Текст книги "Сны из пластилина"

* * *

Едва заметно остывала земля в преддверии сумерек угасающего дня, августовский зной спадал. Змеею ползли струйки листьев, мелких плодов и насекомых, как умерщвленных, так еще пребывающих в предсмертной агонии, уносимые непоколебимой волей, пожалуй, самых могучих и многочисленных существ на планете, – муравьев. Они спешили в свои муравейники; впрочем, как всегда. Редко кто мог наблюдать бесцельно слоняющегося муравья, да и тот едва ли слонялся бесцельно. Гонимые бесподобным коллективным разумом, миллионы душ объединены одной лишь мыслью – служить королеве, родительнице своей. Миллионы лет их существования, а лучше сказать, процветания, доказали состоятельность выбранного ими, или Матерью-Природой, пути. Спеша в служении своем, их вид повидал на своем пути много лап, конечностей, копыт и ног существ, как давным-давно канувших в лету и уже не встречавшихся, так и видоизменных в процессе эволюции во имя выживания. А они всё спешили.

Кроме земли их объединяло немногое с ногами, сопровождавшими их жизнь на протяжении многих тысячелетий; с ногами, поначалу давившими их босыми, потом укутанными во всевозможные материалы, а в последние века зачастую и вовсе не ступавшими на грешную землю. Но немногое их все же объединяло. И те, и другие, были членами высокоорганизованного сообщества со сложной системой коммуникаций и высокоразвитой организацией взаимоотношений. И те, и другие, пусть каждый по-своему, служили королеве – родительнице своей…

Мир всегда принадлежал женщинам.

Во всяком случае, с тех времен, когда можно отследить существование человечества. Современные археологические находки уже не будоражат научные круги новизной в этом вопросе, лишь подтверждая в той или иной мере выводы, сделанные еще столетия назад историками, археологами и антропологами разных стран. И если в этом ученые умы и сходились, то причины, приведшие к доминированию женщины уже в первобытном обществе, часто их разъединяли. Вместе с тем, абсолютное большинство сходилось во мнении, что именно репродуктивная роль женщины привела ее на пьедестал.

Природный инстинкт сохранения чада своего толкнул первобытную женщину сделать все для его выживания, подчиняя все вокруг себя служению этой цели, и в первую очередь – мужчину. На заре человеческого существования, в те далекие и, как любят повторять современники, темные времена, разумеется, не знанием она пришла к этому, но природным инстинктом, а то и слепой интуицией, подсказавшей, что первоочередная задача и главная война, которую нужно выиграть во имя выживания рода человеческого, не за горами и реками, а совсем рядом, – на расстоянии вытянутой руки. И она ее выиграла. Не было ни крови, ни битв, ни противостояний, но безмолвная победа. Поглаживанием головы чада своего, убаюкиванием и нашептыванием теплых материнских речей была достигнута она. Во взрослую жизнь мальчик вступал уже воспитанным матерью, отцом, да и всем окружением – боготворить и служить женщине. Вся его физическая сила и неуемная энергия были направлены вовне; покорять внешний мир во благо рода своего было его призванием, занятием и утехой. В этом находил он свое удовлетворение.

Таково было матриархальное начало, по мнению многих.

Эволюция терпеливо делала свое доброе дело, доведя homo sapiens до его нынешнего состояния. Течение истории человечества сопровождалось стремительным, по историческим меркам, развитием сознания и мировоззрения, научными открытиями, техническим прогрессом и такими неотъемлемыми спутниками жизни человеческой как эпидемии, природные и общественные катаклизмы, в том числе, разумеется, и войны. Войны были самые разные: за территорию, за власть, из гордости или мести, во имя любви и, наконец, войны ради самой войны.

Жизнь на планете Земля текла своим чередом.

Иной раз, живой ум, не лишенный воображения, навещает шальная мысль: «А если бы на земле царил патриархат, что было бы тогда?» При одном слове «патриархат», столь непривычном слуху, такого фантаста внутренне передергивает; невольная, снисходительная улыбка причаливает к ее лицу, голова весело начинает вертеться, а воображение рисует сцены апокалипсиса, и со словами: «Слава Матери, что все так, как есть!» она оставляет эти «поистине безрассудные» мысли, попутно оглядываясь на пекущее солнце и притрагиваясь к макушке головы, проверяя, не перегрелась ли она, что всякая несуразица лезет на ум.

* * *

Едва заметно остывала земля в преддверии сумерек угасающего дня. Муравьи спешили, и как это часто бывает, цепочка их дружной колонны с отрегулированным двусторонним движением была вероломно прервана, но в этот раз не поступью млекопитающего, а налетевшим мячом, оставившим расплющенными несколько муравьев. Следом за ним послышался топот бегущей за мячом ребятни. Но вдруг вся ватага резко свернула, удаляясь от траектории полета мяча, и гурьбой понеслась в другом направлении, стараясь, при этом, опередить друг друга.

– Я первый! – победоносно крикнул один из них, припав к земле, готовый уже утолить жажду из маленького родника, как вдруг налетевший сзади второй, не справившийся с инерцией, задел его так, что тот плюхнулся в этот самый родник, инстинктивно уперев в него руки и замутив его поднявшимся со дна илом.

– Сакен! Что ты сделал! – взревел первый и, вытащив руки из родника, сильно пихнул второго, оставив на его взмокшей от пота футболке грязные пятна. Негодование было столь велико, а жажда так мучительна, что юный Батыр, имя которого было прямо противоположно его строению, вечно получающий тумаки от крупного Сакена по поводу и без, не ожидал от самого себя такой реакции и даже не сразу понял, что он сделал! Да и изнывающий от жажды и сухости в горле Сакен, чувствуя себя виновным и проклиная свою неуклюжесть, пропустил мимо эту дерзость, прикидывая в голове, сколько же займет время, чтобы облако коричневого ила осело на дно.

Подоспевшие ребята с разочарованием уставились в родник, к которому гнала их жажда. Один из них попробовал пить со струйки, впадающей в родник, но поток был настолько мелок и тонок, что он тут же оставил эту идею, выплевывая попавшую в рот грязь.

Разумеется, никто не был в состоянии ждать, когда вода станет вновь кристально чистой, и по очереди, согласно некой негласной иерархии, стали пить чуть просветлевшую, но все еще мутную воду.

– Дамир, а ты что не пьешь? – спросил Сакен, теперь довольный, но все же пытающийся определить ртом насколько грязная была выпитая вода.

– Она еще грязная.

– Он у нас городской, неженка! – язвительно сказал Батыр, вызвав хихиканья других.

– Ну, никто тебя ждать не собирается, пей давай или пошли, – почти хором рявкнули другие.

– Вода как вода, она еще почище будет, чем из крана у вас в городе, – наставнически заметил Адиль. – Мне мама сказала, что в ту воду добавляют всяких химикатов, чтобы очистить, а она от этого еще вреднее становится.

Но и это не убедило Дамира, который так и стоял, уставившись в родник, колеблясь.

– Ладно, жди сам, а мы домой пошли! – сказал третий. – А вратарь ты что надо. Приехал бы пораньше, сыграл бы за нас против сауранских, мы бы тогда точно уделали их! – Другие закивали в знак согласия, немного с досадой, так как те теперь ходили и везде в округе хвастались, что обыграли местных второй раз подряд.

И вся гурьба поплелась в сторону аула.

– А мяч? Где мяч? – стал кричать Дамир, вспомнив про него.

– В те кусты улетел! – сказал Адиль, полуобернувшись, указывая направление.

Сакен, видимо вспомнив про дерзость Батыра, на ходу так схватил того за шею, что последний съежился до микроскопических размеров, и, сильно пнув того, отпустил, сопроводив все это действо парой нецензурных фраз.

Дамир же поплелся в кусты за мячом, мысленно негодуя на то, что как поиграть в футбол, так и придут домой, и позовут, и попросят, а как поиграют – иди и ищи свой мяч сам. Хотя подобное происходило часто, он все равно негодовал. Быстро найдя его, он вернулся к роднику, посмотрел в него и, не став пить, бросился догонять толпу.

По пути мимолетом бросал взгляды на свои кроссовки, купленные накануне приезда сюда, меньше месяца назад, теперь совсем пыльные и грязные, да и швы уже кое-где расходились. Вспомнилось, что поначалу, когда ему их только купили, он старался ухаживать за ними, но после первой же игры в футбол на аульском поле, которое и вовсе-то не поле, оставил это дело, поняв тщетность такого занятия и смирившись, что как прежде они уже не станут.

Придя домой, залпом опорожнил чайник воды, стоявший у колонки с водой, после чего совершил свой вечерний ритуал: окунулся в бочку с водой, которую набирали для полива огорода, намылился абы как, опрокинул на себя пару ковшиков уже чистой, почти горячей воды из рядом стоявшего бидона, изрядно нагревавшегося от солнца, и, вытираясь огромным махровым полотенцем, забежал домой, где застал своих за ужином. Точнее за чаем после ужина.

Так было на протяжении последних недель. Никто уже не ждал его, ибо знали, что убегал он играть с аульскими ребятами и поди узнай в футбол ли пошли играть, на реку ли купаться или еще где-то носятся. Главное, что с соседским Адилем шатался, а значит не пропадет, вернется. Да и в ауле знали, чей он сын.

Не было только Айки за столом. Видимо уже поела и ушла к себе, мелькнуло у него в голове. Потрогал казан.

– Остыл уже, – не оборачиваясь, сказала апашка.

Наложив себе плова, уселся за стол и принялся жадно есть, мимоходом слушая беседу взрослых. Последние почему-то обсуждали разрушительное землетрясение, случившееся еще в конце прошлого года в Армении, сравнявшее с землей армянский город Спитак. Усердная работа челюстей мальчика привлекла всеобщее внимание и на него посыпались вопросы: где они были и что делали. Особенно доставал расспросами аташка, вечно подтрунивавший над внуком, что он-де городской, а здесь ребята аульские, спуску не дадут.

– Ну, сколько голов забил? – улыбаясь полубеззубым ртом, ожидаемо спросил тот.

– Три! – ответил Дамир, в очередной раз соврав, чтобы избежать ухмылок старика.

Тот как услышал, что первые дни внучок вратарем был, так все уши ему прожужжал, что мол дашь слабину, так все лето во вратарях и простоишь. Так, собственно, и было. Как бы он не договаривался вначале, когда те приходили просить у него мяч, что вратарем он не будет, по ходу игры он и сам не замечал, как оказывался в воротах. И даже щупленького Батыра не мог заставить сменить его.

– О-о, молодец! – протянул старик.

– А Айка уже поела? – поинтересовался он.

– Она вообще не кушала, – ответила мама, – ей немного нездоровится… Может попозже поест.

– Съела что-то немытое, наверное, вот живот и заболел, – подхватил аташка.

– Она немытое не ест, ата… Все моет и меня заставляет, – ответил Дамир, добавив тут же: – Хотя волосатые персики я люблю немытые. Мне нравится их кушать с ворсинками, так вкуснее и пахучее, а помоешь их – совсем другой фрукт получается.

Быстро поев и положив посуду в раковину, он бросился в сторону комнаты Айки, но мама его остановила, попросив оставить ту в покое.

– Может ей что-нибудь нужно, – промолвил Дамир.

– Нет, оставь ее. Я уже спрашивала, она просто хочет отлежаться. Может уже спит. Садись пить чай.

По интонации сказанного он понял, что вопрос не обсуждается. Вернулся за стол, слегка озадаченный. Раньше, даже если ей сильно нездоровилось, ему позволяли заходить и справляться о ней, даже где-то поощряли, а сейчас нельзя. Видимо плохо ей или действительно спит уже, подумал он, но аташка отвлек его расспросами про то, где же еще их сегодня носило.

Вечер за столом так и проходил в тривиальных разговорах о том о сем, апашка с аташкой щедро делились своими историями из далекого прошлого, когда они были молодыми, часто повторяя их. Дамир столько раз их уже слышал за этот месяц, что мог не только пересказать, но и предугадать целые предложения, которые будут ими сказаны, порой дословно. И если поначалу он бурчал, что мол они уже слышали ту или иную историю, то теперь не утруждал себя этим, понимая, что это ничего не изменит и слушать все равно придется. А в последнее время даже находил в этом небольшое развлечение, стараясь угадать про себя то, что ими будет поведано в этот раз.

Так заканчивался этот день, – день, за неделю до их возвращения домой в преддверии начала нового школьного года.

Войдя в спальню, где Айгуль, сидя на кровати, готовилась ко сну, Икрам присел рядом и, помедлив немного, молвил:

– Ну, выкладывай, – тоном голоса давая понять, что он догадывается, что дочери не просто нездоровится. Он заметил, что в последние пару дней она больше закрывается у себя в комнате, ища уединения, ест меньше и в целом ведет себя необычно. От него не ускользнуло и вдумчивое настроение жены, особенно сегодня.

Полдня у них не ладилось из-за ссоры, причиной которой, в очередной раз, были ее родители, но проявлявшаяся в нужные моменты проницательность и чуткость обезоруживали ее. Не всегда расшифровывая их, ему, тем не менее, удавалось уловить их, безошибочно разделяя ее простое, ничего не значащее молчание, от другого – оглушительного молчания.

Под натиском импульса, она невольно притянула его к себе и напечатала на губах чувственный, долгий поцелуй. Потом еще один.

– У нее начались месячные, – прошептала она, немного просияв, – вчера. В не самое подходящее время, я бы сказала, а точнее в не самом подходящем месте; здесь тебе ни биде, ни ванны нормальной, а нам здесь еще неделю. В общем, вот.

– Ух-ты, уже?! – выпалил он, тут же поймав себя на мысли, что, пожалуй, так бы отреагировал и через год, через два или даже через три. Увидев снисходительную улыбку жены, понял, что и ее видимо посетила та же мысль. – Но ведь ты… ее подготовила, правда?

– Разумеется! – немного оскорбившись вопросу, ответила она. И немного погодя, как будто перебирая свои воспоминания, уже спокойно добавила: – Но к этому невозможно быть вполне готовой, как не объясняй заранее и не успокаивай, это застает тебя врасплох, как эмоционально, так и физически. Как будто твое тело тебе не принадлежит, как будто оно само по себе, а ты только наблюдаешь за ним со стороны; по крайней мере, вначале.

Молчание подвисло на мгновение.

– Так что, уже большая девочка наша, – бойко заключила она, мягко похлопав его по коленям.

В этой фразе, в ее интонации и в этом легком, но многозначительном похлопывании, он уловил все. Словно невидимая линия теперь разделяла его дочь надвое: первая – до этого момента, которую он хорошо знал, и вторая – после, которую только предстояло узнать. Так ему думалось.

Он вышел во двор, охваченный диким желанием закурить, хотя свою одну сигарету в день (он бросал курить) он сегодня уже выкурил. Приехав к родителям жены чуть больше недели назад, он все эти дни держался хорошо, тогда как в городе в этом плане дисциплина хромала. Глубоко вдохнув вечернюю прохладу, сдержался. Забросив в рот жвачку, потом еще одну, уселся на скамейку, подышать, подумать.

Активно работая челюстями, дивился тому, насколько эта, по сути, житейская новость невольно меняет его отношение и восприятие своей дочери. Если бы она выскочила сейчас во двор, он бы, наверное, даже растерялся, не зная, что сказать. Просидев около часа, вернулся в комнату, по пути не решившись зайти в комнату дочери, поцеловать на ночь, как обычно это делал. Застал жену уже спящей. Спать ему особо не хотелось, но улегшись в постель, заснул скоро…

Неделя прошла быстро.

Все были рады вернуться домой; каждый к своей рутине, к своим делам и друзьям, также возвращавшимся с каникул и отпусков. И все же, проведенные полтора месяца в ауле, вдали от городской суеты, всем пришелся по душе. И если поначалу Дамиру было нелегко без своих городских друзей, приставок и компьютерных игр, которые мама намеренно запрещала брать в аул, то втянувшись в аульскую рутину и большую часть времени проводя на улице с аульскими ребятами, тосковал по благам цивилизации редко.

Единственное, немного омрачившее их последние дни в ауле, случилось за пару дней до отъезда, когда Дамир вернулся домой подравшимся. Это, однако, не сразу обнаружилось. Он не хотел ничего говорить своим, но соседский Адиль так громко рассказывал у себя во дворе про драку против сауранских, с которыми местные тягались во всем, что нередко приводило к потасовкам, что возившаяся в саду Айгерим не могла не услышать это увлеченное повествование. Найдя младшего брата у тазика с водой, она быстро подошла к нему, присела и, заключив его голову в свои руки, стала внимательно разглядывать сначала лицо, потом шею и руки. Дамир не сопротивлялся, только пробубнил, что все нормально, но был явно подавлен. Она не отпускала его и, наконец, заметила запекшуюся кровь глубоко в носу, которую тот пытался смыть. Наказав ему не двигаться, поспешно, но молча забежала домой и вернулась уже с ватой, помогла ему почистить и умыться, чтобы не было следов. Уходя от него, на полпути развернулась и, вернувшись к нему, аккуратно, но звонко чмокнула его в щеку и поощрительно потрепала его голову.

Ей было понятно без слов, что он не хотел, чтобы родители узнали, и особенно старики. Без слов понял и он, что она не расскажет. Несмотря на разницу в возрасте они были по-своему близки.

Но скрыть все же не получилось. Первой войдя на кухню, Айгерим уже слышала бурный рассказ вернувшейся апашки про драку, поведанную ей соседкой. Все вроде как дернулись выйти во двор и увидеть в порядке ли их мальчик, но его сестра остановила их, спокойно, но твердо сказав, что тот в порядке и сам сейчас зайдет.

Однако омрачило вовсе не то, что он подрался, а разговоры в доме после.

Оказалось, что драка завязалась из-за Дамира, которого сауранские не знали.  Как это часто бывало, новичка обычно стравливали с кем-нибудь, провоцируя конфликт, приводивший к драке один на один, или же сразу ставили вопрос готов ли он драться с тем-то. Так получилось и на этот раз. По подавленному состоянию мальчика можно было понять, что хвастаться ему особо нечем. Драки не получилось – она закончилась, едва начавшись. Сразу отхватив от сауранского пацана, который был, кстати, и младше возрастом, да и меньше ростом, но, похоже, занимавшегося, как и все аульские, борьбой или боксом, он тут же сник, схватившись за звенящий нос, а нахлынувшие слезы замутили взор. Местные, не выдержав после очередного поражения в футбол еще и этого унижения, ведомые Адилем, толпой бросились на сауранских, которые в обиду себя не давали. Проходившие мимо поля чабаны не особо торопились разнимать детвору, считая, что такие потасовки воспитывают настоящих мужчин; да и потехи ради.

После этого инцидента, последние два дня Дамир вообще не выходил на улицу, не хотел показываться на глаза своим товарищам; ему не терпелось уехать оттуда.

А ссора из-за этого случая произошла между взрослыми.

Его мама бесилась и ругалась со своими родителями, которые непрямо, но полусловом и поведением если и не хвалили Дамира за инцидент, то подбадривали его. Он слышал из своей комнаты, как они говорили, что нечего городскому мальчику расти нежным ребенком и что такие случаи воспитывают характер и стойкость духа, необходимые мужчине, упоминая, при этом, о каких-то традициях и обычаях из прошлого, когда мальчиков воспитывали еще похлеще, чтобы настоящими мужчинами росли. Слышал слова апашки: «…Хилым вырастит, кому он такой нужен будет! Какая нормальная девушка его примет? Будет еще, не дай Мать родная, как Ертай! Всю жизнь один, никому не нужный!..» Аташка поддакивал ей. Айгуль же, как она это умеет, спокойно, но жестко осадила обоих, не особо щадя метких и тяжелых слов.

Хорошенько досталось от нее и этим самым обычаям: «Традиции, традиции! Что вы заладили про них! Вы в каком веке живете? Куда вы тащите свои средневековые обычаи? Как будто в них заключена какая-то вселенская мудрость! Это ведь просто обычаи и ритуалы, которые имели практический характер в то или иное время, отражали сознание и нелегкий быт народа в конкретную эпоху его развития. И все, не больше! Да, традиции важны, но только как история, как нить, связывающая нас с нашим прошлым, чтобы мы помнили наши истоки, кто мы и откуда, а не как прикладные знания. В нашем-то веке!.. Вечно, чуть что, сразу возгласы – традиции, обычаи!.. Нечем бить или нечего возразить, все тут же апеллируют к традициям! Словно козырной картой махают туда-сюда!..» В конце этого уже монолога, вдруг обронила: «Мам, вот, кстати, у Айки началось, – так давайте окропим землю священной плодотворной кровью, как делали наши предки! А?»

В общем, эмоциональная речь Айгуль закончилась наказом родителям, чтобы впредь они воздерживались от воспитания не своих детей. Икрам же, будучи также недовольным ситуацией, не вступал в перепалку, предпочитая, чтобы она сама разбиралась со своими родителями, тем более что она это умеет. На этом все и закончилось. Никто не любил связываться с Айгуль в гневе.

Дамир смутно помнил про дядю Ертая, упомянутого апашкой, двоюродного старшего брата мамы, которого видел-то лишь один раз пару лет назад на чьей-то свадьбе, молча и одиноко сидевшего за столом и ни с кем не разговаривающего. Часто родственники вспоминали его в воспитании своих детей, не вдаваясь в пояснения, а просто грозя: «…Не будешь слушать родителей, станешь как дядя Ертай!» По интонации и контексту, дети, даже самые маленькие, улавливали, что это, видимо, очень, очень плохо. Так делали все, кроме мамы Дамира, которая вообще не комментировала высказывания про него и недовольно умолкала, едва разговор заходил о нем. Он видел, что только она тогда на свадьбе подсела к нему и перекинулась с ним парой слов. Поговаривали, что у него не все дома, странноватым мол стал после того как в молодости, его девушка, с которой он жил пару лет, оставила его.

Услышанное Дамиром из скандала не прошло бесследно. На следующий же день после напряженного разговора взрослых, когда страсти улеглись, он спросил у отца, что это за священная и плодотворная кровь, о которой говорила мама, и причем тут Айка. Интонация вопроса выдавала некоторое волнение ребенка, видимо, переживавшего за сестру. Он даже не говорил об услышанном Айке, чтобы не пугать ее. Икрам успокоил сына, сказав, чтобы он не переживал, что сестра тут ни при чем, отправив, однако, за ответом к матери, поскольку «она сможет лучше объяснить».

Мальчик так и сделал, выждав пока Айка оставит маму одну.

– Мама, хочу что-то спросить у тебя, – начал он, бросая взгляды в окно, наблюдая за передвижениями сестры в саду.

Айгуль оторвалась от книги, которую читала, взглянула на сына, потом развернулась к нему, давая понять, что она вся внимание. По опыту знала, что за такими словами мальчика, сопровождаемыми блуждающим взглядом, обычно следовал любознательный вопрос, требовавший пояснений, а не простого ответа; в противном случае мальчик сходу задавал вопрос.

– Да, конечно, спрашивай.

– А что эта за священная кровь, которой нужно полить землю? И зачем?.. Ну, то, что ты апашке говорила вчера… Папа сказал у тебя спросить.

– А папа что уже тебе рассказал? – поинтересовалась она, сохраняя невозмутимость, чтобы мальчик не подумал, что он затронул какую-то щекотливую тему. Она была ярым приверженцем идеи, что для детей не должно быть вопросов-табу или запретных тем для разговора, поэтому старалась всегда и в полной мере удовлетворить любопытство своих детей, вне зависимости от вопроса. «Пусть за ответами приходят ко мне, а не ищут их на стороне», – повторяла она, призывая и Икрама отвечать на любые вопросы их чад, не увиливая и не откладывая на потом.

– Ничего. Сказал, что знает, но ты лучше объяснишь. Это опять баранов резать, да? Но ты еще и про Айку что-то говорила…

– Иди ко мне, садись, я тебе все объясню, – усадила его поближе к себе и, немного помедлив, перебирая в голове с чего же лучше начать, чтобы объяснить доступнее, продолжила: – Раньше, много-много лет назад, когда люди многого еще не знали, они верили в разные вещи. Помнишь ведь те мифические истории, которые мы с папой тебе рассказывали? Они, к примеру, верили, что восход солнца, – это взмах руки Гатэи…

– Помню! Это Богиня, у которой руки всегда за спиной, и в одной руке у нее вместо ладони – солнце, а во второй – луна. Захочет – вытащит солнце, а захочет – луну! – выпалил ребенок, вдогонку протараторив кусочек стихотворения, который помнил из тех рассказов:

Ее улыбка вьюгу гонит,

Ее ухмылка в ступор вводит,

Капризен нрав ее, увы!

От всех нарочно руки скроет,

Взмах левой – души все порхают,

Взмах правой – те бегут во тьме,

И челядь глаз поднять не смея,

В молитвах головы склонив,

Трепещут, вот она – Гатэа!

– Ух-ты! Помнишь! – похвалила она, прижав его к себе и напечатав звонкий поцелуй на макушке сына. – Да, верно. Они верили, что восход солнца или луны – это ее каприз. Даже когда были обычные тучи, скрывавшие солнце, они думали, что это она, гневаясь на людей, прячет солнечную руку за своей спиной. Поэтому молились на нее и делали подношения… ну, давали ей подарки, чтобы ублажить ее. Они тогда не знали того, что знаем мы. Что солнце это?.. – вопросительно протянула она, призывая сына продолжить.

– Это большая звезда в небе!

– Верно! И что, как папа тебе объяснял, день и ночь всегда сменяют друг друга по очереди, потому что Земля постоянно вращается вокруг себя, и когда она поворачивается одной стороной к Солнцу, то на этой стороне Земли день, а на другой, соответственно, ночь. И Гатэа тут вовсе ни при чем.

– Но мне нравятся такие истории!

– О-о, мне тоже. Так вот, точно так же люди думали, что земля – это мама, мать всего живого на земле, поэтому, кстати, и говорят: «Земля-Матушка». И люди верили, что урожай на земле зависел исключительно от ее настроения. И в знак поклонения и признания ее силы, они подносили ей кровь будущей мамы – мамы человека, как бы прося, чтобы земля была плодородной, а урожай хорошим…

– Но Айка еще маленькая, чтобы быть мамой, – вдруг перебил ее Дамир.

– Верно, но у девочек есть определенный момент, который наступает у всех по-разному, когда ее тело дает знак, что оно начинает созревать и готово физически иметь в будущем ребенка в животе. Так вот, этим знаком служит кровь, которая начинает немного течь из влагалища девочки.

– Кровь? Оттуда откуда дети рождаются? – сконфуженно выдохнул Дамир, указывая на гениталии мамы. – Как из раны?

– Да, отсюда. Но это не рана, это совершенно нормальная вещь у девочек и женщин. Это примерно так же как… как… как когда ты простудишься, и у тебя из носа течет; так же и у девочек, но это не болезнь, а реакция организма. И не всегда, а только иногда, примерно раз в месяц.

– А это больно?

– Нет, не больно, скорее неудобно. Так вот такую кровь раньше считали священной, потому что она была знаком того, что девочка становилась способной стать матерью. Но только та кровь, которая появлялась у девочки в самый-самый первый раз. Поэтому у некоторых народов, если весной у девочки появлялась такая кровь, это считалось очень хорошей приметой; люди верили, что таким образом Мать-Земля посылала знак, что она добра к людям и что урожай будет хорошим. Они брали такую кровь и брызгали ею землю, в благодарность за ее доброту и в знак поклонения Матери-Земле. Другие народы верили, что такая кровь обладает волшебной силой: если побрызгать ее на землю, она станет плодородной. Были и такие народы, которые считали, что она обладает целительными свойствами и ею врачевали больных, ну лечили их. А к таким девочкам все народы относились почти по-королевски в этот период, чуть ли не на руках их носили. Так они думали, потому что многого не знали в те далекие времена. Они не знали, что урожай зависит от многих вещей: от погоды, от дождей и снега, и от многих других причин, и что кровь на самом деле ничего не решает. Понимаешь?

– У Айки сейчас течет кровь в первый раз?

– Да, у нее это было на прошлой неделе. И это называется менструация.

– Тогда я должен носить ее на руках! – почти подпрыгнув, выпалил он, вызвав сияющую улыбку матери. – Я сильный! Я могу! – чуть ли не вскрикнул он, приняв типичную позу культуриста, демонстрирующего бицепсы, но потом вдруг сник, вспомнив вчерашнюю драку, и то, что плакал после; рывком соскочил со стула и пристыженный своими же мыслями выбежал из дома.

Айгуль же выглянула в окно и позвала дочь, чтобы поведать об этом разговоре, дабы Дамир не застал свою сестру врасплох.

* * *

…Темная, темная вода, глубокая. Шум воды и чей-то крик… Темно, туманно и нестерпимо влажно, аж трудно дышать. Что-то сковало грудь, слова нейдут, застряли в горле… Ноги вдруг почувствовали песчаное дно берега, но не двигаются дальше, словно вкопанные, а двигаться нужно, очень нужно… Чей-то пронзительный крик в ушах: «Вижу! Вижу!» Руки неподъемны, словно скованы чем-то. Но чем? Он медленно опускает свой взор и видит липкую, густую тину на руках, она-то и тянет вниз, не дает идти, а идти-то ой как нужно… И вдруг голову озаряет мысль: «Вот оно что!..»

Слегка дернулась нога, он проснулся, приоткрыл глаза. Была глубокая ночь. Он продолжал лежать, не двигаясь и не переворачиваясь; пытался вполне проснуться, а не заснуть сразу, чтобы не видеть тот же сон. Еще в далекой юности подметил, что если ночью проснуться и в полудреме тут же заснуть, то можно увидеть продолжение сна. А этот сон он видеть не хотел, хотя видел его часто. Его не покидало ощущение, даже уверенность, граничащая со знанием, что, умирая, этот сон или его подобие будет последним фрагментом в его сознании. В последнее время мысли о смерти посещали его часто. Может быть потому, что ему было уже восемьдесят два года. И последние сорок пять из них были одинокими; бурными годами, но одинокими. Видимо, то была цена за такую жизнь. Он почти ни о чем не жалел. Вот только сон, этот сон…

Проснувшись рано утром, за завтраком принял фундаментальное решение, что ездить теперь никуда не будет. Все, хватит! Все эти поездки, в особенности перелеты, его сильно изматывают. Сесиль права, в его возрасте не пристало так часто колесить по свету, особенно в дальние и длительные командировки. Хотя он был убежден, что именно активная деятельность и путешествия продлевают жизнь и держат его и его разум в тонусе. Ясности его ума действительно завидовали многие.

«Да и количество лекций в университете пора бы сократить, старый уже, – продолжал мысленно он, – не пожилой, не в преклонном возрасте, а именно старый». Сирена проезжавшей на улице машины скорой помощи была в полной синхронии с его невеселыми мыслями. «Словно нарочно», – подметил он.