Текст книги "Сны из пластилина"

Под взглядом такой женщины невозможно не требовать от себя большего, думала фон Армгард, вешая ее портрет на стену.

Небольшие и аккуратные шкафы, заполненные самой разной литературой, от книг и печатных изданий, непосредственно связанных с родом ее деятельности, до научных и философских трудов и томиков художественной литературы, гармонично дополняли деловое убранство рабочего кабинета. Единственное, что, пожалуй, немного выбивалось из всего этого монументального ансамбля, была фотография молоденькой фон Армгард c церемонии вручения диплома Университета Офенизии – одного из престижнейших учебных заведений мира, и сам диплом. Не простой диплом.

На дипломе сиял небольшой выгравированный символ в левом нижнем углу – позолоченная ветвь оливкового дерева, – не просто знак отличия, но несравнимо лучше, недосягаемо лучше, – знак восхищения Высшего профессорского совета Университета, присуждаемого не за безупречные оценки на экзаменах, а за достижения сверх учебного процесса. Этот знак означал еще и то, что ее имя выбито на стене Университета, наряду с другими обладателями подобного символа: она там четырнадцатая, – четырнадцатая за триста сорок восемь лет существования учебного заведения, причем тринадцатая гравировка на стене датируется двадцатью семью годами ранее.

Оливковая ветвь открывала все двери, полностью освобождая ее обладателя от такой рутины как составление резюме и поиски работы, – только успевай отвечать на бесконечные звонки и сообщения с заманчивыми предложениями от работодателей, сулящих блистательной выпускнице блистательную карьеру.

Оливковая ветвь сделала еще кое-что для Симоны, то, чего она вовсе не ожидала: она невольно помирила ее со своей фамилией, с которой у нее были весьма «натянутые отношения».

«Фон Армгард» преследовала Симону все ее детство и юность, нередко являясь причиной насмешек, язвительных шуток, конфликтов и косых взглядов, а порой и изоляции. Немалого юная Симона натерпелась из-за нее. Если ее одноклассники вспоминали о своей фамилии разве что на перекличках в классе, то для Симоны она была нечто «живым», сродни бремени на плечах, неизменно привлекающему недружелюбное внимание.

Обладателям такой дворянской фамилии было отнюдь не место в том неблагополучном районе маленького города, куда семья фон Армгард переехала, когда Симоне едва стукнуло три года. А семья фон Армгард и вправду была самых что ни на есть дворянских кровей, с севера Фландрии, где одна из деревень даже носит имя прапрабабушки Симоны – Армгард, откуда собственно и тянется их род. Несомненно, отнюдь не добрым стечением обстоятельств был вызван переезд такой семьи в другую страну, в такой городишко, в не лучший район (своего рода гетто), что стал новым домом маленькой девочке. То было бегство, бегство из родных мест, куда подальше, куда потише и подешевле, причиной чему послужило явно какое-то несчастье, почти несмываемый позор, запятнавший и разоривший семью, о котором Симона так ничего и не узнала, а повзрослев и не стала дознаваться. Родители упорно молчали, не проронив ни единого слова, и лишь по их тяжелым взглядам, когда любопытство подрастающей девочки толкало ее на расспросы о первом доме, она понимала, что случилось что-то гнетущее, мрачное, почти непереносимое. Она и не усердствовала в расспросах, поскольку почти ничего и не помнила с той жизни, разве что смутно всплывал «дом, где были утки в пруду», – единственный фрагмент, оставшийся в ее памяти. А гетто было ее домом, в полном смысле этого слова, как и для любого другого ребенка, жившего там, ведь другой жизни она и не знала… вот только фамилия, фамилия иногда привносила турбулентные моменты в ее почти нормальную жизнь.

А вот ее родители – совсем другое дело: они знали другую жизнь, совсем иную, поэтому их интеграция в то, что стало для них новым домом, протекала крайне болезненно. Но нужно отдать им должное, они стойко переносили лишения, адаптируясь под новый отнюдь нелегкий быт и под новые реалии, окруженные бесконечными стеснениями, как финансового, так и душевно-эмоционального характера. В отличие от своей дочери, они так и не смогли там стать «своими». И они куда больше натерпелись из-за своей фамилии, нежели их дочь.

Первый звоночек прозвенел, едва они переступили порог местной администрации района, чтобы оформить свое новое местожительство. У клерка буквально глаза полезли на лоб, когда она ознакомилась с заполненным формуляром. Не скрывая удивления, она пару раз переводила взгляд с формуляра на мать Симоны, уточнив, верно ли написана фамилия, и, на последовавший утвердительный кивок заявителя, не то прыснула, не то фыркнула, всем видом как бы говоря: «этих-то как сюда занесло». Особой тактичностью местные жители не отличались, так как жили там не самые образованные и культурные люди, составлявшие в городе самый низший слой населения. На первых порах подобные фырканья и косые взгляды были так часты, что родителям не раз приходила мысль сменить фамилию, как минимум дочери, предвидя сложности, с которыми той придется столкнуться в школе. Но, в конце концов, оставили все как есть. Нельзя сказать, что поразмыслив, решили ничего не менять, просто после слов, брошенных однажды мамой девочки в разговоре с отцом: «Я – фон Армгард, она – фон Армгард… наша фамилия – это наша кровь и единственное, что у нас осталось… и она фон Армгард, черт побери! она выстоит!..» вопрос отпал сам собой и больше не поднимался.

А сложности у девочки в школе были. Ее фамилия, разумеется, выделялась на фоне прочих незамысловатых фамилий, притягивая внимание, словно красная тряпка для быка. Школьникам, как и везде, было отнюдь не чуждо желание поиздеваться друг над другом, награждая ненавистных нелицеприятными кличками, проявляя особое рвение в отношении белых ворон. И если других награждали «обычными» кличками и словесными насмешками, то для Симоны у ее недругов был особый «словарь», применимый только к ней. И издевательские остроты вроде «ваше высочество», «дворянка» и «ваше святейшество» были самыми безобидными в списке. Таким образом, даже в издевательствах она была изолирована от прочих жертв. Но она себя в обиду не давала. Порой подобные конфликты заканчивались тем, что Симона приводила в школу «на разборки» своих друзей с района, с которыми была дружна.

С преподавателями было полегче, хотя порой и на этом фронте не обходилось без колкостей. И всё в отношении Симоны, будь то положительное, нейтральное или отрицательное, у них объяснялось ее фамилией. Что-то не нравилось в поведении, тут же слышалась реплика с нескрываемыми оттенками ехидства: «Так она же фон Армгард, видите ли», неувязка какая-то произошла, разводили руками со словами: «Ну, что поделаешь, фон Армгард», а неизменные успехи в учебе сопровождались перешептыванием вкупе с многозначительными взглядами: «Фамилия все-таки, фон Армгард!» Особенно доставалось юной Симоне в пятом и шестом классах от Денизы Ануд – преподавателя математики, которая очень недолюбливала ее, причиной чему послужила мама девочки. Не раз можно было слышать язвительные комментарии этого преподавателя в учительской, когда она возмущалась повадками старшей фон Армгард на родительских собраниях. Нет, фон Армгард-старшая отнюдь не была активна на собраниях, лишь изредка позволяя себе вопросы, больше слушая. Но именно ее молчаливое присутствие, «величественный взгляд» и «барские замашки», как говаривала преподаватель, бесили последнюю; «одета ничем не лучше нашего, ест тоже, что и мы, квартирка знаю не ахти какая, а взгляд и повадки, будто дом полон прислуги», – ворчала она под хихикания других учителей. Справедливости ради нужно отметить, что наблюдения госпожи Ануд по большей части соответствовали действительности, но своим «снисходительным взглядом» старшая фон Армгард одаривала окружающих не с целью продемонстрировать свое превосходство или дистанцироваться от них, а ввиду того, что это давно стало неотъемлемой частью ее характера, которую она даже не замечала; это зачастую и мешало ей обзавестись приятельским кругом общения на новом месте. Дениза Ануд же была одной из самых возрастных преподавателей в школе, женщина с претензией на уважение, и такое поведение «этой особы», как она ее нарекла, просто выводило ее из себя. На дочери она и отыгрывалась. Поскольку предлогов для придирок по учебе девочка не давала, ибо по успеваемости наголову превосходила всех своих одноклассников, нападки носили личный характер. Симона терпела, лишь дома позволяя себе поплакаться на жестокую несправедливость. Однажды она все же дала отпор, да такой, что Дениза Ануд возмущенно ворвалась в учительскую со словами: «Точь-в-точь ее мамаша! Да я ее… да я…» пока коллеги не угомонили ее, посоветовав сбавить обороты своего предвзятого отношения к девочке, сказав, что добром для нее это не кончится, уже, мол, до директора дошли слухи «об ее особом отношении к Симоне», и не сегодня-завтра того смотри госпожу Ануд вызовут «на ковер». Поддержке девочка была обязана отнюдь не проснувшемуся великодушию и состраданию других учителей, а своим успехам в учебе, приведшим к тому, что она единственная за всю историю существования школы, кто сумела занять призовое место на межшкольной городской олимпиаде по истории, «напомнив», таким образом, городскому комитету по образованию о существовании такой школы, где еще чему-то, оказывается, и учат.

А произошло следующее: Дениза Ануд, с утра находившаяся в объятиях меланхолии, навещавшей ее частенько, была совсем не настроена «нести знание» деткам, и устав от бесконечных «не готов» учеников, лишавших ее возможности просто просидеть урок, решила передохнуть, и, со словами «Армгард, к доске», уже настроила свой «энергосберегающей режим». Каково же было ее удивление, когда названная не вышла к доске. «Армгард!» – повысив голос, повторила она, полагая, что та просто не услышала, но девочка и головой не повела. «Симона!» – уже грозно прогремел голос. Только теперь девочка встала и спросила: «Да, госпожа Ануд?» На вопрос учителя оглохла ли она, что не идет к доске, девочка ответила, что отнюдь не оглохла, просто преподаватель не называла ее фамилии. «Как?! – округлились глаза учителя, не верившей своим ушам, и окидывая взором учеников, как бы говоря «с ума сошла девочка». – Я два раза сказала Армгард!» «Моя фамилия фон Армгард, госпожа Ануд», – последовал негромкий, но твердый ответ. Дальше свидетельства одноклассников расходятся: кто-то говорил, что та была так ошарашена ответом, что застыла с открытым ртом на пару минут, кто-то утверждал о минуте, кто-то ограничился «секунд пятнадцать-двадцать». Достоверно лишь одно – госпожа Ануд была действительно огорошена, да так, что не нашлась что сказать, произнеся лишь: «А, ну да, фон Армгард… к доске», после чего сидела, вперив невидящий взгляд в Симону, которая, энергично чиркая мелом на доске, добросовестно выполняла то, для чего ее вызвали, – давала всем передохнуть. Очнулась учитель вместе со звонком на перемену, когда дети умчались с кабинета, и вот тогда ее накрыла волна гнева и возмущения, которую она не расплескав донесла до учительской. Разумеется, этот случай никак не облегчил жизнь иной Симоне на уроках математики, усугубив и без того неприязненное отношение учителя, но одно можно сказать с уверенностью: впредь в устах Денизы Ануд «фон» неизменно предшествовало «Армгард». Нечего и говорить, что и без того высокий авторитет Симоны в классе после этого случая вышел на совершенно новый уровень – уровень почитания; даже недоброжелатели восхищенно поглядывали на нее.

Слухи об инциденте с легкостью выпорхнули за стены школы. И недели не прошло, как фон Армгард-старшая узнала о произошедшем сидя в парикмахерском кресле у своего мастера, чей сын учился в параллельном с Симоной классе. Глаза матери тут же засверкали влагой от распиравшей ее гордости, – чувства, давно не испытываемого ею за всеми невзгодами, постигшими их семью, их род. В тот же вечер, поведав историю отцу ребенка, родители долго стояли у кровати спавшей дочери, лаская ее взглядами, перешептываясь. Оба родителя единодушно сходились в том, что кто-кто, а их девочка не пропадет, не лыком шита; «истая фон Армгард!» – последние слова матери, лаской брошенные на спящую дочь, прежде чем затворить дверь комнаты.

С дочерью они никогда не говорили об инциденте, да и Симона молчала.

Десятилетия спустя, когда юная Симона преобразилась в госпожу фон Армгард, в разговорах с близкими она нередко вспоминала о Денизе Ануд; вспоминала с благодарностью, называя ее одной из самых важных учителей в ее жизни. Она не раз повторяла, что госпожа Ануд невольно закалила в ней стойкость духа и характер, заставив научиться двигаться вперед, несмотря на нескрываемую неприязнь, оскорбления и постоянные придирки, гнуть свою линию вопреки всему. После нее все перипетии и невзгоды человеческого бытия казались Симоне вполне преодолимыми препятствиями. «Не знаю, научила ли она меня математике, но уроки жизни давала превосходно, – шутила она. – Благодаря им, мои «молочные зубы» выпали намного раньше, сменившись на «коренные», которыми я без труда впивалась в плоть жизни».

Но это было позже, много позже, а вплоть до университетской жизни фамилия Симоны дышала ей в затылок, являясь больше поводом для тревог, нежели просто идентифицирующим элементом, коим фамилия служила абсолютному большинству. Но словно в сказке о фее с волшебной палочкой, по мановению Оливковой ветви Университета Офенизии все тревоги юности канули в небытие.

Слухи о том, что она потенциальный кандидат на Оливковую ветвь начали витать в университетских коридорах еще в середине предпоследнего года ее обучения. Уже к этому времени она потрясала профессоров не столько академическими знаниями, коими полны были «ее карманы», сколько уровнем и размахом мышления, цепкостью ума, и особенно способностью развить идею, не страшась при этом погружаться в неизведанные воды. «Полет ее мысли, кажется, не ведает границ», – очарованно отметила однажды профессор философии госпожа Гаяна. Ее коллеги нередко признавались, что дискуссии с фон Армгард были своего рода тренировками их ума, а порой даже тестом их научной и профессорской состоятельности. И несмотря на все это, для нее эти слухи были полной неожиданностью, громом среди ясного неба, ибо этот отличительный знак считался просто недосягаемым. И он отнюдь не был ее целью. Слухи, разумеется, были ей приятны, тешили ее самолюбие, но она на них не зацикливались, во всяком случае старалась. Мало ли слухов, думала она, и в прошлые годы слухи ходили, так и оставшись слухами. Даже то, что на защите ее финальной диссертации присутствовал почти весь состав Высшего профессорского совета, члены которого аплодировали ей стоя, не внушил ей веру в достижимость такого результата. Лишь что-то смутно екнуло в груди, когда после защиты, ее попросили подойти к сидящей в коляске госпоже Александре Марьям, бывшему профессору, живой легенде Университета, бывшей ректором два десятилетия, с которой связывали золотые страницы учебного заведения, присутствовавшей на защите в качестве почетной гостьи, и та проникновенно прошептала своими сухими девяностолетними губами, заключив руку выпускницы в свою: «Спасибо вам, деточка моя… уважили нас… уважили эти стены», растрогав Симону до глубины души… К тому же, о присуждении Оливковой ветви никогда не знали заранее: само заседание Совета, на котором решался такой вопрос, не афишировали, и оно всегда имело место за несколько дней до торжественной церемонии вручения дипломов выпускникам, а результаты держались в секрете до последнего момента, насколько это было возможно, разумеется.

Лишь в тот самый день, перед открытием церемонии вручения дипломов, когда среди гостей она обнаружила несколько почетных профессоров, давно не преподававших и, как правило, не присутствовавших на подобных мероприятиях, Министра образования страны и пару видных общественных деятелей, она уверовала в то, что такое в принципе возможно. Да и в воздухе, как ей казалось, витало какое-то нависшее ожидание, почти предвкушение, – ощущение, которое было почти осязаемо. К тому же местами ловила на себе сияющие взгляды некоторых гостей, ей вовсе незнакомых. И, наконец, главное: никто из профессоров, столь охотно перекидывавшихся словами с другими выпускниками и выпускницами, к ней не подходил до начала церемонии, будто намеренно избегая, а их приветствия с ней отдавали напущенной и столь нехарактерной формальностью, – это было последним фрагментом, гармонично и безошибочно уложенным ее цепким сознанием в мозаику. Картина теперь была полна, и, «отойдя от нее на пару шагов», чтобы лицезреть полученный результат, она с трепетом разглядела отчетливые очертания заветного растения. И тут ее накрыло. Ей стало страшно, не волнительно, но страшно, оттого, что она может быть удостоена такой чести. Она была к этому не готова, совершенно не готова. Ей позарез нужно было время, чтобы переварить и принять это известие, хотя бы самую малость, совсем чуть-чуть, но – увы! – времени не было, все вокруг вдруг понеслось и завертелось… и вот уже предпоследняя выпускница – ее близкая подруга Миранда, пожимала руку ректору Университета, принимая диплом и поздравления, стараясь как можно быстрее вернуться в ряды выпускников, ибо все уже понимали, что все это, все они – это только прелюдия, фон, где «главное блюдо», которого ждали больше четверти века и, наконец, дождались, это она – дитя гетто с дворянской кровью! Пауза длилась мгновение, но она была пропастью, куда ее бросило; она неслась вниз в свободном падении от подступающих эмоций, над которыми была уже не властна. Все сто семьдесят человек – выпускники, профессора, гости, затаили дыхание, погрузив огромный церемониальный зал Университета в совершенное безмолвие. Наконец до предела наэлектризованный воздух прорезал торжественный голос ректора, выдававший волнение: «И разум, жаждущий правды, – Симона Китри фон Армгард, – Оливковая ветвь Университета Офенизии!», вознеся вверх маленькую настоящую ветвь оливкового дерева из поданной шкатулки, и сама вся сияя от волнения и восторга, радуясь тому, что и на ее век выпала честь хоть раз провести этот ритуал. Последние слова утонули во взорвавшемся гвалте всеобщего ликования, сотрясавшем своды зала. Никто уже ничего не слышал и лишь в голове Симоны, словно в бреду, эхом отчетливо отдавалось «фон Армгард! фон Армгард! фон Армгард!» Что было потом, Симона помнила плохо, только фрагментами, как вспышки они сохранились у нее в памяти: гул в ушах от всеобщего восторга, оваций и восторженных криков, глаза Изабеллы – ее вечной соперницы в учебе, которую она почти ненавидела (и это чувство было взаимным), полные искренних и восхищенных слез, бурно рукоплескавшую ей, Оливковая ветвь уже в ее дрожащей руке, чей-то голос в ушах, витражное огромное окно старинного зала в древней мозаике, сквозь которое падал играющий цветами свет в зал, и пламенный взгляд своей мамы – старшей фон Армгард, пойманный в толпе, величаво обращенный на нее, полный гордости и… благодарности, – это почти все, что сохранила ее память, истерзанная эмоциями. Только потом, когда она смотрела видеозапись с церемонии, она увидела, что происходило: что после слов ректора она долго не выходила на помост, вся сотрясаемая рыданиями, с лицом, закрытым руками, что ректор долго ей говорила что-то, а она ей даже что-то отвечала, что она, обернувшись к залу с поднятой Ветвью в левой руке, и дипломом в правой, долго стояла так, объятая непрекращающимися овациями, безудержно рыдая, что все выпускники подбрасывали вверх свои выпускные академические шляпы, что при ней ректор торжественно передал еще одну шкатулку подошедшему и постаревшему господину Эзекелю Браска, чтобы тот выгравировал на стене Университета ее имя, как он это сделал двадцать семь лет назад, что она пожимала руки всем профессорам, и каждый ей что-то говорил, и что на протянутую и дрожащую руку своего курирующего профессора, она, вместо рукопожатия, бросилась той на шею, заключив ее в объятия и содрогаясь от очередной волны рыданий, отчего ее треугольная шляпа слетела с головы и покатилась по полу, и что потом она буквально утонула в объятиях выпускниц…

То была коллективная экзальтация, почти экстаз. Все любили ее в тот момент, даже недруги, и любили совершенно искренне, ибо она подарила всем исторический момент в жизни Университета, который случается безумно редко; она подарила всем им возможность стать частью Истории, а не просто очередным безликим выпуском учебного заведения… А Симона? Кроме Ветви она обрела еще и свою фамилию, которая с того момента наконец стала ее неотъемлемой частью; то было необъяснимое чувство, которое она и не пыталась истолковать, просто вдруг стало легче и впредь она воспринимала ее так же, как и свое имя.

Фотографию, где она запечатлена с красными, опухшими от рыданий глазами, но сияющим взглядом, и этот диплом, с надписью под символом – «Разум, жаждущий правды», она намеренно повесила в кабинете, но не для гостей и посетителей, а для себя, исключительно для себя. Они были своего рода путеводной звездой в ее трудах, в ее карьере, чтобы за рабочей рутиной, сквозь годы, она не забыла свои самые смелые мечты и идеалы, которыми так полны амбициозные студенческие годы, не знающие компромиссов, чтобы за трудовыми буднями она не «застоялась» и не «измельчала» в своих стремлениях. Выбор именно этого снимка, сделанного в пылу момента, был не случаен; это была не та официальная фотография, сделанная после того, когда страсти улеглись, безупречно отрежиссированная, которую и вывесили в Университете. Но то был чарующий кадр, поистине живой снимок, запечатлевший всю ее, – ее мечты, чаяния, страхи и счастье, в одном моменте, сердцем которого был взгляд ее небесно-голубых глаз, сверкающих сквозь пелену слез; взгляд, обращенный на тебя, но устремленный в бесконечную даль.

Фотография и диплом так и кочевали вместе с ней на протяжении всей ее профессиональной карьеры, из года в год, из кабинета в кабинет, вот уже тридцать пять лет. Они и привели ее сюда около восьми лет назад. В моменты, когда она находилась на распутье своей профессиональной жизни, они порой подсказывали ей верный путь для продолжения, а подчас и вгоняли в безутешные метания и поиски себя, ставя под сомнения все ее достижения, лишая покоя. Они были ее маяком, ее лакмусовой бумажкой «в поисках Правды».

И сейчас, госпожа фон Армгард смотрела на юную Симону, а та на нее.

Годы скорее дали свое, чем взяли: из юной студентки с приятной внешностью, визуально хрупким, но сильным телосложением, пепельно-русыми волосами, так выгодно выделявшими ее глаза цвета лазурита, мерцавшими словно ожерелья, она превратилась в очаровательную женщину, внешняя красота которой была достойным обрамлением красоты внутренней. Ее движения были степенны и плавны, в них читалась уверенность и железная воля, а поведение и манера держать себя выдавали блестящий ум с налетом жизненной мудрости, и человечность, не тронутую взлетом ее карьеры. И только глаза, а точнее взгляд, остался не подвластен времени, все также пронзая своим сиянием.

Разумеется, она отнюдь не была лишена недостатков и изъянов характера, о которых и сама прекрасно знала, но они лишь подчеркивали и напоминали, что она все же человек; об этом легко можно было забыть, если водрузить на ее голову лавровый венок, по примеру античных богинь.

Она ждала гостей.

В дверь постучали. Это был Юсуф.

– Вот, как вы просили, материалы пленарного заседания, назначенного на вторник следующей недели. Председатель очень хотела бы получить ваше мнение по вопросу до начала заседания… по возможности, разумеется. Она лично мне это озвучила.

– Понятно, спасибо, – молвила фон Армгард, жестом прося оставить документы на рабочем столе.

– Видел ваших гостей на пропускном пункте, они будут с минуты на минуту.

– Попроси, пожалуйста, Алексиса принести нам каких-нибудь сладостей к кофе. Вероника без сладостей не может…

– Уже попросил, – с улыбкой вставил ее помощник.

– Ах, Юсуф – ты золото!

В подтверждение его слов раздался стук в дверь: это был Алексис с подносом, где на тарелочке, помимо всего прочего, красовались свежие эклеры – ее любимый десерт.

– Спасибо большое, Алексис! – сказала она, взглядом попросив Юсуфа задержаться.

– Марко очень старается, я это вижу… – начала она вдумчиво, – но у него проблемы с устной подачей информации, очень сумбурно докладывается, хотя пишет недурно. Он юн, нервничает местами, все это понятно, но навыков эффективных коммуникаций ему не хватает. Направь его на короткий тренинг Герберта Валери, он в этом хорош.

– Но Марко ведь внештатный, а бюджет по идее не покрывает расходы на их обучение. Вас не замучают потом… бухгалтерия или внутренние аудиторы?

– Да, на это они мастера… но ничего, я разберусь с ними.

– Хорошо, все сделаю.

– Только преподнеси это Марко тактично, без упрека, а то и так весь дрожит как осиновый лист на ветру… и похвали его за старания, обязательно похвали.

– Я понимаю, Симона, все сделаю в лучшем виде, – ответил он, удаляясь, вполне понимая треволнения Марко, в чьей шкуре он и сам побывал в свое время.

Выходя из кабинета, он придержал открытой дверь, поскольку видел подходивших гостей, которых Симона вышла встречать лично, с искренней улыбкой на лице и распростертыми объятиями.

То были ее наставницы, – менторы, сыгравшие, по ее мнению, важную роль в ее становлении: Вероника Бьянка – курировавший профессор с Университета, и Софья Александрова, ее бывший руководитель в бытность работы в Кельнском Институте независимых исследований. Первая все еще преподавала, несмотря на весьма преклонный возраст, вторая же возглавляла оный Институт. К тому же обе были давними подругами. Приехали они на ежегодную конференцию, посвященную проблемам климата.

– Ну, девочка моя, молодчина, – нашла время, уважила старушек! – игриво сказала Вероника, обнимая подопечную.

– Ради вас – легко! – ответила обнимаемая.

– Вероника, ты меня, пожалуйста, не записывай в старушки! Мне до старушки еще пахать и пахать! – игриво добавила Софья, вызвав улыбку у обеих.

– Ну, Симона, сначала скажи сколько у нас времени? Вы здесь люди занятые, нравы ваши мы знаем.

– До 16.00 я вся в вашем распоряжении!

– Ух-ты, ты нас балуешь, дорогая, – изумилась Софья, поглядывая на настенные часы, – это же целый час! Тогда давай все по порядку и обстоятельно…

За чашкой кофе разговор ладился, впрочем, как обычно. В первую очередь гости удовлетворили свое любопытство касательно личной жизни Симоны, ее семьи, которую обе хорошо знали, отдельно остановившись на жизни ее дочери, проживавшей в Японии уже третий год. Рассказали и о себе, потом дело дошло и до трудов, работы и ближайших планов, где все особенно оживились.

– Старый-добрый Магнус говорят будет у вас на конференции, это правда? – поинтересовалась Вероника.

– Да, но не совсем.

– А у нас выступать отказался! – вставила Софья. – Да ладно нам, говорят Комитету Анабельской Премии отказал! Председателем его на этот год приглашали. Им то никто не отказывает…

– Что значит «не совсем», милочка? – уточнила Вероника.

– Он будет на мероприятии, но не на конференции; предпочел участвовать в рабочих сессиях, точнее только в одной рабочей сессии.

Гости вопросительно молчали, ожидая продолжения.

– В рабочей сессии с представителями государственных органов центрально-азиатских стран по законодательным инициативам в гендерных вопросах.

– А-а… как на него это похоже, – выдохнула Вероника, – добрый-малый Магнус.

– А чем обосновал такой выбор? – поинтересовалась Софья.

– Дай угадаю! – остановила начавшую было говорить Симону Вероника. – Предполагаю, что его обоснование сводилось к тому, что он уже стар и что пришло время уступить слово молодому поколению, а ему мол достаточно и на одной рабочей сессии поучаствовать… что-то в этом роде.

Симона захлопала в ладоши, утвердительно кивая головой и восхищенно улыбаясь, добавив:

– Браво, Вероника! Почти слово в слово!

– Правда? – спросила Софья.

– Да. На мое сообщение, направленное ему после получения его первого ответа, где я просила все же оказать нам честь и выступить на конференции, он ответил… – начала было вспоминать, но потом встала и направилась к своему столу, – одну секунду.

Взяв со стола распечатанное электронное сообщение, подала его Софье, которая начала читать вслух:

Уважаемая Госпожа фон Армгард,

Благодарю вас за ваше сообщение.

Мне бесконечно льстит ваше приглашение выступить на Конференции и особенно вами любезно предоставленная мне привилегия выбора между вступительной и заключительной речами. Я ценю ваш жест. Вместе с тем, по состоянию своего здоровья я предпочел бы участвовать в озвученном ранее формате. Кроме того, глубоко убежден, что молодое поколение, богатое на таланты и идеи, давно заслужило право голоса на главных помостах континента. В связи с чем, прошу принять мой ответ.

С благодарностью и глубоким почтением,

Магнус Кельда.

– Сказала бы как мило и мудро с его стороны уступить место молодым, если бы не знала его достаточно хорошо, – молвила Вероника.

– Ты полагаешь, что он не искренен? – поинтересовалась Софья.

– Я лишь полагаю, что это не главная причина, по которой он отказался.

– Я согласна с Вероникой, – добавила Симона. – Не похоже на него, чтобы он так взял и уступил, или лучше сказать упустил возможность сказать свое слово; все-таки это его борьба, борьба всей его жизни, которую он воспринимает очень лично.

– Ну, барышни, вам виднее, – сдалась Софья. – Вы все-таки знаете его много лучше моего. Особенно ты, – кивком головы обращаясь к Веронике, – ну, через Элен. Я же с ним пару раз только беседовала на всяких мероприятиях, и то на отвлеченные темы, посему судить не могу.

Симона тоже дистанцировалась от столь громкой претензии – знать близко Магнуса Кельда, молвив с покорно приподнятыми ладонями:

– Вовсе не сказала бы, что знаю его хорошо… да, часто сталкивались лбами по работе, что не могло не отразиться на наших отношениях, разумеется, но, чтобы прямо знать его – это сильно преувеличено.

– Вероника – слово тогда тебе!.. Вердикт?

– Магнус – ратующая за дело душа, – начала та, взяв в руки распечатанное сообщение, – и зная его, я бы прочла между строк примерно следующее:

Уважаемая госпожа фон Армгард,

Я стар и не могу позволить себе тратить оставшееся мне время на разглагольствования перед всякими высокопоставленными чиновницами, присутствующими на помпезных конференциях ради самого лишь присутствия и пустой болтовни. Нет! Свои оставшиеся силы я направлю на поиски метающихся душ, открытых зову справедливости, которые хоть как-то могут и желают изменить мир.