Текст книги "Сны из пластилина"

Утро было его самым любимым временем дня. Звуки просыпающегося города бодрили его, обещая продолжение дня, суля бессмертие. Утро дарит надежду. Видимо поэтому почти все люди в преклонном возрасте встают спозаранку.

Закат его жизни наступал стремительно, он это чувствовал. Ощущал это не каким-то шестым чувством, а всеми фибрами своего тела и разума, видел это в зеркале, в общении с людьми, в их участившихся снисходительных взглядах.

Будучи по жизни весьма наблюдательным человеком, да еще и склонным к самоанализу, он подметил, что если раньше, по утрам, во время своих обязательных утренних прогулок, планировал свои ближайшие дела и проекты, то в последнее время больше предавался воспоминаниям: о том, что было, чего не было, и что могло бы быть, если бы кривая жизни не привела его туда, куда привела почти полвека назад. Вся его жизнь была поделена на «до» и «после» того события; будто в течение одной человеческой жизни две разные жизни прожил. Даже сейчас, оборачиваясь назад, не мог с уверенностью сказать, какую бы теперь выбрал.

Было время, было человеческое счастье. Простое, как у всех. Был рядом любимый человек, близкий и душой, и телом, которому был нужен, и с которым делил все чаяния, радости и трудности, и особенно грандиозные планы на жизнь. На всю жизнь. Было успокаивающее ощущение быть нужным кому-то, быть свидетелем чьей-то жизни и знать, что и твоя маленькая жизнь в этой огромной вселенной для кого-то важна, по крайней мере для еще одного человека. Было время, когда смотрел на мир двумя парами глаз. Время, когда ловил уважительные и по-хорошему завистливые взгляды окружающих, знакомых и близких. Время, когда стремление к личному счастью, настолько естественное само по себе, определяло все в жизни: мысли, мечты и стремления. И казалось, что оно будет длиться вечно. Все это было.

Было и другое время – время, тянущееся до сих пор. Время, когда свидетелем твоей жизни являются очень многие, а значит никто по-настоящему. Когда личное счастье забыто, и теперь оно – лишь определение в словаре прошлого. Оно не заброшено намеренно и не принесено в жертву на алтарь поисков правды, но просто стало невозможным. Много лет назад ему стало это ясно, и он проглотил это, именно проглотил, – как пищу, которая не нравится на вкус, которую не хочется пробовать, но которую нужно принять в себя, крепко смежив веки. Эта часть его жизни была посвящена не ему, но другим, в ней он был безвозвратно забыт, в ней его не было вовсе.

Сейчас он и не мог вспомнить, что именно толкнуло его тогда на этот путь поисков правды и служения идее: было ли то тщеславие, профессиональный эгоизм, стремление к справедливости или к славе, или все вместе. На том или ином этапе его «второй» жизни то одно чувство преобладало, то другое, неуклонно толкая и толкая на продолжение нелегкого пути, до тех пор, когда свернуть с него было уже поздно, хотя бы из уважения к уже преодоленному расстоянию. В последнее время, однако, он больше склонялся к тому, что причиной тому был банальный страх смерти, или, скорее, страх забвения. Как люди, на закате своих лет ударяющиеся в религию в поисках иллюзии продолжения жизни. Остаться же в памяти других и надолго – не это ли бессмертие?

Пора сбавлять обороты, твердо решил он. Пора и о себе подумать; хотя от себя уже ничего не осталось. Да и что он будет делать? Ничего? Это «ничего» пугало его. Безделье и свободное время в первый же день обнажат пустоту его личной жизни, а точнее ее полное отсутствие. Без своей работы он – заброшенный вокзал на отшибе цивилизации, куда не ходят ни поезда, ни автобусы, куда дорогу безнадежно замело временем, куда даже затерявшиеся путники не забредают, и которого уже нет на новых картах жизни; только Сесиль, – его младшая сестра, добирается туда иногда, и то скорее из чувства долга.

Такие мысли все чаще и чаще посещали по утрам Магнуса Кельда – известного историка, ученого, почетного профессора двух престижнейших университетов мира, за которым даже сейчас, в его возрасте, ухаживали лучшие учебные заведения мира, писателя, автора многочисленных научных трудов, общественного деятеля и, наконец, лауреата Анабельской Премии!

Придя в Университет и зайдя к себе в кабинет, он, не притронувшись к свежим газетам и научным журналам, и даже не испив кофе, – с чего обычно начиналось каждое рабочее утро, – вызвал своего ассистента, Яна Агния, работавшего вместе с ним уже около десяти лет.

Едва тот переступил порог кабинета, как профессор энергично бросил:

– Ян, голубчик, распечатай и принеси мне, пожалуйста, мое расписание. – Хлопок в ладоши. – Полное расписание: лекции, выступления, поездки, в общем – всё!

– Только подтвержденные вами или предварительные тоже?

– Голубчик – всё!

Ян удалился, уловив необычное настроение профессора и поняв, что грядут перемены. «Ой-ой-ой», – нашептывал он, шагая по коридору. Последний раз такое решительное поведение профессора закончилось переездом в этот Университет, лет шесть тому назад. Ян заволновался. Он так привык к этому городу, ему здесь определенно нравилось, к тому же здесь он встретил Клару.

Профессор, немного подумав, набрал номер Яна и добавил:

– И вот еще что… – начал было он, но немного помедлив, с голосом, выдающим смятение, буркнул: – Нет, ничего, ничего.

Около часа Ян и профессор провели над расписанием и планами, где первый наблюдал, как второй энергично обводил что-то, что-то подчеркивал, а что-то нещадно зачеркивал, давая по ходу комментарии и указания на будущее.

Когда с этим было покончено, профессор отпустил Яна, бросив тому вслед:

– Еще раз, голубчик, на будущее – только важные дела, только важные! Прошу тебя. Остальное можешь сам смело отметать, на твое личное усмотрение. Даю тебе полный карт-бланш! Только отправляй почтительные отказы, мол, плотный график, личные обстоятельства, или… стой, нет! – лучше сошлись на здоровье, да! на здоровье, поверят. В общем сам, голубчик, сам.

– Понял, профессор, – ответил тот и удалился.

Для Яна озвученное поручение не составляло никакого труда, ибо он действительно понимал, что именно профессор имеет в виду под «важными делами». День обещал быть напряженным в плане коммуникаций; еще бы! ведь профессор зачеркнул половину запланированных мероприятий и поездок, среди которых были и те, участие в которых были подтверждены им задолго до сегодняшнего дня.

Войдя к себе в кабинет, который соседствовал с кабинетом профессора, но до которого все же нужно было дойти из-за замысловатого архитектурного решения сделать коридор, соединяющий их, буквой «П», он уже обдумывал, как и кому сообщит отказы профессора от участия в тех или иных мероприятиях. Отменить или отказать – лишь полдела, он это знал по опыту, вторая половина – стойко выслушивать просьбы и жалобы организаторов, коллег профессора, либо настаивающих на его участии, либо просто недоумевающих. Но это было частью его работы, до профессора такие организационные моменты не доходили, не должны были доходить; ничто не должно было отвлекать его внимание. Вместе с тем, Ян отмечал, что с годами такие отмены удавались все легче и легче, и негодовали уже немногие: учитывая возраст профессора, большинство реагировало если не спокойно, то, по крайней мере, без долгого ропота, «все-таки в возрасте уже, мало ли что».

Долго рассматривал жирно обведенное профессором мероприятие на только что исчерченном листе; сегодня же нужно связаться с госпожой фон Армгард. Мысленно готовился к этому. Он, разумеется, свяжется с ее ассистентом, но бывало, что она потом звонила ему за уточнениями или объяснениями, и тогда Ян безнадежно терялся: ее спокойный, но властный голос в трубке сковывал его члены, отчего он лихорадочно бормотал что-то несуразное в ответ. Да и не нравилась она ему, но не по определенной причине, а просто потому что профессор недолюбливал эту особу. Ян был так интегрирован в профессиональную жизнь своего шефа, как работой, так и эмоционально, что любовь или нелюбовь профессора к тому или иному человеку синхронно передавалась и ему; градус любви или нелюбви был, разумеется, ниже, но все же. Фон Армгард тоже не помогала делу: она, как казалось Яну, не особо жаловала профессора, пусть и неизменно выказывала ему должное уважение и почтение; в ее отношении местами проглядывались нотки снисходительности, что так бесили Магнуса. Со слов последнего – та его просто ненавидела, и в разговорах с Яном он порой называл ее «бестия», причем в его устах это было и ругательством, и восхищением, в зависимости от ситуации; пусть и недолюбливал он ее, но уважал безмерно, ибо госпожу фон Армгард невозможно было не уважать.

Итак, связаться с ней нужно в первую очередь. Непременно. Это важно. Это – важное дело!

* * *

Вернувшись домой после почти месячного отпуска, Айгуль чувствовала себя отдохнувшей и полной сил. Они ей были нужны, ибо предстоящие месяцы обещали быть интенсивными в плане работы.

Она работала в Департаменте социальной интеграции Министерства социального развития, в компетенцию которого входил целый ряд задач, начиная с вопросов национальных и сексуальных меньшинств, социально изолированных групп, и заканчивая гендерными вопросами. Она курировала пилотный проект по гендерной корректировке, задачей которого было массово вовлечь представителей мужского пола в политическую жизнь общества, куда они не особо стремились. Предрассудки были сильны: власть и политическая жизнь испокон веков считались епархией женщин. Правительство, пристыженное отсталостью страны в этом аспекте, вечно барахтающейся в середине второй сотни стран в рейтинге по гендерному равноправию, нынче было настроено решительно в изменении ситуации в стране.

Одной из рассматриваемых инициатив было предоставление гарантированной квоты мужчинам на занятие мест в законодательных органах, абсолютное большинство в которых занимали и занимают женщины. Во многих странах данный метод был использован в той или иной форме и продемонстрировал свою состоятельность: пусть не сразу, но со временем, она побудила мужчин выдвигать свои кандидатуры и быть более активными в этом плане. Простая агитация и информационная работа по призыву мужчин, используемая на протяжении последних лет, не дала желаемых результатов. Мужская половина по-прежнему сторонилась политики, как нечто недосягаемое, также обделяла вниманием и науку с искусством, предпочитая более «приземленные» профессии. Так уж сложилось.

Айгуль не сразу оказалась здесь. Путь сюда был тернист, мечты были другие.

С юных лет она обнаружила в себе склонность и интерес к гуманитарным наукам, побудившем ее впоследствии пойти получать юридическое образование. В университете ее заинтересовала сфера защиты публичных интересов, а именно служба государственного обвинения, куда, по получении высшего образования, ей без труда удалось попасть и проработать некоторое время. Карьера обещала быть и обещала не заставить себя долго ждать. Но это продолжалось до определенного времени, точнее до одного уголовного дела, которое поставило крест на ее карьере.

Со временем, оглядываясь назад, она видела, что именно то дело послужило своего рода отправной точкой, – поворотом, приведшим ее, пусть не прямо, туда, где она была сейчас. Даже много лет спустя воспоминания о том случае угнетали ее, вводя в задумчивое и тревожное состояние, почти в транс.

С отличием окончив юридический факультет по специальности «правосудие», она успешно прошла конкурс на работу в Департамент защиты государственных интересов и публичного порядка. Будучи младшим сотрудником, она большую часть времени, как и подобает начинающим, работала с архивами в отделе кодификации. Позже, ее перевели в интересовавший ее Отдел государственного обвинения, где она поначалу работала секретарем. Однажды заменив приболевшую помощницу одного известного государственного обвинителя и продемонстрировав эффективность, расторопность и пытливость ума по тому делу, она, по ходатайству самого же государственного обвинителя – глубоко почитаемой Акмарал Гульден, была принята на младшую должность государственного обвинения, по сути, являвшихся помощниками государственных обвинителей. Благодаря своей работоспособности и личным качествам ей кулуарно пророчили быстрое продвижение по карьерной лестнице; она и сама это чувствовала. Проработав чуть больше года, она уже самостоятельно, от А до Я готовила дела государственного обвинения, зачастую принимаемые в работу государственными обвинителями без существенных доработок. Дошло до того, что сами обвинители желали, чтобы именно она была у них помощником по тому или иному делу, используя для этого все приемы бюрократической машины. Но она об этом не знала. Лично ей было очень интересно работать у все того же обвинителя госпожи Гульден, дела которой отличались сложностью и, зачастую, вызывали большой интерес общественности в силу скандальной составляющей того или иного дела.

Одним из таких дел было дело об изнасиловании гражданки Анели Оксановой. На скамье подсудимых был гражданин Серик Махаббат.

Это дело, как собственно любое дело об изнасиловании, вызвало немалый резонанс в городе. Убийства, грабежи, кражи, разного рода мошенничества и прочие преступления случались нередко, но не изнасилования. Это преступление считалось особенно омерзительным, вызывая, помимо общего человеческого негодования, порождаемого любым преступлением, еще и глубокое презрение к насильнику, осквернившему женщину. Причем для большинства было не важно, какой именно вид насилия над женщиной имел место: будь то применение мужчиной физической силы для совокупления с женщиной, против ее воли, являвшейся самой тяжкой формой данного состава преступления, или совокупление с женщиной, находившейся в состоянии алкогольного или иного опьянения, пусть и с ее согласия, но когда уровень ее опьянения настолько высок, что ставит под сомнение саму способность дать осознанное согласие, или совокупление с женщиной без использования противозачаточных средств без ее ведома, или половой акт, пусть и начатый с ее согласия, но продолжившийся, несмотря на желание женщины прервать его, пусть хоть и в самую последнюю секунду; были еще и другие вариации. Все это считалось изнасилованием в контексте уголовного права. И если юридически подкованные люди и понимали, что в этом смысле насильник насильнику рознь, то простой люд клеймил всех одинаково.

И почти ни одно подобное дело не обходилось без пристального внимания средств массовой информации. Ярые представители радикально настроенных консервативных политических женских групп и партий были тоже тут как тут, и в большом количестве, словно грибы после дождя. Они не упускали ни одного такого случая, чтобы во всю не протрубить про некую природную темноту и варварскую наклонность мужчин, коль некоторые из них прибегают, как и многие животные или первобытные люди, к использованию физической силы для совокупления с женщиной, и прочее в этом же духе.

Подсудимый обвинялся в том, что во время полового акта с гражданкой Оксановой не использовал противозачаточное средство, воспользовавшись невнимательностью потерпевшей, вызванной легкой степенью опьянения. Потерпевшая подтвердила, что секс был по обоюдному согласию и что половых актов было два. И если в первый раз она видела, что он использовал презерватив, то во время второго акта не обратила на это внимание, просто сказав, чтобы он обязательно надел его. Направляясь же в туалет после, она, к своему удивлению, обнаружила на полу лишь один использованный презерватив. В общем, выходило, что у обвиняемого был только один презерватив, и за неимением второго, он совершил повторный акт без него, обманув потерпевшую.

Айгуль провела безукоризненную подготовку обвинительного дела, что, вкупе с опытом госпожи Гульден и результатами соответствующих экспертиз, просто не оставило никаких шансов адвокату подсудимого, разнеся ее позицию в пух и прах. Сам подсудимый выступал мало, выглядел отрешенным, подавленным и все время молчал, опустив голову; в основном выступала его адвокат. Тогда как потерпевшая сидела ровно, подняв голову, временами бросая взгляды на подсудимого, полные осуждения. Когда нужно было описать подробности дела, она неизменно выступала сама, и голос ее был спокоен и тверд.

В ходе судебного заседания казалось, что всем был уже ясен исход дела. Ему грозило от двух до пяти лет лишения свободы, с выплатой потерпевшей денежной компенсации. Его адвокат давила на смягчающие вину обстоятельства, пытаясь выбить мягкий приговор; похоже и она понимала, что это максимум, что можно сделать для него. Дело подходило к концу; лишь заключительная, формальная часть заседания и удаление судьи в совещательную комнату отделяли всех от оглашения приговора, – все это было перенесено на утро следующего дня.

По завершении заседания этого дня, госпожа Гульден была щедра на похвалы в адрес Айгуль, добавив, что какой бы ни был исход дела, она должна гордиться проделанной работой, и что, продолжай она в том же духе, свидание с карьерой не за горами.

Айгуль была вне себя от радости. Прибежав домой, расцеловала Абая, – своего парня, с которым жила вместе, и была весь вечер в приподнятом настроении. В ту ночь их занятие любовью было особенным, постель была раскалена до предела. Наутро он даже пожелал, чтобы она каждый день выигрывала дела, чем вызвал сияющую улыбку подруги, обронившую, что дело еще не выиграно (больше, чтобы не сглазить). Этот день должен был официально ознаменовать ее успех, так думалось ей.

Придя в суд намного раньше назначенного времени, она застала непонятное копошение в холле суда. Уже на входе в зал судебного заседания ее чуть не сшибло резко открытой дверью, откуда пулей вылетела секретарь заседания, не извинившись и даже не поздоровавшись с ней. Туда-сюда сновали работники суда, приставы. Вошла адвокат подсудимого, которую тут же вывела из зала судебный секретарь, «на пару слов». Что-то екнуло внутри у Айгуль и недоброе предчувствие галопом пронеслось в груди. Тревога читалась в глазах всех присутствующих в зале, вопросительно переглядывавшихся друг с другом, ища ответа. Вошла госпожа Гульден, но не с общего входа, а со служебного входа судьи (плохой знак). Выглядела она подавленной, но собранной. Подойдя к Айгуль, она прошептала, что заседания не будет и что она может взять сегодня выходной и идти домой. На вопросительный взгляд ничего не понимающей Айгуль, добавила, что судить уже некого. Эта новость в миг разлетелась по залу со всех сторон. Пара журналистов сновали туда-сюда, послышались плач и причитания родственников подсудимого, все завертелось, зашумело, вдруг послышался плач ребенка: робкий, жалобный, точно поскуливание побитого щенка. Но Айгуль всего этого не слышала, она стояла пораженная, оглушенная, как в трансе, в полной тишине. Взгляд остановился на ребенке, содрогавшемся в объятиях матери. Не сразу заметила, что госпожа Гульден трясла ее за руку, очнувшись, услышала наказ: «Иди домой, Айгуль… слышишь? Иди домой». Кивнула в ответ. Потом вдруг дернулась к удалявшейся женщине и, схватив ту за рукав, шепотом, заговорщицки, словно боясь, что кто-то услышит, пролепетала: «Он не виновен. Он ведь не виновен…» Госпожа Гульден напряглась и пристально, почти исподлобья, посмотрела на подопечную, силясь понять, что именно та имеет в виду. И по растерянному виду Айгуль ей все вдруг стало ясно. Смягчившись, с сочувствием прошептала: «Да, Айгуль, он не был признан виновным, не был», тут же поймав себя на мысли о нелепости сказанного. Какая разница – был или не был? Этого в принципе не должно было случиться.

Подсудимого утром нашли мертвым в следственном изоляторе и, как выражаются следователи, без признаков насильственной смерти. Было похоже, что он покончил жизнь самоубийством, вскрыв себе вены. Никаких записок не оставил. Вместе с тем, официально заявить об этой версии мешало одно обстоятельство: с ним в камере был один человек. Поэтому, как и полагается, началось следствие для определения его причастности к смерти: допросы, судебно-медицинские экспертизы и прочие действия.

Тот человек проходил по делу о вооруженном грабеже, по которому Айгуль подменяла помощника другого обвинителя, вышедшего в отпуск по уходу за ребенком. Она знала обвиняемого по материалам дела, звали его Кызбосын Мадина, ранее уже сидевший, усугубивший свое положение тем, что оказывал сопротивление не только при задержании, но и во время пребывания в изоляторе, постоянно и агрессивно припираясь с охранниками. Ей было также известно, что одному из охранников, Ернару Даяна, он даже сломал нос. Поэтому и охранники с ним особо не церемонились.

Уже после обеда медицинская экспертиза подтвердила, что смерть действительно наступила от потери крови в результате разреза вен на запястьях рук, и никаких других причин обнаружено не было. Она также подтвердила отсутствие каких-либо следов физического контакта между двумя мужчинами. Проверяли и версию – доведение до самоубийства, путем угроз и давления со стороны временного сокамерника. На допросе Кызбосыну пояснили, что, помимо прочего, его могут обвинить в таком преступлении как не оказание помощи умирающему человеку, на что тот буркнул, что всю ночь проспал, ничего не слышал, а когда утром проснулся, тот уже истек кровью. Отсутствие криков о помощи или стонов было подтверждено охранниками. В конце допроса Кызбосын, однако, вызывающе обронил, что даже если бы и слышал крики о помощи, то все равно не стал бы помогать «гребаному насильнику».

И все же оставались вопросы. Откуда у скончавшегося оказалось лезвие от бритвы? Каким образом Кызбосын узнал, что того обвиняют в изнасиловании? Инструкция охранников запрещала им говорить кому бы то ни было состав преступления, в котором обвиняют того или иного подсудимого, содержащегося во временном изоляторе. Со слов Кызбосына – тот сам ему признался. Но его слова вызывали подозрения: вероятность того, что сам Серик сообщил ему была ничтожна мала. Как правило, в таком преступлении никто не признается. В тех же тюрьмах осужденные за изнасилование – самые замученные люди; беспощадно угнетаемые сокамерниками и презираемые охранниками, вечно синие от побоев.

Один из приставов, знакомый Айгуль, потом ей рассказывал, что наблюдал крайне сюрреалистическую сцену при допросе Кызбосына, точнее в пути из камеры в кабинет следователя: Ернар Даяна, с еще не зажившим сломанным носом, вел Кызбосына, аккуратно держа того за руки, сомкнутые сзади в наручниках. Последний шел спокойно, не брыкаясь, и со стороны можно было подумать что угодно, но только не то, что один сломал нос другому. Люди же знающие и работающие там диву давались, помня, что если того сопровождал Ернар, то первый постоянно брыкался и все норовил задеть второго, если не поведением, то словами. Да и Ернар обычно держал того так жестко, как только позволяла ему его должностная инструкция. Так обычно было между ними, но не в тот раз.

Блестящая карьера будущего государственного обвинителя закончилась так и не начавшись. Через неделю после этого случая Айгуль подала запрос о переводе в другой отдел, лишь бы не оставаться там. Она была угнетена и не находила себе места, не понимая природу своего душевного замешательства, не оставлявшего в покое. Поначалу, в пылу осмысления случившегося, она чувствовала свою причастность к его смерти: она сама, своими руками, своей «блестящей», как выразилась госпожа Гульден, работой толкнула подсудимого в пропасть отчаяния. Но данная мысль не выдержала экзамена ее холодного разума, остывшего от бури эмоций, и была моментально отброшена. В том, что случилось, нет ни капли ее вины. А кто виновен в его смерти? Он сам? Технически, да. Но непонятное чувство подтачивало ее, отвергая принимать все так просто, так прямолинейно. Что-то внутри нашептывало, что это неверный ответ, – правильный, но неверный. Не все она могла понять и объяснить себе ни в те дни, ни в последующие, но семя сомнения было брошено в ее пытливое сознание.

Неожиданно для себя она поняла, что там ей работать уже не хочется и не можется. Нельзя сказать, что она была настолько шокирована этим делом, что не могла продолжать, нет, за проработанный год с лишним она повидала немало тяжелых уголовных дел, просто ей вдруг стало ясно, что ее «борьба» не здесь, но в другом месте. Еще не знала где именно, но не здесь. Напрасны были уговоры госпожи Гульден, пытавшейся по-матерински отговорить свою «звездочку» от ухода со службы, взывая и к своему опыту, что и у нее бывали моменты сомнений в молодости, – Айгуль была непреклонна.

* * *

Ноябрь близился к концу. Дамир, вернувшись со школы, сообщил родителям о том, что школьное мероприятие по поводу Дня Отцов, ежегодно отмечаемого в стране двадцать седьмого числа, будет в субботу – двадцать шестого числа, и что просили родителей быть обязательно, ибо дети готовят представление.

Несмотря на однозначное название праздника, этот день, изначально посвященный исключительно отцам, со временем стал праздником всех мужчин. В той или иной вариации подобный праздник отмечался в большинстве стран мира; где-то он назывался Днем Защитников, – праздником вооруженных сил в тех странах, где в армии служили только мужчины, в других странах – Днем Мужчин или еще – Днем Отцов.

Причины празднования в тот или иной день в разных странах тоже варьировались, отличаясь разительно. Здесь он отмечался в указанную дату потому, что двадцать седьмого ноября был принят закон об оплачиваемом отпуске в связи с отцовством. Этому закону несказанно обрадовались эти самые отцы, поскольку суммы выплат были значительными, пусть и меньше, чем матерям, но для очень многих мужчин они были больше, чем их заработки. При этом, такое право было закреплено не только за биологическими отцами, но и за партнерами, таковыми не являющимися, но проживающими в союзе с матерью ребенка.

Обычно на мероприятия и школьные собрания сына ходил Икрам, но в этот раз он не мог, ибо всю последнюю неделю месяца должен был быть в командировке в центральных регионах страны.

Он был специалистом в сфере ветроэнергетики – одной из высокоразвитых отраслей энергетики страны. Его профессиональный путь начинался с самых низов: начинал он простым электриком по установке и обслуживанию электрогенераторов в ветряных электростанциях, куда попал по распределению сразу по окончании политехнического института, и успел поработать на всех этапах их эксплуатации: от установки до технического обслуживания.

В середине его профессиональной карьеры они с Айгуль и познакомились.

После ухода со службы государственного обвинения она работала в сфере социального развития регионов, где командировки были часты. Однажды, в разгар лета, она ехала на поезде в удаленный район страны, и ближе к полудню, на одной из станций, в купе, который она делила с пожилой сельской женщиной с юным внуком, подсел Икрам, тогда еще молодой специалист. Он был облачен в униформу, нагружен какими-то чемоданчиками, баулом, и весь в поту.

«Хоть бы не вонял», – первое, что пронеслось у нее тогда в голове.

Он не вонял, но от него, а точнее от его одежды, неприятно попахивало инструментами и какой-то специфической, технической смазкой. К тому же, лицезря его, она недоумевала, почему у всех работников подобных профессий спецодежда всегда не по размеру, – неизменно велика. Мысленно перебирала в памяти всех встречавшихся ей электриков, сантехников, плотников, и не могла вспомнить ни одного, на ком бы их специальный костюм сидел словно влитой. Она уже внутренне смирилась с тем, что продолжение пути потребует немного терпения.

Икрам, расположившись напротив и уловив по их невольной реакции, что источает неприятный запах, которого сам уже не слышал, ибо принюхался к нему основательно, встал и вышел в коридор вагона, якобы поглядеть, на самом же деле проветрится и подождать, когда хотя бы пот высохнет. Вернувшись в купе, уселся, прислонившись спиной к стене, пытаясь максимально удалиться от привлекательной девушки напротив. Уставился в окно, стараясь не смотреть в ее сторону, мысленно проклиная «закон подлости», безотказно, на его взгляд, действовавший: когда выглядишь презентабельно – такой девушки не встретишь, стоит только одеть рабочую форму, порядком измазаться где-нибудь, украситься обильными кружевами пота – она тут как тут! да еще и на несколько часов. Как часто делал в подобных ситуациях, а подобные случаи в рабочих поездках были нередки, он, облокотившись о стену, притворился уснувшим.

Ситуацию спас мальчуган, который не только разрядил обстановку, но и, как оказалось следом, презентабельно преподнес непрезентабельного Икрама сидящей девушке.

Мальчик, сидевший и игравший на верхней полке, завидев, что дядя уснул, свесил голову вниз и шепотом спросил свою апашку «чем это дядя воняет?» Но шепот прозвучал так громко, что Икрам невольно прыснул со смеху от столь неумелой попытки сказать что-то «на ушко», заразив смехом и остальных; взрослые бросали добродушные и благодарные взгляды на мелкого спасителя. Нависшая неловкость мгновенно улетучилась. Приободренный малыш пошел дальше, и тут же забросал дядю вопросами: что в чемоданчиках? почему у него такая одежда? и чем дядя занимается? Икрам начал с последнего вопроса и первые же его слова приковали внимание мальчугана, выпучившего глаза и приоткрывшего рот от изумления, заставив и Айгуль невольно оторвать взгляд от книги и удостоить его вниманием. Он сказал, что охотится за ветрами.

Икрам объяснил ребенку, что «ветряные мельницы», которые все чаще и чаще люди стали обнаруживать в центральных регионах, богатых на сильные ветра круглый год, это дело его рук (ну, не только его рук, уточнил он). Дальше он увлеченно поведал в чем именно заключается его работа, адаптируя рассказ под возраст ребенка и избегая профессиональной терминологии, побудив Айгуль по-иному взглянуть на него. Видя интерес соседки, непроизвольно адресовал свою речь уже в адрес обоих, поочередно глядя то на мальчика вверх, то на нее, попутно отвечая на вопросы. Пожилая женщина же не выказывала особого интереса к его персоне, лишь пару раз бросив понимающие взгляды на мило беседующих молодых людей; в ее глазах сияла улыбка.

Скоро удовлетворив свой интерес, мальчуган пошел бегать по коридору вагона, меж тем беседа молодых продолжалась. Книга была ею забыта…

Он рассказывал ей особенности работы и интересные истории, случившиеся на службе. Она слушала с интересом. Ей действительно было любопытно; она была сильна в гуманитарных науках, технические же специальности для нее были чем-то непостижимым, совсем иным, новым миром. Особенно когда речь заходила не конкретно про его работу, а про ветровую энергию в целом, бывшую на заре своего промышленного использования в то время. Его способность объяснять сложные технические вещи простым, доступным обывателю языком, облегчали беседу, а умеренное чувство юмора делало ее увлекательной. Она многое узнала: и что постоянного простого ветра недостаточно, чтобы установить ветрогенераторы, что учитывается множество дополнительных факторов, как средняя ежегодная сила потока ветра, климат – холодная ли зима или нет, что влияло на выбор соответствующих лопастей ветрогенератора, близость к населенным пунктам (из-за шума и вибрации), воздействие на растительный и животный мир. В качестве примера, рассказал о том, что только недавно установка ветрогенераторов была отменена в одной местности, идеально подходившей по всем техническим параметрам, но по которой пролегали пути ежегодной миграции птиц. И отмена была чуть ли не в последнюю минуту, когда у Икрама с бригадой была уже определена дата выезда на электромонтажные работы; Министерству охраны окружающей среды, находившемуся под давлением восставшей общественности, возглавляемой неправительственной организацией за сохранение животного мира, удалось-таки убедить Правительство отклонить этот проект Министерства энергетики.