкал к истинно мальчишеской компании, радости ему они не доставляли, потому как возвращался он, как правило, понурым, и улыбка его была грустна. Видимо там он особенно отхватывал свою порцию насмешек, но он никогда не жаловался.

Однако ничто его так не угнетало как нравоучения стариков, неистово пытавшихся привить ему мальчишеский характер. Иногда, чтобы угодить им, он при них пытался вести себя бойко, почти воинственно, то ругал младших, то грозился дать кому-нибудь из них взбучку по пустякам, но как бы он ни старался, а он действительно старался, все это выходило у него неуклюже и совсем не убедительно. В такие моменты Айгуль, Майра и Берик делали кающиеся лица и умолкали, пытаясь сдержать порывы смеха от столь бездарного актерства. Но однажды семилетний Берик, самый младший из этой двоюродной родни, в один из моментов такой демонстрации Ертаем своей «мужественности», не сдержавшись, покатился со смеху, отчего не выдержали и другие, в том числе и сам Ертай, и вся эта мелюзга лежала на полу, извиваясь словно червяки, стараясь не задохнуться от сотрясавшего их смеха. При этом больше всех и от души смеялся сам Ертай, радовавшийся избавлению от этой пытки играть столь чуждую ему натуру. Даже апашка, стряпавшая что-то в соседней комнате, невольно улыбнулась, мотая головой, грустно прошептав следом: «Ох, бедняга». Для Айгуль же, тот смех Ертая и его сияющее лицо, осталось в памяти как самый жизнерадостный момент, который она помнила о нем. Ему тогда было одиннадцать лет.

Однажды, в то же лето, Айгуль застала его в сарае тихо всхлипывавшим, и она знала отчего: старики в очередной раз отругали его за его изнеженность и пристрастие к растениеводству. Ертай действительно обожал это дело.

Увлечение пошло годами ранее, когда он ребенком подвязывался «помогать» апашке с аташкой копать и поливать огород, полоть грядки, едва удерживая тяпку в руках, сажать саженцы, вызывая искреннее умиление и улыбки стариков. Однако с годами умиление испарялось, улыбки все реже и реже посещали их лица, сменяясь на тревогу касательно столь нежного пристрастия мальчика. Его отлучили от огорода, при этом без особого такта и не церемонясь с объяснениями причин, сохранив за ним лишь обязанность по вскапыванию земли. Мальчик молча принял это известие.

Суеверному аташке вдруг даже вспомнилась история, поведенная одной из соседок, над которой в свое время все от души смеялись: однажды, эта соседка увидела у дороги иностранных туристов, улыбавшихся и что-то фотографировавших в арыке, подойдя поближе она увидела, что в арыке был Ертай, тогда еще совсем-совсем маленький, который голышом игрался в мелкой воде и был весь в грязи; его то и фотографировали любопытные туристы, а он, видя их улыбки, кривлялся еще больше и смеялся. Если тогда эта история вызвала у всех улыбки и умиление, то после, в контексте этой истории с пристрастием внука к садоводству, аташка уверовал, что это те «проклятые иностранцы» сглазили их мальчика своим фотографированием, и впредь очень не жаловал иностранцев, фыркая каждый раз, когда слышал слова «иностранец» или «турист».

Запрет запретом, но со временем, внимательный глаз мог бы заметить разные растения в местах, где раньше обитали только сорняки; вдоль забора ли или в части сарайных построек начали попадаться то окрепший саженец томатов, источавший характерный запах, то росток болгарского перца, похожий на маленькую тропическую пальму, или еще какое-нибудь растение, которое самостоятельно никак не выдержало бы войну за выживание с дикорастущими растениями.

В тот день аташка, латая маленькую дырку в заборной сетке, через которую Акбас, их здоровый пес, умудрялся пролезать, демонстрируя чудеса пластики, и удирал на улицу, пропадая на день, а то и два, обнаружил рядом юный стебель болгарского перца, торчавший среди сорняков. Удивившись, он сначала подумал, что это результат слепого случая: семя, ветром ли занесенное или оброненное кем-то, и проросшее вопреки недружелюбному соседству, но отогнув сорняки обнаружил у основания перца небольшое круглое углубление, которое обычно делают для полива растений и которое уж точно не было делом рук ни природы, ни случайности. Пройдя вдоль забора и внимательно присматриваясь в гущу сорняков, он обнаружил еще молодое растение помидора, также со всеми признаками человеческого покровительства. Кто являлся их покровителем догадываться не приходилось и веселую игру Ертая с Айгуль в карты прервал грозный возглас старика, сотрясший воздух: «Ертааай!».

Услышав сердитый зов аташки, Ертай положил карты и поднялся с тапчана. На ее вопрос о том, что же такого он не сделал, о чем просил его аташка, кузен отрицательно помотал головой и обреченно направился на голос; он уже понял, в чем дело. Любопытная Айгуль из-за угла наблюдала за продолжительной руганью старика, махавшего вырванными растениями перед поникшим лицом мальчика. Следом ему еще досталось и от апашки, словами которой почти всегда заканчивались любые наставления внукам. Позже она нашла его в курятнике, сидящим на корточках, с лицом, упертым в колени, всего в слезах, беззвучно плачущего, отчего его пухленькое тело немного содрогалось; если и плакал, он всегда старался делать это бесшумно, чтобы старики не услышали, а то ему влетело бы еще и за это. «Мужчины не плачут!» – часто выговаривал старик, да и апашка тоже. Увидев Айгуль, он ничего не сказал, опустил голову, всхлипывая. Ей вдруг стало так жалко его, что она аж простонала, а вспомнив и свои шуточки над ним совсем сникла; молча бросилась к нему, присев и крепко обняв его. Из ее детских уст вырвалось: «Прости», отчего Ертай встрепенулся и, отстраняясь, гневно выпалил: «Так это ты сдала меня аташке?» «Нет!» – ответила она. «Тогда почему ты извиняешься?» «Не знаю», – последовал ответ. Ее искренний взгляд убедил мальчика; не отступая, она вновь заключила его в объятия. Он не сопротивлялся. Ее «прости» было не только за себя, подсознательно, не отдавая себе отчета, она просила прощения за всех: за бабушку с дедушкой, нравоучения и воспитание которых особенно угнетали ребенка, за издевательства детей, как родственников, так и уличной детворы, отличающиеся у детей жестокостью и полным отсутствием такта, за всех, кто вероломно пользовался нежной и доброй натурой мальчика неизменно в ущерб последнему.

В памяти Айгуль этот случай запомнился навсегда: он сблизил их, и впредь она всегда старалась защищать его. Он запомнился ей еще и потому, что, сколько она себя помнила, то был первый раз, когда она сама и совершенно искренне попросила прощения у кого-то; разумеется, и раньше она просила прощения, но это было под давлением взрослых, требовавших извинений. Это же было ее первое «прости».

Еще она помнила, что у него был изумительно красивый рукописный почерк. Четкие, разборчивые слова и буквы с легким уклоном, с правильным и красивым изображением каждого их элемента, радовали глаз. На его письма и открытки, которыми они обменивались по праздникам, было любо-дорого смотреть. Прочитав их, она частенько потом просто любовалась почерком. В ауле, в послеобеденное время, когда на улице стояла жара и все аульские дети укрывались от дневного зноя в своих прохладных саманных домах, она частенько просила его что-нибудь написать. Если ему в голову ничего не приходило она брала почти любую книгу и просила его переписать какой-нибудь абзац. Он порой немного ворчал, якобы ему это в тягость, но и детскому неопытному глазу Айгуль было видно, что такие просьбы доставляли ему удовольствие и тешили его отроческое самолюбие; да и сам процесс написания был ему приятен, потому как погружался он в него вдохновенно, внутренне весь оживая. При этом давалось ему это легко: рука не медленно и скрупулезно выводила буквы, а буквально порхала над бумагой, оставляя после себя изящные слова. Он так увлекался, что порой писал много больше, чем просили, и ей порой приходилось его останавливать, отчего он сконфуженно улыбался.

Да, у него был красивый почерк… Они приехали на его похороны.

Он скончался от инсульта. Случилось это на рабочем месте, в Городской Библиотеке, где он работал библиографом на протяжении последних пятнадцати лет. Прибывшей скорой помощи только и оставалась, что зафиксировать факт смерти. Из пояснений Розы, своей двоюродной сестры и родной сестры Ертая, сообщившей ей о несчастье, Айгуль только и запомнила, что причиной смерти послужило внутримозговое кровоизлияние; прочие объяснения причин, изобиловавшие мудреными медицинскими терминами, она не запомнила.

Полной неожиданностью это не стало, поскольку прежде у него уже было пара приступов, когда он терял сознание. Проходил ли он какое-нибудь лечение или состоял под наблюдением врача – этого, пожалуй, не мог сказать никто, ибо жил он один и семейные мероприятия особо не жаловал. Нельзя сказать, что он вел откровенно затворнический образ жизни или сторонился людей, но, если его присутствие на том или ином семейном событии не было обязательным, он, как правило, не появлялся, поэтому близкие и родные, не говоря уже о дальних родственниках, видели его редко.

Родные поговаривали, что это особенно усилилось после его расставания с девушкой, бросившей его; якобы он стал совсем нелюдим, пал духом и прочее.

Когда же Айгуль встречала его где-нибудь, к примеру, в библиотеке, куда она частенько захаживала для работы с материалами, он был улыбчив и достаточно добродушен. Но она знала, что это была ее привилегия, поскольку они были достаточно близки (насколько вообще можно считать себя близким нелюдимому Ертаю); во всяком случае, она была ему намного ближе, чем его сестра Роза. Но его улыбки и добродушие не могли скрыть от ее глаз того внутреннего конфликта, почти надрыва, который обуревал его уже давно. Ей сильно запали слова Икрама о Ертае, сказанные после свадьбы, где были все родственники: «У него такой вид, будто он сам себя поедает изнутри». Эта мимоходом оброненная фраза мужа, как казалось Айгуль, как нельзя метко отражала душевное состояние Ертая. Многими годами ранее, она, уповая на то доверие и близость, установившуюся у них с юных лет, пыталась проломить эту внутреннюю стену, которой он изолировал себя от внешнего мира, чтобы помочь ему не потеряться окончательно, но такие попытки были ласково, но решительно пресечены. Он брал ее за руку и говорил, чтобы она не беспокоилась, и что у него все будет хорошо, не вдаваясь при этом в подробности и не объясняя, что же у него сейчас «нехорошо». Со временем они пересекались уже совсем редко.

Впрочем, в последний раз, когда они виделись, что было меньше года назад, она почти его не узнала. Внутренняя перемена была радикальна (если то была перемена, а не единичный эпизод). Таким «невесомым» она не видела его никогда прежде во взрослой жизни, будто бремя внутренних мучений, терзавших его прежде, оставило его. Нет, он не был лучезарен и не благоухал здоровьем, но на его лице читалось необычайное спокойствие, почти умиротворение, доселе ему чуждое. Живо поинтересовался, как она поживает, просил рассказать о детях, как они растут, чем увлекаются, как дела у Икрама, удовлетворена ли она своей карьерой, жизнью, – в общем все те вопросы, которые, можно сказать, задают обычные люди. В ту встречу, и как оказалось их последнюю, из них двоих она больше походила на человека не от мира сего; она была растеряна, приятно удивлена, но растеряна от столь непривычной беседы. Они договорились видеться чаще, но больше так и не увиделись. Привычный круговорот жизни, в котором доселе не было Ертая, подхватил ее, завертел и унес.

Правда пару недель назад Айка сказала, что звонил дядя Ертай и спрашивал ее. Она хотела было перезвонить ему, но за работой, предстоящей конференцией и прочими событиями, откладывала это дело. В сущности, то были отговорки, за которыми она пряталась; правда же была очень проста – ей не очень хотелось окунаться в нелегкую головоломку под названием «внутренний мир Ертая», а с учетом их последней встречи, где она была немного (пусть и приятно) ошеломлена внутренней переменой, легче не становилось. И своих головоломок у нее сейчас хватало: рядом сидевший в машине Икрам в последнее время являл собой полную загадку.

Теперь же, когда Ертая не стало, она чувствовала себя немного скверно. Это не было чувство вины или дискомфорта за то, что она не общалась с ним последние годы и не искала с ним общения, но упрек за то, что она не перезвонила ему тогда, в тот лишь раз. Только это глодало ее сейчас. Особенно учитывая то, что позвонил сам Ертай – человек, который сам почти никогда не звонил родным и близким, звонили ему. И даже это не заставило ее связаться с ним; она как-то отпустила этот момент, не упустила, а именно отпустила. В потоке повседневной жизни кажется на все будет время, все успеется и жизнь будет вечна, пока Ее Величество Время не щелкнет нас по дерзко задранному носу, напоминая непреложный закон природы.

Для нее не было откровением, что кроме чувства сожаления о проигнорированном звонке, никаких глубоких душевных терзаний, переживаний, никакого раскаяния она не испытывала. Она понимала и принимала, что для подобных чувств они слишком мало виделись последние лет десять и стали что-то вроде простых знакомых, которым было приятно иногда видеть друг друга, перекинуться парой фраз, и которых объединяли лишь добрые воспоминания из далекого-далекого прошлого, не больше.

В целом, вспоминая о нем, у нее и всплывали то в памяти, как правило, фрагменты из отрочества и юности. Может быть потому, что они были более приятными. А может быть потому, что для нее Ертай жил только в те юные годы, а во взрослой жизни просто существовал. Быть может…

Ей уже не терпелось вернуться домой.

Они только приехали в аул, а ей уже хотелось, чтобы все это поскорее закончилось, и они уехали обратно. Ей были в тягость не столько само горе и угнетающая аура, характерная такому случаю, сколько церемонии, традиции и правила, которыми были так богаты похороны, и которые нужно было соблюдать. А некоторые из них не только соблюдать, но и играть. Последнее больше всего и было ей не по душе.

Она давно подметила, что похороны отчасти превращались в театр, где у каждого была своя роль; и если очень близких усопшему или усопшей, как правило, нельзя было упрекнуть в актерстве, то большинству присутствующих все же приходилось исполнять свои роли: кому просто статиста, кому добрую соседку, кому старого друга или подругу, «души не чаявшую» в умершей, кому «безутешную» родню, а кому и коллег, «горюющих от утраты бесценного товарища по труду».

За таким открытием она далеко не ходила, точнее вовсе никуда не ходила. Ей достаточно было и себя. Она хорошо помнила, как последний раз, когда они «провожали» свою коллегу, которую унесла тяжелая болезнь, она, к своему же удивлению, обнаружила себя за мыслями, никак не связанными с происходившим печальным действом или с умершей: она думала о предстоящих делах дома и на работе, о том, что ее вызвали в школу в связи с конфликтом Айки с девочкой из другого класса, о том, что национальная сборная по фигурному катанию снова провалилась на чемпионате мира и все из-за потерявшего хватку тренера, которую Национальная Федерация поддерживала за былые заслуги, и которой давно уже пора на пенсию, так как и не экспертам было ясно, что Женя Милая и Марьям Саида сильнее Анастасьевой и Гаухар, а Амир Алия еще не восстановился после травмы и отправлять нужно было здорового, пусть и менее опытного, Таира Асемгуль. Такие мысли бороздили просторы ее сознания, в то время как лицо и вся ее внешность были в полной синхронии с происходящим нерадостным действом. Глядя на других гадала, о чем же думают они. Свое невольное актерство ей было неприятно, но возбудить в себе искреннюю и глубокую печаль было выше ее сил: с усопшей коллегой они не были особо близки и кроме чувства общей печали, в которую невольно ввергает смерть и похороны, ничего больше она не испытывала. С собой она была честна.

С похоронами же Ертая ситуация была иная: здесь она и вовсе не гадала, а знала, что абсолютное большинство присутствующих, надев личину, будет поглощено подобными отвлеченными мыслями, поскольку Ертай был им всем откровенно чужд. При жизни его сторонились как зачумленного, в том числе и родные, или, правильнее сказать, в особенности родные. Чтобы понять магнитуду одиночества и изоляции Ертая достаточно сказать, что она, Айгуль, его двоюродная младшая сестра, с которой он очень редко встречался на протяжении последнего десятка лет, была, пожалуй, самым близким ему человеком. Справедливости ради, однако, нужно признать, что и сам Ертай не стремился к общению с родственниками. Но кто бы стремился на его месте?

И больше всего Айгуль смущало то, что коллективное лицемерие неизбежно: обычаи и традиции обязывают к этому. Сама Айгуль была в печали, но признавалась самой себе, что не настолько, чтобы прямо горевать. Единственный человек, думала она, горе которого действительно безутешно, это тетя Зарипа – мать Ертая.

Эта плотная и крупная женщина, высокого роста, характер и воля которой были обратно пропорциональны ее физическим данным, очень любила своего мальчика, но всю свою жизнь, вследствие крайне молчаливого, даже покорного склада характера, провела безропотно наблюдая за тем, как ее родители воспитывали ее сына, и как окружающие относились к нему. В его детстве и отрочестве ее хватало только на то, чтобы наедине утешить мальчика в своих больших и теплых объятиях. Когда же бабушка мальчика ушла из жизни и дедушка автоматически ушел в тень, бразды правления в семье без труда взяла на себя Роза, ее собственная дочь, – старшая сестра Ертая, отличавшаяся похожим с бабушкой характером. Так, первую половину своей жизни тетя Зарипа провела под бдительным и требовательным оком своей матери, а вторую половину проводила уже под игом своей собственной дочери. Ертаю доставалось как от первой, так и от второй.

Его сестра относилась к нему, мягко говоря, прохладно, постоянно сетуя матери на то, что, «благодаря ему», на них все вокруг смотрят искоса. Мать, внутренне страдая, молча выслушивала и эти монологи; бесхарактерность и безволие Зарипы поистине не знало границ, она проглатывала в жизни и не такие пилюли.

Отец же Ертая не сыграл значительной роли в его жизни, поскольку не стало его рано, когда мальчику было около девяти лет. И умер он совсем уж нелепой смертью; во всяком случае, именно это словосочетание вырывалось из уст каждого второго, кому довелось услышать о ней.

Он был монтажником оконных рам и прочих сопутствующих конструкций, и однажды, установив москитную стенку в оконной раме одной квартиры, где проживала молодая семья с полуторогодовалым ребенком, которая, с его слов, была настолько прочна, а крепление так надежно, что выдержит не только случайно навалившегося ребенка, но и здорового мужчину, пытался подкрепить сказанное наглядной демонстрацией, и, встав на подоконник, несильно навалился на сетку, вывалившись наружу вместе с ней. Квартира находилась на девятом этаже. В результате технической экспертизы инцидента был обнаружен дефект его монтажа, что, вкупе с грубейшим нарушением умершим техники безопасности, выразившимся в бестолковой демонстрации, и привел к печальной смерти. Потрясение молодой пары, ставшей свидетелями этого происшествия, было настолько велико, что они безотлагательно съехали с этой квартиры и впредь, до тех пор, пока ребенок не подрос, снимали квартиры только на первом этаже, игнорируя даже те квартиры этажами выше, которые были с железными решетками, намертво приваренными или встроенными в стены.

Заехав в аул и подъехав к нужной улице, они обнаружили маленьких аульских карапузов, преградивших дорогу и сигнализировавших, что улица уже битком забита машинами родных и близких, указывая на соседнюю улицу, которая посвободнее. Припарковав машину на указанной ими улице, они молча шли пешком к дому бабушки Ертая, издалека заприметив характерное столпотворение людей перед открытыми воротами дома.

Проходя мимо юных стихийных регулировщиков, Айгуль их похвалила, отчего те так засияли, что молили, чтобы подъехала хотя бы еще пара машин, которых можно было бы развернуть и направить на другую улицу. Дети явно были в восторге от представившегося случая покомандовать взрослыми. Еще бы! Когда еще представится возможность одним взмахом маленькой ручонки указать взрослым что и как делать, лицезря при этом их беспрекословное повиновение? Даже несмотря на несколько замечаний в их сторону от прохожих, требовавших поумерить свой пыл приличия ради, скрыть обуревавший их энтузиазм у них не получалось, это было просто выше их сил. Это вполне простительно, ибо детки только стояли на пороге театра под названием «жизнь» и навыками актерского мастерства не владели… пока еще.

– Ох, как я не люблю такие… такие дела… Прямо каторга, – безадресно, размышлением молвил Икрам, вздыхая.

– А кто же их любит? – произнесла она, перестав дивиться тому, как просто и прямо последнее время Икрам выражает свои мысли и чувства, чего раньше за ним не наблюдалось. Понемногу привыкала и к тому, что карманы его пиджаков и курток теперь, как правило, торчали бугром (собственно, как и сейчас), из-за согнутой там записной книжицы, – неизменной спутницы Икрама. Уже и не знала, что думать по поводу всего происходящего с ним и как реагировать, предпочитая просто отдаться течению, понимая, однако, что все это куда-то да ведет.

И, внутренне собравшись и настроившись, она бросилась исполнять свою партию.

Но все пошло не так гладко, как ожидалось.

Ход всего действа был нарушен появлением нежданной гостьи, чей визит никак не ждали.

Едва минув входные ворота, Айгуль уловила, что что-то не так. Воздух был буквально наэлектризован, напряжение и волнение читалось в глазах присутствующих, как угрюмо стоявших во дворе дома, негромко приветствовавших ее, сообразно обычаям, так и сновавших туда-сюда с различной посудой в руках. Войдя в дом, траурно приветствуя всех, как и подобает в подобных случаях, расточая слова соболезнования, она нет-нет да ловила любопытные взгляды, будто вопрошавшие: «Ты уже в курсе?» Не дойдя до главного зала, где все родные и близкие женского пола сидели на полу, готовые оплакивать усопшего, она в коридоре наткнулась на Розу, которая, завидев двоюродную сестру, вздохнула с облегчением, и, схватив ее за руку и бесцеремонно прервав соболезнования, завела ее в соседнюю комнату.

– Ты должна мне помочь с мамой, тебя она послушает, – выпалила та. Она уже два раза покидала зал и выбегала во двор в надежде поймать Айгуль до того, как та войдет в зал.

– С мамой? А что с ней?.. – спросила она, тут же запнувшись. «Что может быть с матерью умершего ребенка?»

– Она беснуется, с ума сходит!

Айгуль лишь сочувственно развела руками, не зная, что и сказать.

– Ее горе понятно, Роза, что тут сказать, – только и смогла вымолвить.

Роза недоумевала:

– Как понятно?! Она чуть не набросилась на нее, представляешь? Еле увела в другую комнату. Был бы скандал! Позор!

– На кого набросилась? – настала очередь Айгуль недоумевать; она вся была один сплошной вопрос.

– Как? Ты не знаешь? Она здесь! – полушепотом изрыгнула Роза, по привычке не называя по имени ту, о которой шла речь; так повелось в семье Ертая с тех пор, как та ушла от него.

– Подожди, подожди, – остановила ее Айгуль, выставив ладонь и вперев в нее недоверчивый взгляд, – твоя мама чуть не набросилась? Тетя Зарипа? – не веря своим ушам, уточнила Айгуль, не представляя, как такое вообще возможно; она ни разу в своей жизни не видела свою тетю не то чтобы в гневе, а просто сердитой или бранящей кого-нибудь. Это удивило ее куда больше, чем тот факт, что та явилась.

– Да, да, – лепетала Роза с лицом, выдававшим полную растерянность, чем тоже порядком удивила кузину (Роза в растерянности?), и, сокрушенно махнув рукой, внезапно заключила ее в свои объятия. – Ах, прости, прости, даже не поздоровалась с тобой. Привет, дорогая, привет. Вот так, да, нет уже нашего Ертайчика, нет. Плох был здоровьем. Ну, пойдем уж скорее к маме, и скажи ей, что нельзя, так нельзя, только не сегодня… Ты сможешь, ты умеешь.

Дверь приоткрылась, взволнованная тетя Сабия, обнявшись с Айгуль, неодобрительно буркнула Розе:

– Роза, ты должна быть в зале, должна! А то ни тебя, ни Зарипы, – черт знает, что такое! Стыд и срам какой-то!

– Да иду я, иду, – нервно ответила та, перед выходом кивком головы указав Айгуль на запертую комнату напротив.

Айгуль была в замешательстве. Теперь она понимала многозначительные и озадаченные лица родных и близких; при этом не была уверена, что же больше ошарашило всех, – появление Айнуры (именно так звали ее) или неожиданный гнев Зарипы. Лично для нее именно последнее было более сюрреалистичным и занимало все ее мысли. Только перед самой дверью той комнаты она вспомнила об Айнуре. «Действительно, зачем пришла?» – мелькнуло у нее в голове.

Начала было думать, какие слова подобрать, чтобы успокоить тетю, но тут же отбросила эту идею; опыт подсказал ей, что в условиях хаоса любая заготовленная речь полетит в тартарары, а в том, что здесь был хаос, – не было никаких сомнений, ибо ягненок воет волком, а волк блеет. Но Роза бесконечно права: успокоить нужно обязательно, никаких ссор и выяснений отношений на похоронах быть не должно, иначе позор. Проводить человека в последний путь вправе любой, абсолютно любой; и недруги и даже враги «желанны» на похоронах, не говоря уже о бывших спутниках и спутницах жизни.

Она распахнула неподатливую дверь и вошла в комнату…

В зале же дома, полностью застланном красивыми и узорчатыми корпеше, на которых тесно вдоль стен сидели женщины, образуя по форме комнаты прямоугольник, должен был состояться первый обряд, дававший начало целой цепочке народных ритуалов и традиций, проводившихся при похоронах, – оплакивание усопшего. Несмотря на название, суть обряда заключалось вовсе не в плаче как таковом, и не в причитаниях, а в песне скорби по умершему, заунывно исполняемой всеми женщинами, хором, но негромко.

Как у любого народа, ведшего кочевой образ жизни, устное народное творчество было развито неимоверно, являя собой, пожалуй, главный источник знаний о его истории и судьбе. Сказания, поэмы, легенды, поговорки, загадки, предания и песни дают обширное представление не только об истории народа, но и его быте и восприятии мира в целом. Песни, в частности, занимали одно из главных мест в народном фольклоре, сопровождая человека на протяжения всей его жизни: песнями встречали рождение, отмечали все главные события в жизни и ими же провожали человека в небытие.

В зале ждали. Молча.

Никто, разумеется, не мог приступить к обряду оплакивания, пока не было главного человека – матери Ертая, которая и должна была начать пение, подхватываемое остальными. Все ждали, неловко понурив головы, кто искренне печальные, а кто и механически настроенные на подобающий событию лад. Учитывая отношение родных и близких к умершему при его жизни, последних, пожалуй, было значительно больше. Неловкость и напряжение сидящих были порождены не столько фактом ожидания, что было вполне характерно для похорон, превращавшихся в одно сплошное ожидание – ожидание их завершения, сколько тревогой и непредсказуемостью дальнейших событий, вызванных визитом совершенно нежданной гостьи; в воздухе витала аура никому не нужного скандала.

Сама же гостья выглядела довольно безмятежной, во всяком случае, внешне; даже где-то отрешенной. Едва ли она ожидала гостеприимной встречи или добрых взглядов, рассчитывая, пожалуй, только на то, что терпеть ее в этот день обязаны все, ибо непреложный закон и традиции кочевого народа гласили – проводить человека в последний путь вправе любой, и распрям и ссорам на похоронах не место. Этот закон собственно и сдерживал разгневанную Зарипу, боровшуюся в закрытой комнате с обязанностью блюсти традиции и не допустить позора, с одной стороны, и желанием высказать этой женщине все, что она о ней думает (а со слов Розы – «наброситься на нее»), с другой стороны.

По Айнуре было видно, что она не ищет сочувственных взглядов, симпатий или просто нормального отношения, а пришла лишь проводить своего бывшего. И эта внешняя отрешенность, возможно, была единственным способом для нее пройти «сквозь этот день» в условиях если не откровенной враждебности, то неприязненного отношения большинства окружающих, выражавшегося в немом осуждении. И только она знала ответ на вопрос, который волновал всех, – «зачем она пришла?»