Текст книги "Сны из пластилина"

Беседа перешла в чаепитие, к которому присоединилась и пожилая соседка, оказавшаяся очень словоохотливой, и они еще многое узнали, как друг о друге, так и об апашке с внуком.

От него все так же несло тем запахом, но Айгуль его уже не слышала, она была поглощена…

Через четыре часа он вышел на маленькой станции посреди степи, где не было даже здания, лишь простая ветхая будка, давно пустовавшая. Стоя со своими чемоданчиками и баулом, он ждал бригадного автобуса, который должен был его забрать.

Медленно удаляясь, Айгуль из окна наблюдала за этим охотником за ветрами, покинутом на станции и одиноко спасавшимся от пекущего солнца в тени маленького строения. Какая же все-таки несуразная униформа, думала она, и за этими мыслями вдруг обомлела.

«Какой интересный человек», – мысленно заключила она, когда же услышала от соседки: «Да, но как пахнет, уф!», – резко обернулась и осознала, что оказывается произнесла это вслух. Уловив заговорщическую улыбку старушки, поняла, что и той стало ясно о ее непроизвольном изречении мыслей. Обе добродушно засмеялись…

– В командировку на целую неделю? – протянула Айгуль. – Что у вас там случилось?

– Да пока ничего. Просто заседания с местной администрацией, информационная работа, так сказать… Там население против установки ветрогенераторов, которое намечено на начало весны; боятся шумов, к тому же там пастбищные угодья, вот и волнуются. Мы им уже сколько раз объясняли, что современные ветрогенераторы почти бесшумны, кроме того будут установлены на удалении от аулов, представили заключения всех специалистов. Скотоводству вообще никак не помешают; занимают мало места, на большой высоте, вращение лопастей очень высоко от земли. Нет же, «придите, объясните».

– И что, им сам будешь объяснять? Можно было и специалистов нижнего звена направить для этого…

– Так мы их уже отправляли, – перебил ее Икрам. – Теперь им кураторов проекта подавай; у них там целая региональная комиссия создана, вот и просят.

– Опять за ветром, – выдохнула Айгуль, обняв Икрама сзади и прильнув губами к его шее. – Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч…

Оба улыбнулись, видимо вспомнив день их знакомства, замерев в этом спонтанном моменте взаимной нежности.

Дамиру же всегда было одновременно и приятно, и неловко, когда родители при нем забывались в таких трогательных порывах чувств, и он, не дожидаясь ответа, направился в свою комнату.

– Дамирчик, я пойду! Скажи, что я буду, – долетел до него ответ мамы…

Городской парк вновь облюбовали снегири – предвестники надвигающейся зимы, обещающие снег. Эти броские птицы всегда были любимцами горожан, радуя взоры своим ярким видом на фоне предзимнего пейзажа, скудного на краски. Их ярко-красный или буровато-коричневый окрас оперения на брюшке, горлышке и груди, с черной шапочкой на голове, выгодно пестрит в эту хмурую пору, приковывая взоры прохожих, легко выдавливая из них улыбки. К тому же они не сторонятся людей, нередко их подкармливавших. Можно сказать, что дружелюбие было обоюдным: каждый был рад завидев другого.

Последняя суббота ноября выдалась на славу: стояла ясная и безветренная погода, с тем легким морозцем, от которого больше приятно, нежели холодно. Этот приятный холодок побуждал многих приоткрывать окна, приглашая эту щекочущую свежесть в дом.

Один из снегирей, вдоволь полакомившийся найденными на земле семенами давно опавшей рябины, прыгал с ветки одной ели на другую, когда увидел, как шедшие по тропинке женщина с мальчиком остановились и присели на скамью. Остановка была явно спонтанной, ибо заметно было удивление мальчика, с интересом обратившего свой взор на женщину. Их поведение и теплота взаимного обращения выдавали в них мать и сына.

Несмотря на сытость, снегирь машинально подлетел и присел на нижнюю ветку дерева рядом со скамьей, в надежде на то, что ему дадут полакомится чем-нибудь вкусным. Такое случалось с ним не раз. Однако и неопытному глазу было очевидно, что они присели на скамью не птиц покормить; мать что-то проникновенно говорила сыну, и вид у последнего был сосредоточенный, будто он силился уловить смысл ее слов. В какой-то момент она, нежно взяв его обеими руками за плечи, полностью развернула его к себе, и продолжила свою речь, пристально, но с теплотой глядя в глаза ребенку, будто желая, чтобы он буквально впитал ее посыл. Ребенок несколько раз кивнул в знак понимания и принятия сказанного. Невербальные жесты, поведение и сосредоточенность в разговоре говорили о нетривиальном характере их беседы, вернее сказать монолога матери, адресованного сыну.

Птичка вздумала действовать решительнее и подлетела к скамье, присев на ее край со стороны мальчика, обращенного к ней спиной. Она звучно прочирикала пару раз, дабы привлечь внимание, но безуспешно. Спустя минуту или две, мать нежно, но крепко заключила сына в свои объятия, закрыв глаза, продолжая что-то нашептывать ему, ненадолго замерев в таком положении. Открыв глаза, увидела отважную птицу, сидящую совсем рядом на подлокотнике скамьи; улыбнувшись, развернула мальчика, указывая на птаху-красавицу. Оба засияли и улыбнулись. Ребенок дернулся и стал копошиться в своих карманах, в которых, к своему сожалению, ничего съестного не нашел. Мать же вытащила сотовый телефон и щелкнула пару раз, увековечив ее в цифровой памяти. Снегирь вспорхнул и удалился на дерево, нисколько не расстроенный.

Мать с сыном встали и продолжили свой путь, беседуя на совсем другую тему, ибо говорил теперь мальчик, бурно и весело, бойко жестикулируя руками.

* * *

Инес Берта пробегала свое излюбленное место в парке – извилистую тропинку меж сосен, ведущую к водоему парка. Здесь ей было приятно даже в зимнее время, пусть деревья совсем голые, без листвы, но годы бега в этом месте сделали свое дело, – она чувствовала эмоциональный скачок настроения каждый раз, когда проносилась тут; годы уже напечатали на карте ее подсознания, что этот отрезок доставляет неимоверное удовольствие. Она замечала, что даже в откровенную непогоду, пробегая здесь она расплывалась в улыбке.

Бег щедро снабжал ее умиротворением, отличным настроением и жизненными силами. Помимо чисто физического и эмоционального комфорта, получаемого от бега, с годами она открыла для себя еще кое-что: бег дарил ей свидания с самой собой. Здесь она лицезрела себя в своей наготе – наготе душевной. Нигде ей не удавалось познать себя так глубоко, как во время успокаивающего постукивания кроссовками по земле, звучавшего точно равномерное биение сердца. Кто я? Где я? С кем я? Как я? Куда я? Я ли я? Все эти вопросы приобретали особые оттенки, а ответы на них отдавали той необычайной ясностью и глубиной, которые почти непостижимы в обычном состоянии, в бытовой обстановке. Часто важные решения намеренно откладывала на время пробежек, особенно утренних, ибо давно поняла – утренний бег дарит только правильные решения и мысли, и нет ни одной проблемы, с которой бы не «справился» бег.

Она не любила выходить на пробежку с часами и другими гаджетами для бега, но по утрам она все же надевала часы, чтобы контролировать время, ибо своим ногам и мыслям она не доверяла, – они уносили ее в этот почти сомнамбулический транс, смешанный с эйфорией, где время не существует, где оно забывается. Без часов бывало не раз, что она возвращалась в «реальность» много позже запланированного и мчалась домой сломя голову, чтобы успеть на работу. Но даже такие опоздания были с тем чувством псевдо-досады, от которой больше приятно, чем досадно; почти такое же чувство, когда родной малыш, нагадивший в штаны, вызывает умиление, и его охота больше расцеловать, чем пожурить.

Часто думала о своей маме во время пробежек, особенно в последние годы, когда ее не стало. Думала о ней с благодарностью, ведь именно она привела ее в бег. Это был ее дар – один из того множества, ласково преподнесенных матерью.

Сетовала на себя, что не смогла привить такую же любовь Бьорну. Он иногда бегал, но не регулярно, больше стихийно; про таких говорили «побегивает». Это-то и мешало ему втянуться в бег и почувствовать все его прелести, так думалось ей. Хотя ей без труда удалось завлечь в эту «секту» своих коллег и друзей, но не активной агитацией, а просто благодаря собственному примеру; у нее даже не было намерений добиться этого. Всей толпой они участвовали во всевозможных стартах. С Бьорном же не получалось. Она понимала, что каждому свое, что это, пожалуй, не для всех, и все же ее не покидала уверенность, что это придало бы красок в его жизнь и настроение. Нередко она видела поначалу пессимистически настроенных к бегу людей, которые, втянувшись, ходили потом с характерным сиянием в глазах, заряженные, с жизнерадостной улыбкой на лице. Она хотела того же и для него, тем более, что с его скромностью и не самой сильной самооценкой, это бы определенно пошло на пользу. Нет, она не хотела его изменить, не хотела, чтобы он вдруг стал душой компании, самоуверенной личностью, а хотела лишь подсобить ему: все стало бы проще, легче и ярче для него, в этом она была уверена. Легкое чувство несправедливости и вины не покидало ее: она, бегая, получает все эти «блага», а он нет. «Ах, не нужно было вначале так рьяно насаждать ему это, – часто мысленно гнобила себя, – нужно было аккуратно, шаг за шагом, как бы между прочим». Видимо в этом была ее ошибка, думала она, полагая, что у него включился некий защитный механизм, блок на эту идею; добейся она своего, она была бы победителем, а он убежденным, а значит проигравшим. Такая динамика чувств не чужда отношениям в паре. Порой замечала и за собой, что то, что говорил и советовал он, она игнорировала или не воспринимала всерьез, пока кто-нибудь со стороны не говорил то же самое. Странно, но правда: что рядом – не ценится, что далеко, – ценнее, вернее, правдивее. Почти как с детьми: сколько не говори своему ребенку, что на улице холодно и нужно одеться потеплее, – не слушает, но стоит то же самое повторить постороннему человеку, – тут же кутается. Может быть оттого, что близкий человек подсознательно воспринимается как человек заинтересованный, субъективно настроенный, а некто со стороны – объективным? Возможно. Себе она неоднократно наказывала прислушиваться к тому, что говорит Бьорн, не недооценивать его, но следовать этому не всегда получалось.

Возвращаясь с парка домой и пробегая мимо автобусной остановки, она, к своему удивлению, не обнаружила там своего сына. Взглянула на свои часы, думая, что может быть она запоздала и автобус уже проехал, но нет, вроде вовремя. Вот и его автобус сине-желтого цвета подъезжал к остановке, а мальчика все нет. «Неужели проспал», – с досадой проносилось у нее в голове, как вдруг мимо нее сломя голову промчался юноша, и со словами «Пока мам!» буквально залетел в уже закрывавшиеся двери автобуса. «Успел!» – облегченно выдохнула она, и улыбаясь завернула в переулок, ведущий к дому.

Зайдя домой, застала Бьорна завтракающим.

– Что, Сайрус проспал?

– Привет, привет. Нет, с чего ты взяла? А-а, он что бежал на остановку?

– Нет, бежала я, а он пролетал, причем минуя остановку залетел сразу в автобус.

Оба засмеялись, и она направилась в душ. Уже в душе, сквозь шум льющейся воды, до нее донесся голос Бьорна:

– Дед звонил, с ним мальчик и заговорился… Старик тебя искал, кстати…

– Пожалуйста, не называй папу стариком, – уже за завтраком, продолжила она, но без тени упрека, а больше просьбой.

– Хорошо, извини. Просто привычка. Своего отца я ведь также называл.

– Да, знаю, но мне как-то не по душе.

– Без проблем. Так вот, он тебя искал, просил перезвонить, как будет удобно. Сказал, что ничего срочного, просто хотел с тобой поговорить.

– С офиса позвоню, – набитым ртом пробубнила она. – Ты поздно будешь сегодня?

– Да нет, после шести буду свободен. Поужинаем где-нибудь? Сайрус просил его не ждать, сказал, что будет поздно, – слова о сыне прозвучали громким полушепотом, вперемешку с легким смешком.

– У-у, – протянула Инес, улыбаясь, – похоже, что эта Кайла его окончательно околдовала… Да, давай поужинаем вдвоем, заодно и отпуск обсудим. Я тебя наберу после обеда и сориентирую по времени.

– ОК.

Но поужинать у них не получилось. После обеда она позвонила ему и сообщила, что разговаривала с отцом, который хотел бы с ней встретится, поговорить. Поводов для беспокойства не было, но она уловила некоторые нотки в голосе отца, побудившие ее согласиться поужинать с ним, вместо Бьорна. Последний отнесся с пониманием, но не без толики досады.

Почти все свидания с отцом проходили в кафе «Библ», которое очень любила ее мать. Особенно после ее смерти это заведение стало местом их встреч: кофе ли попить, пообедать или поужинать – только там. Место славилось чудесной домашней выпечкой и кофе, за чем ее мама, да и другие завсегдатаи, любили приходить сюда. Кухня же здесь была посредственная, и все же Инес с отцом захаживали сюда и на ужин, когда хотели неспешно побеседовать. Если поначалу их сюда толкала память о матери и подруге, то в последнее время шли сюда уже по инерции, ввиду привычки; договаривались лишь о дне и времени, место даже не обсуждалось.

Сколько Инес себя помнила, это кафе всегда было здесь. Заведением из поколения в поколение владела семья Станка, его и основавшая. Еще в начальной школе она училась с Альбертом Станка, пухленьким мальчиком, бывшим теперь его администратором и правой рукой своей двоюродной сестры – Мари Станка, хозяйки кафе.

Причудливое название кафе, которое в бытность его основания, пожалуй, невыгодно выделяло его на фоне прочих заведений этого квартала, привлекавших посетителей более манящими названиями, такими как «Кафе Гранд Опера», «Кафе Площади Святой Анны» или «У Мадам Беатрис», с годами, а лучше сказать десятилетиями, наоборот, придало ему особую ауру, вкупе с превосходной выпечкой, снискавшую привязанность местных жителей. Да и тот факт, что кафе представляет собой истое семейное дело на протяжении уже трех поколений, играет немаловажную роль: люди любят все семейное, верят всему семейному, как аналогу эталона качества и заботы. Тогда как, к примеру, в кафе «У Мадам Беатрис», пользовавшемуся в свое время небывалой популярностью по той же причине, от самой мадам Дельфин Беатрис не осталось уже ничего, ни «капельки ее крови», что превратило его в посредственное заведение, больше для случайных посетителей, которых, однако, было немало, исключительно благодаря его выгодному расположению.

Название же «Библ» не было маркетинговым ходом покойной Анны Станка, основательницы кафе и бабушки Мари. Происхождение названия имело две версии, причем обе были основаны на реальных событиях и, похоже, уже никто не знал наверняка которая из них послужила основанием, поскольку покойная Станка упорно молчала на этот счет в свое время. Почитай и сами молодые Станка не знали…

У Анны была младшая сестра – сущий ангел, как любило говорить окружение семьи, которая в совсем юном возрасте просто обожала булочки и, уплетая их, всегда напевала незамысловатое «библ-библ-библ», раскачиваясь при этом взад-вперед. Вряд ли это что-то значило, просто ребенок напевал мотив, вызывая умиление родителей и окружающих. Со временем, однако, у девочки обнаружили сильные психические отклонения, которые были, видимо, врожденными. Несмотря на всевозможные лечения и огромные суммы весьма зажиточной семьи, потраченные на это, она кончила свою короткую жизнь в психической лечебнице, где провела около четырех лет. На следующий день после ее тринадцатого дня рождения, при утреннем обходе, бедную девочку нашли в кровати не проснувшейся. Она лежала в своей обычной позе: комочком на правом боку, с плотно подпертыми к груди ногами, соприкасающимися с опущенной на них головой, и обеими руками крепко обхватывающими голову, точно пыталась защитить ее от слишком громкого звука. Анна Станка назвала кафе в память о ней, думали одни. Была и другая версия: отец Анны – Эббер Ксилла, воевавший в Нормандском Конфликте, был ранен в бою от разорвавшегося рядом снаряда. С разорванной тазобедренной костью, не чувствуя тело ниже пояса, обездвиженный, да еще и контуженный, он так и остался бы умирать на поле, если бы не проползавший рядом раненный солдат, пытавшийся под покровом ночи добраться до своих. Он-то и спас отца Анны, дотащив и его до своих частей, буквально волоча того по земле за шиворот военного комбинезона. Эббер остался инвалидом, ходить так и не смог, был до конца жизни прикован к инвалидному креслу. Дома же всем рассказывал, что его спас Библ. После контузии у него возникли серьезные проблемы с речью, сопровождавшие его, как и кресло, до конца его дней. Все думали, что это либо кличка того солдата, либо отец плохо произносит его имя; он все уже произносил на свой лад. Так бы и не узнали наверняка, если бы отцу не пришло письмо от его спасителя. Подпись в письме гласила «Бабель Герта». Отец же, указывая на подпись, триумфально повторял: «Библ! Библ!». В честь человека, спасшего ее отца, и было названо кафе, с сохранением, однако, отцовского произношения имени, думали другие.

Таким образом, обе истории имели место в действительности, обе были в целом правдивыми, но которая из них толкнула покойную Анну назвать так кафе, достоверно не знает никто; да и, пожалуй, уже не узнает. Может быть и обе… Если же у Мари или Альберта спрашивали про название заведения, особенно неместные или туристы, те ограничивались версией про войну. Так было проще и легче. Так отвечали и завсегдатаи кафе, если вдруг им задавали похожий вопрос. Никто не хотел тревожить душу бедной Эвелин Станка…

За ужином отец с дочерью поведали друг другу последние новости, посплетничали про родственников и общих знакомых, не обошли вниманием и «по уши влюбленного» Сайруса, которого дед просто обожал. Обслуживал их, как обычно, сам Альберт; он всегда так делал, когда те наведывались сюда. В школе Инес с Альбертом не были особо близки, но она была одной из немногих, которая не смеялась над его полнотой и всегда обращалась к нему по имени, в отличие от других, неизменно называвших его «пухликом» или «толстяком». Видимо поэтому и без того всегда милый с посетителями Альберт с ними был еще милее, и всегда после ужина угощал их парой рюмочек душистого домашнего ликера, снискавшего заслуженную славу у постоянных клиентов.

Зная своего отца как облупленного, она еще в начале беседы уловила, что за всеми вопросами про работу, семью и дела, он оттягивает момент, ради которого, в сущности, и хотел увидеться с ней.

– Папа, ну все, давай, выкладывай, – перешла она в наступление, призывно сжав в своей ладони его уже дряблую, старческую руку.

– Да, нет… ничего особенного, просто увидеть тебя хотел… Совсем сентиментальным стал в последнее время. Хожу по местам, которые любил в молодости, замечаю, что часто копаюсь в старых вещах, как своих, так и твоей матери, да и твоих детских тоже. Не то, чтобы я намеренно хотел найти что-то или вспомнить, а так, просто вдруг обнаруживаю себя копающимся в вещах или идущим куда-то… Начала не помню, как будто в середине действия уже оказываюсь. По-моему, подхожу к концу…

– Папа, не говори так, – призывно перебила она его.

– Нет, доча, ты не думай, что мне грустно. Просто наблюдение… Мне жаловаться – грех! Оглядываясь назад – я доволен. Я пожил жизнь! Долгую и… и содержательную. Был с твоей матерью, ты есть, творил в жизни, как мог…

– Пожалуйста, не говори о себе в прошедшем времени, прошу тебя, – мольбой протянула она, с нежностью поглядывая на отца.

– Нет-нет, ты не думай… Вот только… – замялся немного, колеблясь, но рука дочери, еще сильнее сжавшая руку старика, придала сил, и он почти выдохнул:

– Я был хорошим отцом, Инес? – с этим вопросом глаза его мгновенно заволокла сверкающая пелена слез, застывшая на месте; стоило ему лишь моргнуть, и они стремительно помчались бы вниз по испещренным глубокими морщинами щекам. Сквозь эту пелену он смотрел на дочь, ожидая ответа. В голове Инес пронеслось: «ах, вот оно что».

– Да, папа, ты был хорошим отцом, – спокойно ответила она, утвердительно кивнув головой и взяв его руку в свою; потом подсела к нему и положила голову на его уже покатые плечи.

То был нужный ответ. То был правильный ответ. Не «очень хорошим», не «отличным», не «самым лучшим» – все это не то, она это чувствовала. Это было бы пафосно, несерьезно и даже немного фальшиво. И она была права: этот ответ больше всего ласкал его слух, бальзамом ложился на душу. Он не был отличным отцом, ни уж тем более самым лучшим – он сам прекрасно это знал. Для этого его слишком часто не бывало дома, когда она была ребенком и особенно подростком: будучи звездой балета, а затем и знаменитым хореографом, он был поглощен своей карьерой и часто гастролировал по миру.

– Я вот рылся в твоих детских фотографиях и почти везде ты с мамой. Не так много фотографий, где мы вместе. Потом вспоминал твое детство, юность, – я больше помню тебя на экране компьютера или планшета по видео-звонкам… Теперь же мучаюсь: стоила ли моя карьера того, чтобы меня не было с тобой на твоих детских фото? Нет, думаю, что не стоила, оттого и мысли всякие.

Словно нарочно, в этот момент к двери направлялась пожилая дама и, завидев его, подошла к ним и со словами: «Добрый вечер! Мое восхищение и почтение вам, господин Флавия!» вышла из кафе. Это столь привычное и приятное ему действо сейчас было просто невыносимо: его внутри передернуло, словно от боли.

– Папа, ты всегда был рядом, когда ты был мне нужен, – добавила она, поцеловав его в щеку. – Мама же могла позволить себе что угодно, быть где угодно и работать, когда угодно, вот я с ней и была по большей части.

– О-о, твоя мама действительно могла многое! – просиял он, оживившись. – Нам с тобой повезло с ней. Как ее называли в научных кругах? Светоч!

– Ну, может вам и повезло друг с другом, а мне с вами точно не повезло в этом плане, – уже шутя произнесла она. – Мать – светоч науки! Отец – звезда балета! А мне как жить с этим? Меня в детстве взрослые нашего квартала никогда не называли по имени, только «дочь Берта» или «дочь Флавия». До сих пор, если случается оказаться около вашего дома, слышу такое же обращение от старых жильцов. Уже сама шестнадцать лет как мать, а там все в дочерях хожу. У вас есть ваше бессмертие, а мне куда? Так и живу в вашей тени, – псевдо-обиженным тоном закончила она.

– О-о, моя бедная девочка, – улыбаясь, поддержал шутку отец, обнимая ее. Теперь была его очередь утешать.

В этот уже легкий момент, Альберт, тонко чувствующий настроение посетителей, подлетел с двумя рюмками ликера.

– Как всегда от заведения! – отчеканил он, добавив с лучезарной улыбкой: – Господин Флавия, ваши визиты придают нашему заведению особую, творческую ауру. Глубоко убежден, что именно благодаря вам, сюда стали захаживать люди искусства, писатели, художники. Очень, очень вам рады!

– Мальчик мой – любой каприз за ваш ликер!

– А я, Альберт, простой и никчемный посетитель? – с шутливым упреком вставила Инес.

– Инес, ты важнее, – ты спасла мои школьные годы, – незамедлительно последовал ответ, полный искренности и благодарности.

– О-о, спасибо, Альберт! Как мед на душу. Хоть кого-то спасла!

– Ай-да, Альберт! к любому подход найдет, – восхищенно прибавила она, когда тот удалился.

– Истинный Станка! – доброжелательно заключил отец.

Тут он сделал движение, похожее на всплеск рук, явственно демонстрирующее гнев на свою «никчемную память» (а языком тела, как и подобает артисту балета, он владел бесподобно), после чего, изящно изъяв из своего кармана конверт, продолжил:

– Кстати, вот, в твоей комнате, в полосатой коробке с открытками, нашел этот открытый конверт на твое имя, подписанный твоей мамой, а внутри его – запечатанный конверт, но без адресата. Видимо там письмо. Ты ведь его видела, да?

– Ах, да, я сама его туда положила… после того как мы вернулись в ваш дом после ее похорон. Это было одной из последних просьб мамы – передать запечатанное письмо кое-кому, если тот человек придет на похороны. Он не пришел, вот оно и осталось, – машинально ответила она, тут же пожалев о сказанном. «Ах, нужно было просто сказать, что это для меня», – с досадой подумала она.

– А, да? И кому же?

– Магнусу Кельда, – невозмутимо ответила она, украдкой, однако, наблюдая какой эффект произведет сказанное на отца. – Она с ним работала давным-давно, это…

– Я знаю кто это, – перебив ее, резко выпалил он, внутренне подтянувшись. Легкое недовольство мелькнуло у него на лице, не укрывшееся от дочери. – Мама сама тебя попросила?

– Нет, я узнала об этом незадолго до похорон. Конверт передала мне Анаис, сказав, что мама попросила передать его мне, когда та навестила ее в больнице в последний раз. А в конверте для меня была записка мамы с просьбой.

– А что же ты не передала? – чуть погодя, уже мягче спросил он.

– Я же уже сказала, пап. Мама в записке ясно наказала – передать письмо только если он придет на похороны. Он не пришел.

Она видела, что это привело его в некоторое замешательство, граничащее с тревогой. Он пару раз порывался что-то сказать, но не стал. Она понимала его состояние, коря себя за промах; своей прямотой доставила отцу совсем ненужные переживания.

Поборов смятение, он уже спокойно произнес:

– Не знаю, знаешь ли ты, что они раньше были вместе? В смысле не только по работе, у них были долгие отношения. Давным-давно, до меня еще.

– Да, папа, знаю, но не от нее, а так. Это ведь не секрет. Думаю, что мама посчитала – если он придет на похороны, значит она ему была дорога в свое время, пусть и было у них все очень-очень давно, и тогда он достоин получить ее прощальное письмо. Ну а если нет, то – нет.

– Похоже на то… Тогда держи его у себя. А то теперь мне ой-как хочется открыть и почитать. Боюсь, что не выдержу и поддамся соблазну, – полушутя сказал он, глядя на письмо.

– Хорошо. Но я твердо знаю, что ты бы не стал этого делать, папа.

– Сейчас я в себе не так уверен, если честно…

За ликером последовало кофе, и они не скоро покинули Библ, наговорившись вдоволь. Вместе с тем, от нее не ускользнуло, что после новости про письмо, отец был более задумчив, а их дальнейшим разговорам в тот вечер не хватало спонтанности, обычно присущей их беседам.

После они вместе направились в сторону его дома, где была нужная ей станция метро. Распрощавшись, дочь нырнула в метро, а отец свернул в переулок, ведущий к дому, где в свое время бегала «дочь Берта-Флавия».

Вечером она вкратце пересказала Бьорну о беседе с отцом, отчего последние остатки его досады от несостоявшегося ужина мгновенно улетучились. «Видимо старику действительно нужно было отвести душу», – мысленно заключил он.

Их мальчика все еще не было. «Ай-да, Кайла!» – дивились они.

* * *

Вернувшись с командировки домой, где-то в пятом часу утра, Икрам, к своему удивлению, застал Айгуль совсем бодрствующей. За бурными приветственными объятиями и поцелуями, они решили позавтракать, благо Икрам выспался в поезде, а Айгуль спать не хотелось, несмотря на то, что спала она мало. Она пребывала в чрезвычайном возбуждении.

После обычных, вступительных расспросов о командировке и его рассказа, он, видя необычайное волнение и блеск в глазах жены, которая, если и слушала его, то мыслями витала где-то в облаках, попросил ее сразу выкладывать в чем дело; что это за новость, что лишила ее сна? Немного потянув момент, интриги ради, она выпалила, буквально вибрируя от волнения:

– Угадай кого я увижу лично? – призывно добавив, почти визжа: – Давай, давай, и не мелочись на догадки!

– Ну, дай хоть направление, – взмолился Икрам, не особо жаждавший играть в подобные игры, но видя энтузиазм, понимал, что ему не отвертеться, да и не хотел лишать ее удовольствия.

– Это по работе… И бери высоко!

– С Жанной Анара? Нет? С Ксенией Кариновой? С Лилиевой… как же ее имя?.. – начал было гадать, перебирая в голове всех влиятельных политиков и общественных деятелей, пришедших на ум, и, видя, как Айгуль категорично мотает головой, давая понять, что это даже не близко, перешел на иностранных знаменитостей, которые мелькают в новостных сводках в контексте ее работы. – С Афросьевой? С Талитой Элина? с… с… ах, фамилию забыл…

Видя потуги памяти Икрама, пытавшегося вспомнить еще кого-нибудь, она сказала:

– Мощная подсказка – это мужчина!

– Ух-ты! – вырвалось у него, и он уставился на нее в недоумении. Потом задумался, копаясь в памяти, аж самому стало интересно. – С Габриэлем Эужень? Нет? М-м, с Романом Настасья?

– Да нет, это же политиканы-марионетки, не больше. Бери выше! – взвила руки вверх, указывая, таким образом, на эдакое величие человека, еще больше затруднив ему задачу, о чем красноречиво говорило выражение его лица, излучавшее полную растерянность.

– Все, сдаюсь! – капитулирован он.

– Он лауреат Анабельской Премии, – медленно произнесла она, ожидая мгновенного и правильного ответа.

– А-а, как же его там?.. Мать родная! Сейчас, сейчас…

Имя вертелось у него в голове, но он никак не мог вспомнить, чем порядком расстроил Айгуль, которая уставилась на него немного разочарованная от смазанного эффекта: вместо его ответа, восторга и безумного удивления ей приходится наблюдать это серьезное выражение лица, силящееся, со складками на лбу от стараний, вспомнить имя и фамилия такого человека.

– Магнус Кельда, – остывшим голосом сказала она, снисходительно улыбнувшись.

– Да, точно! А я думал то ли Маркус, то ли Макс, – вилял он, пытаясь немного оправдаться.

Только сейчас ему вспомнилось, что читал он где-то про него, мол, единственный мужчина за последние лет пятьдесят, удостоенный этой Премии, ратующий за гендерное равноправие. И что-то еще про него было в новостных сводках, что-то из прошлого, что-то интригующее, но он никак не мог вспомнить.

– Ничего себе! Я очень рад за тебя, поздравляю! Он что, будет вашим советником по вопросам достижения гендерного равноправия?

– Ну, вроде того. Европарламент организовывает ряд мероприятий: конференции, круглые столы, встречи для представителей законодательных органов ряда азиатских стран, на которых примут участие многие видные деятели. На одном круглом столе с моим участием заявлен он в качестве приглашенного гостя, и сказали, что он уже подтвердил свое участие.

– Жаным, еще что-то у меня в голове вертится про него; читал давно, но не могу вспомнить. Что-то громкое было связано с ним, когда он был молод, кажется…

– Да, остров. Ты про это?

– Да, точно! Остров! Вот это да!.. – с искренним удивлением и восхищением вырвалось у Икрама, отчего Айгуль снова засияла. – Да у тебя, краса моя, встреча с Историей, можно сказать. Как я рад за тебя!