Текст книги "Сны из пластилина"

– И это еще не все! Ассистент госпожи фон Армгард, связавшийся с нами…

– Чей ассистент? – перебил он.

– Симона фон Армгард – это депутат Европарламента, которая руководит целым направлением там, в том числе курирует проект по гендерным вопросам. Очень влиятельный человек, сильный политик, в общем – величина! Так вот, ее ассистент сообщил мне, что господин Кельда изначально был приглашен выступать на главной конференции. Давали ему на выбор любой формат выступления, лишь бы заманить его, говорят, что он в последнее время не особо жалует подобные мероприятия. Так вот, оказывается, он отказался выступать на конференции, а изъявил желание участвовать только в одной рабочей сессии в формате круглого стола, и выбрал нашу сессию! От всех других отказался. Только с нами, представляешь?

– Ты у меня звезда прямо! Горжусь тобой! – засиял Икрам, крепко обняв ее.

Он действительно восхищался ею. «Неужели это моя жена? – приятно дивился он. – В таких кругах вертится!» В такие моменты у него особо усиливалось ощущение, уже давно жившее в нем, и с которым он уже смирился, что ему очень повезло с ней, даже как-то слишком; ему часто хотелось буквально потрогать ее, чтобы убедиться, что она здесь, с ним. Он собственно так и делал, зачастую маскируя такое желание под обычные объятия и поцелуи. И это не проходило с годами. Ощущение неимоверно приятное, но оттого и тревожное. Как бы он ни был интересен, порядочен и с хорошим чувством юмора, – как часто любила повторять она, – он чувствовал, что он ей не пара. Он знал себе цену, но рядом с ней ощущал себя блеклым, не вполне достойным. Как если бы увидеть какую-нибудь незнакомую пару на вечеринке и первое что приходит на ум: «Что она в нем нашла?» Ему казалось, что иногда он ловил похожие взгляды. Особенно при первом знакомстве с кем-нибудь, когда, после исполненного энтузиазма знакомства с Айгуль, очарованные ее речью, выдающим недюжинный ум, открытостью, говорившей о самоуверенности, и, наконец, привлекательной внешностью, внимание переходило на него, некоторые мужчины, да и женщины, пожимая руку, силились тут же расшифровать его, чтобы успокоится и сказать себе: «Ах вот оно что!» Не всегда, однако, ему удавалось «успокоить» их.

Ему порой снились сны, где у него была другая жена, и во сне, глядя на нее, он недоумевал, почти протестовал, говоря себе: «Нет, у меня ведь другая, другая, – лучше, красивее, умнее!» Проснувшись, и видя рядом спящую Айгуль, он облегченно вздыхал, крепко обнимал ее, повторяя про себя: «Вот она, вот она». Если этим он еще и нечаянно будил ее, отчего она в полудреме ворчала, жалуясь на пробуждение, – то было верхом его утешения. Это давало ему осязаемое ощущение обладания ею: в его руках ее сон. Это чувство было слаще и сильнее, чем их занятия любовью. Нет, с последним у них все было в порядке, но секс – недолгая услада тел, а он хотел большего, неизмеримо большего: он хотел заключить в объятия ее душу и мысли. Их дети давали ему некоторое успокоение: даже если она уйдет от него, благодаря им она все равно будет в его жизни.

– Фон Армгард – мощная фамилия! Звучит монументально. Дворянского происхождения, что ли? – поинтересовался Икрам.

– Да, вроде нет, – не сразу ответила Айгуль, задумавшись. Копалась в памяти; о депутате она знала немало ввиду своей работы, но все что знала, касалось трудовой деятельности этой дамы. – Нет, она вроде из простых, даже из очень простых. Читала где-то, что ее первым значимым проектом, который и принес ей признание на политическом поприще, был вопрос урбанистики, связанный с кварталами гетто. Да, да, она сама, кажется, с гетто… Хотя согласна, фамилия самая что ни на есть дворянская… Интересно…

– И когда ты едешь? В Женеву ведь?

– Да. В марте, с двадцатого по двадцать пятое.

– Кстати, у нас что, Малика ночует? Ее обувь в прихожей стоит.

– Да, они с Айкой готовили презентацию по новому предмету «Основы психологии», вот и пришла с ночевкой. Допоздна сидели.

– Больше хихикали, наверное, чем готовились.

– Ну, не без этого, конечно, в их-то возрасте.

– До психоанализа Летиции Изадоры дойдут – вот потешатся… А утренник мальчика как прошел?

Разом сгустились хмурые тучи на лице его жены, она напряглась.

– Прошел хорошо, даже очень, оттого это было просто ужасно. Вчерашний день официально номинирован на звание – мой самый грустный день этого года. И боюсь, что он выиграет в этой номинации за явным преимуществом.

Лицо Икрама приняло удивленно-вопросительный взгляд, как бы прося продолжения и пояснений, но тут дверь кухни скрипнув отворилась, и сонный мальчик с визгом бросился в объятия своего отца. Знаками Айгуль дала понять мужу, что расскажет потом, не при ребенке.

* * *

Икрам долго не мог заснуть. Он беспокойно ворочался в кровати, мысли всякие лезли в голову, мешая забыться в объятиях сна, но, пусть и с сильным опозданием, дрема все же накрыла его. Такой отход ко сну не обещал ничего хорошего.

Он недоумевал, почему ему тревожно, когда вокруг такое веселье; больно ныло в груди. Ему не хватало воздуха, но он все протискивался и протискивался через гудящую толпу, получалось это смертельно медленно. И лиц, их лиц почему-то он не видел, и не хотел видеть. Под ногами хрустнуло, и нога зацепилась за что-то, стало еще сложнее идти, но он не обращал на это внимание. Не хотел смотреть вниз. И ликование вокруг, ликование! Почти восторг! «Ай-ай-ай, вы наступили, вы ведь наступили, как нехорошо…» – сзади доносилось до него чье-то едкое бормотание, но он не оборачивался. Нужно обязательно увидеть отчего такой публичный экстаз, обязательно! С трудом выбравшись в первые ряды, он увидел помост, не сильно возвышавшийся над землей, куда по лестницам поднимались маленькие люди. Именно маленькие люди, не дети, а взрослые, но почему-то детского роста. И они улыбались. И все им хлопали и улюлюкали. А кто эти все вокруг? Их лиц не было видно, но они были счастливы, он это знал. Ликование было абсолютным, ликование было искренним. И на помосте был некто, которого не было видно снизу, ибо маленькие люди, один за одним подходившие к нему, невольно закрывали собой его лицо. Он снимал их треугольные шляпы и целовал их в лоб, и говорил им что-то, добрые слова говорил, непременно добрые, поскольку стоящие рядом одобрительно кивали и кивали, умиление царило вокруг. И Икрам был поглощен этим действом, его вдруг охватила эйфория, он тоже торжествовал вместе с ними, и все было ладно. Но кто-то дергал его за руку, теребил его, мешая наслаждаться зрелищем, он раздраженно оглянулся, но не увидел никого, потом опустил свой взор и увидел «маленького взрослого» рядом с собой. Это был его сын. Он выглядел совсем по-другому, но Икрам знал, что это его сын. Тот же с тревогой повторял что-то, словно заведенный, но что именно – Икрам никак не мог разобрать из-за стоящего вокруг гвалта. Вдруг он понял, не услышал, но понял: «Где моя шляпа? Где она?» вопрошал сын. Он не знал, что сказать, лишь бормоча в ответ: «Не знаю, я не знаю», и оттого ему было жаль своего мальчика. А тот все дергал за руку и дергал, все спрашивал и спрашивал, пока не пришла его очередь подниматься к тому. Сын вдруг замолчал и, развернувшись, направился к помосту. Икрам наблюдал за ним, как вдруг снова сзади послышалось бормотание: «Ай-ай-ай, вы наступили, вы ведь наступили. Как нехорошо». Его вдруг осенило: он тут же опустил голову, чтобы посмотреть, что же болтается у него в ногах и увидел треугольную шляпу – шляпу сына, затоптанную им. «Ай-ай-ай, – продолжалось липкое бормотание, – как нехорошо». Он поднял шляпу и дернулся в сторону помоста, чтобы отдать сыну, как что-то вдруг оглушило его, и он замер как вкопанный. Тишина! Его оглушила полная тишина. Вдруг стало тихо: не было ни звука, ни хлопаний, ни ликований. Он обернулся на толпу и наконец-то разглядел их лица – все были на одно лицо! Он не видел явственно их очертаний, но знал, что у всех почти одно лицо. Ему стало жутко, не страшно, но жутко, и вдруг его осенило: «Тот не должен поцеловать его сына, ни в коем случае! Поцелуй – это каторга!» Он хочет повернуться, чтобы помешать, но повернуться не получается, он не владеет свои телом, а сзади тот уже заключает голову сына в свои «пустые» руки (пустые – он это знает), чтобы поцеловать, но ни обернуться, ни двинуться он не в силах. Голову его трясет, а тело ломит, как при долгом падении. «Ай-ай-ай, нехорошо…» «Икрам, Икрам!» – врывается сквозь облако сна голос, он со стоном просыпается и видит лицо жены в обрамлении лучей, – как ангел света, испепеляющий мрак подземелья.

– Кошмар? – глядя в сонные глаза и держа его за щеку, вполголоса спросила она. – Ты стонал, причем громко…

– Ой, да, дурной сон, – выпустил он, отходя немного и щуря глаза от света включенной прикроватной лампы. – Извини, что разбудил.

– Нет, ничего. Бедненький… Не засыпай сразу, иди воды попей, развейся, потом ложись.

– Да, так и сделаю. И в туалет хочется.

Сходив в туалет и налив себе стакан воды на кухне, где не стал включать свет, он вдруг замер. Он цеплялся за увиденный сон, пытаясь запомнить его и прожить еще раз, уже в памяти. Обычно он так делал только с хорошими снами, гоня прочь плохие. Этот же сон, несомненно, был одним из тех, от которых хочется побыстрее избавиться, скорее забыть его, перевернуть страницу и идти дальше. Он был очень угнетающим, не страшным, но именно угнетающим, тревожным. Его голову как будто физически оттягивало назад, как если бы к ней прикрепили немалый груз. Странно, но ему хотелось просмотреть его еще раз, но не во сне, а в памяти. Поэтому он проигрывал его вновь и вновь, пытаясь заключить в капкане памяти тающие фрагменты сна, прежде чем они рассеются безвозвратно. Он помнил некоторые сны с глубокой юности и даже с детства. Они отпечатались у него в памяти сами, без его стараний. Еще бы! Некоторые из них он сам ни за что бы не сохранил. Этот же сон, к своему удивлению, он хотел запомнить; он не мог объяснить себе это желание.

Стоя в темноте, ему почему-то вспомнился рассказ Айгуль об утреннике сына, поведанный около месяца назад. Почему вдруг это пришло в голову? – задавался он вопросом. Его не отпускало ощущение взаимосвязанности сна с рассказом Айгуль. Может это просто игры полусонного разума? Быть может.

Возвращаясь спать, он вдруг обнаружил себя в комнате сына, стоящим и наблюдающим за спящим ребенком. Не то чтобы он не помнил, как сюда зашел, просто направляясь в свою комнату, прошел мимо, как если бы его невольно понесло к мальчику. Укрыв его спадающим одеялом, он вернулся в кровать. Засыпая, поймал себя на мысли, что не был бы против увидеть тот сон еще раз…

Какая красивая девушка! Темные и гладкие волосы, ниспадающие ниже плеч. Делового покроя юбка, но сильно короткая, обнажающая манящие ноги в черных колготках. И легкое, короткое пальто на ней. И сидит так складно, спокойно, и смотрит на него. Взгляд прямой, без тени надменности или снисходительности. Он сидит рядом с ней в машине. Машина тронулась. Он должен что-то сказать, именно он, а не она. Она ждет. Он что-то мямлит: не слышит себя, но знает, что что-то говорит ей, что-то крайне неубедительное, ибо она не реагирует. Ни один мускул на прелестном лице не дрогнул, ничто не выдает интереса к тому, что он говорит. А машина едет, и он знает, что ему нужно добиться чего-то до того, как машина доставит их куда-то. Он знает – если машина едет – это хорошо, это ему на руку. Если она остановится – что-то случится. Причем случится не с ним, а с ней. А она ему нравится, очень. Она смотрит на него: он видит ее глаза, большие темные глаза. Он силится, но не может расшифровать, что значит ее взгляд. Мгновение и он целует ее, не мягко, а сильно и страстно. Его язык почти пьет ее соки во рту, он хочет заполнить ее рот, выпить ее до дна. Она не сопротивляется, но и не отвечает. Приятный, мучительный зуд в паху нарастает стремительно. Оторвавшись от нее, он пристально смотрит в ее глаза, – все также спокоен ее взгляд, все также «нетронут» он. Он переводит взгляд вниз на себя и видит, что склонился над ней совсем голый (где же его одежда?) и его член – тверд как молот, готов уже фонтанировать от крайнего возбуждения. Он страстно бросается на нее, хочет непременно войти в нее, прежде чем кончит. Зуд настолько велик, что вот-вот извергнется вулкан. Он не утруждает себя ее раздеванием, судорожно срывает только юбку и уже видит вожделенную прорезь между ног (нижнего белья нет!) и буквально бросается в нее, вонзив свой член меж хладнокровно раздвинутых ног. «Успел!» – ликует он. Ее промежность тепло и мокро обволакивает его, и он без единого движения уже начинает вибрировать от стремительно подступающего оргазма. «Ах, не так быстро, не так быстро!» – мысленно умоляет себя, как вдруг встречает ее взгляд: не тот безмолвный, но другой – взгляд гласящий. Он слышит шепот ее взора у себя в голове: «Ай-ай-ай, как нехорошо. Вы ведь…» Он взвизгивает как ошпаренный, его охватывает паника, но от уже накрывающего оргазма он обездвижен, как в капкане: ему и сладко от извергающейся спермы и мучительно от этого взгляда, тараторящего все ту же фразу, он и стонет, и причитает, и вот уж весь взорвется… «И да, и нет – вам некто скажет, и путь он в лимб вам всем закажет», – слышит он чей-то голос. Землетрясение, потоки спермы… «мокро, ой, мокро в паху, совсем мокро, ах… вот оно что! это сон!» И просыпаясь с угасающими, но сладостно-жгучими конвульсиями в паху, вгоняющими в негу все тело, он чувствует, что трусы залиты спермой; мокро, тепло и сладко. Он весь обмяк, загнанный в то убаюкивающее состояние после оргазма. Медленно приподнял одеяло в области паха, чтобы не замарать его, подтянул ноги к телу, заворачиваясь в клубок, и повернулся в сторону стены.

Последняя фраза из сна звенела у него в голове. «Водитель! Это сказал водитель», – с уверенностью заключил он. Он думал о ней больше чем о сексе с женщиной, много больше. Эта фраза притягивала его сознание как магнит.

Раньше, проснувшись от подобных эротических снов, часто заканчивавшихся поллюцией, он смаковал эти похождения плоти во сне. Он любил такие сны безмерно. В особенности из-за того, что во сне, – он это подметил давно, – ни одна женщина или девушка не отказывает и не сопротивляется. Ни одна! Он может овладеть любой. Однажды, он, к своему же удивлению, занимался сексом со своей матерью; и во сне это было вполне нормально. Это не была буквально его мать, но другая женщина, которая, однако, он это знал, была его матерью. Проснувшись тогда, и пристыженный бодрствующим сознанием, он пытался забыть его, как если бы он ему не снился, но, как нарочно, запомнил его. Бывало и так, что, будучи во власти сна, он все же понимал, что это сон, и тогда бросался на первую же встречную, просыпаясь с поллюцией; но так бывало редко, «а жаль». Однако в этот раз все его мысли были прикованы к фразе, крутившейся в голове как пластинка: «И да, и нет – вам некто скажет, и путь он в лимб вам всем закажет».

Только коснувшись спиной спины жены, он заметил, что невольно придвинулся к ней, чтобы чувствовать себя спокойней. «Мать родная! Вот это ночка!» – дивился он.

Он так и пролежал до утра, не сомкнув глаз, во власти тревожных мыслей. Лишь с ранней зарей его немного отпустило.

Целый день он был поглощен мыслями об этих снах: за обедом ли, в компании коллег, или на рабочем заседании в Министерстве, где он выступал, – он обедал, беседовал, отвечал на каверзные вопросы руководства, но делал все почти механически, мысленно пребывая в каком-то подвешенном состоянии сознания, сродни отрешенности.

Он где-то читал теорию одного известного психолога (имя которой уже не помнил), что сновидения – это столкновение грез со страхами, совокупление мечты с тревогами, не только явными, но и подсознательными, особенно подсознательными. Скрытые в потайных уголках сознания, незримые для бодрствующего ока, случайно ли оказавшиеся там или загнанные туда велениями пристыженной совести, они ждут своего часа, когда сознание будет безоружно – во власти сна, чтобы безнаказанно заявить о своем существовании. Не говоря уже все о той же Летиции Изадора, вся нашумевшая теория которой вилась вокруг эроса и все в поведении человека объяснялось им же. Немалая доля ее работ была посвящена именно снам, причем снам эротическим. Чтобы она сказала о нем, будь ей доступны его сны? – об этом он даже боялся представить.

Но фраза из сна казалось ему слишком в рифму, слишком стихотворной, чтобы быть просто плодом сновидения. Видимо раньше он ее уже слышал, и вот она всплыла во сне. Еще утром, за завтраком, он набрал фразу на планшете, чтобы посмотреть, что выдаст всемогущий интернет, но, к своему удивлению, не нашел ничего путного: интернет оказался не так всемогущ и не выдал ни одного совпадения. Странно. У Айгуль не стал спрашивать. Спроси ее, пришлось бы рассказывать весь сон, а этого он не хотел: подумает еще, что он придает слишком большое значение таким пустякам. На ее же вопрос о ночном кошмаре, просто сказал, что не помнит его. Может действительно всего лишь фраза из сна, не больше.

«Такой впечатлительный я, оказывается, – дивился он себе, – так маховик воображения раскрутился, и из-за чего? Из-за рассказа жены?.. Причем какого рассказа – об утреннике сына!»

И он возвращался к тому, что помнил из поведанного супругой, прокручивая в памяти ее подробное повествование.

Была последняя суббота ноября. Проводив сына, ушедшего в школу намного раньше времени утренника для финальной репетиции выступления, она, в порыве энтузиазма от полученной новости по поводу конференции с участием Магнуса Кельда, была так увлечена чтением одной из его научных статей, что опоздала на представление. Благо школа недалеко – только парк пересечь. Она же парк пробегала. Забежала в школу, боясь, что выступление сына будет в начале и Дамир, выйдя на сцену, не обнаружит свою мать. Но все обошлось. Буквально залетев в актовый зал, где все родители уже расселись, она с облегчением поняла, что и сами исполнители сильно запаздывают с началом.

Одно выступление сменяло другое. То были небольшие театральные постановки, песни, стихотворения, посвященные мужчинам и отцам. В той или иной форме воспевалась и восхвалялась их мужественность, сила, немногословность, говорившая якобы о твердости характера, и их важная роль в обществе – защита и служение семейному очагу! И все складно! И все в рифму! Но «чем дальше в лес», тем грустнее становилась Айгуль, чем больше аплодисментов и ликования, тем тяжелее сдавливало ее грудную клетку. Ничто внешне не выдавало в ней этих чувств, владеть собой она умела; она и сама похлопывала, чтобы не обнаружить себя и подбодрить сына, но она не наслаждалась представлением, а просто терпела.

Одно незамысловатое стихотворение, выразительно рассказанное прелестной девочкой, буквально врезалось ей в память:

И пусть отцы немногословны

В поту служения своем,

Сердец отважных бьются сонмы,

И в дождь, и в снег, и ночью, днем.

Пусть сдержанны они, но с твердой волей,

Все беды гонят прочь от нас!

И вот, юнец – наследник доли,

Ждет не дождется свой он час.

И час придет, пробьют колокола,

И верный путь укажет нежная рука!

Ни разу прежде она не ходила на утренники сына, ходил обычно Икрам. «Мать святая!» – сокрушенно повторяла она про себя. Прилично досталось и Икраму, мысленно «обласканному» ею не одной парой бранных фраз за то, что он, возвращаясь с таких мероприятий, неизменно повторял, что все прошло хорошо.

Аплодисменты вокруг ей были неприятны, сродни пощечинам. Но она не винила родителей. Умиленные взрослые восхищались каждым словом, каждым жестом, каждой мимикой своих детей. Она и сама поначалу, завидев сына, вся запрыгала внутри. Родительские чувства простительны. К тому же, большинство родителей не находило в услышанном ничего предосудительного, некоторые и вовсе не особо вслушивалось в содержание выступлений; доведенные до благоговейного умиления своими чадами, они только и ждали момента вознаградить эти неловкие детские старания аплодисментами и увидеть, как лица их отпрысков расплывутся в благодарной, застенчивой улыбке.

Но аплодисменты – это знак безусловного одобрения. И если родителей больше занимало само представление, то выступающие дети выучили наизусть свои роли, содержание и смысл. Не отдавая себе отчета, они как губка впитали в себя информацию и посыл. И это уже посеяно в их неокрепших сознаниях, нараспашку открытых всему новому. Семя брошено. Обильно политое нужной водой – аплодисментами и одобрительными взорами, оно уже принялось, готовое пойти в рост вместе с развитием своего носителя. Девочки проглотили это. Мальчики проглотили это. Никто не поперхнулся. В их возрасте все поглощается в улет под слепящими лучами родительских улыбок.

Если в целом выступления других ей были неприятны, то от выступления сына ей стало совсем нехорошо. Растянув на лице улыбку, внутри она вся негодовала: «Да как они смеют! – только и повторяла она про себя. – Как они смеют лепить моего ребенка!»

Первое, что пришло ей в голову – поменять школу. «Ну, а какая разница?» – тут же спрашивала она себя. Везде примерно так же, если не хуже. Это ведь была одна из лучших школ города.

«Вот они, дети, на заре своей жизни, едва-едва готовые делать свои шаги в познании мира, но уже потеряны, уже отформатированы безустанными жерновами коллективного разума. А ведь им всего по девять лет отроду! Потерянное поколение. Уже потерянное. Очередное потерянное», – глядя на них, терзалась мыслями она. Ее уязвленное воображение понесло ее дальше: ей вдруг представилось, как детям открывают черепную коробку, настраивают базовые функции поведения и мышления, у мальчиков вдобавок делают пару замыканий, после чего закрывают ее, с нежностью поглаживая по головке. И все это делают любя, обязательно любя. «Нет, своего ребенка я им не отдам! Мой ребенок не будет очередным кирпичиком, очередным… очередным… инвалидом, здоровым инвалидом». «Что же вы делаете? Что же вы творите? – молча причитала она, глядя на сияющих родителей и преподавателей. – Здесь и сейчас вы лишаете детей своего будущего, другого будущего. В особенности мальчиков. Обрекаете их на ограниченную жизнь, в периметре колючего забора, протянутого в их головах. Колючего, но красивого забора, увенчанного цветами, шариками, – красивого покуда не сиганешь через него… Ах, что может быть хуже здоровых и физически свободных людей с несвободным сознанием! И во имя чего? Во имя пресловутой социальной нормы поведения? «Так у всех, так должно быть, так было всегда» – три фразеологических кита, на которых зиждется социальная инженерия поведения людей. Мать моя! Какая умиротворяющая фраза – «так у всех, так должно быть, так было всегда». Фраза, которая обещает защиту, спокойствие и покой, – совершенный покой. Так и неймется заключить эти слова в свои объятия и не отпускать, и верить, слепо верить. А что за ними? Промотанные жизни! Промотанные, не прожитые! Судьбы, искалеченные монотонностью запрограммированной жизни. И мечты, оставшиеся мечтами. Миллионы грез, оставшиеся грезами. А ведь рукой было подать! Лишь сделать шаг!.. Увы. Так и стоят, здоровые люди, со здоровыми руками и ногами, обездвиженные, уносимые привычным ходом расписанной жизни. Уносимые».

После выступлений, когда родители поздравляли своих отпрысков, попутно одевая их и собирая вещи и костюмы, к Айгуль подошла классная руководитель Дамира – Амина Гульсым. Со стороны преподавателя это не было спонтанным действом: как только она увидела, что вместо отца пришла мать мальчика, тут же решила перекинуться парой фраз со столь редкой гостьей после мероприятия, тем более что знала, что мама Дамира – не низкого полета птица.

Айгуль издали заметила, что та направлялась к ней, пробираясь через восторженную, но спешащую толпу родителей, стремящихся как можно быстрее одеть детей, чтобы покинуть школу и броситься в объятия выходного дня. Крайне не желая вступать в беседу, она поначалу делала вид, что не видела ее, надеясь, что по пути кто-нибудь из родителей отвлечет преподавателя, но та как ледокол пробиралась через всю суматоху, ни на йоту не сбившись с курса. Надежды не оправдались и, поняв, что диалога не избежать, она развернулась к ней, растянув на лице подобие улыбки.

За дежурными приветствиями последовала короткая, дежурная беседа. Айгуль всем видом показывала, что ребенок уже одет и порывается выйти на улицу. В заключение разговора преподаватель поинтересовалась, понравилось ли Айгуль мероприятие, на что последняя буквально выдавила из себя: «Организация на очень хорошем уровне. Все очень организованно», после чего, распрощавшись, они покинули школу.

Ей была неприятна эта беседа, и она, как ей показалось, не смогла это скрыть от собеседницы; где-то даже не захотела. Будучи во власти тягостных мыслей, порожденных увиденным, классный руководитель воспринимался не только соучастником, но хуже – дирижером этого «организованного ужаса». Айгуль потом корила себя за то, что не совладала с собой. «Не отразилось бы это на отношении преподавателя к ее сыну», – беспокоилась она.

Этот случай усилил ее убеждение, что школа, будучи институтом образования, да и местом социализации детей, где они проводят большую часть активного времени, выступает не только храмом просвещения, коим она в идеале призвана быть, но и местом социального муштрования юного поколения и, как ни парадоксально, заточения его разума. Очередным местом, наряду с семьей и улицей. Во всяком случае в этой стране. И очень эффективным, принимая во внимание возраст подопечных, а также непререкаемый авторитет людей, там вещающих. И хорошо если преподаватели ограничиваются только рамками своего предмета, как и должно быть, но раз на раз не приходится – нет-нет, да и поддастся кто-нибудь соблазну воспитывать детишек, а может и увидит в этом крайнюю необходимость. А там все уже зависит от самого человека; та же Амина Гульсым – высококлассный преподаватель по математике, о которой Айгуль слышала только позитивные отзывы с профессиональной точки зрения, да и к детям, говорят, подход умеет найти, а вышла за рамки преподавания – и на тебе, – День Отцов во всей красе! Больше «День рабов» получился. Да и в других школах, пожалуй, ничем не лучше…

Такие мысли бороздили бескрайние просторы сознания обеспокоенной матери Дамира, которыми она поделилась с мужем, рассказывая про утренник.

Этот рассказ натолкнул Икрама на долгие размышления после.

Сам он, неоднократно посещая разные мероприятия и собрания сына, даже не обращал внимания на такие моменты; не то, чтобы он не придавал им должного значения, он просто их не замечал. Все ему казалось складным и естественным. Если бы он был на утреннике вместо Айгуль, то, пожалуй, радовался и аплодировал бы от всей души, и вполне искренне. Теперь же сетовал на свою невнимательность и даже скудоумие в этом вопросе, невзирая на то, что Айгуль, работа которой как раз и заключалась в достижении гендерного равноправия, часто делилась с ним как новостями по работе, так и своими мыслями в целом.

Он всегда воспринимал такие разговоры, в том числе работу супруги в данном направлении, чем-то абстрактным. Все в таких разговорах он находил правильным, справедливым и очень нужным обществу, и вместе с тем, это представлялось ему чем-то далеким и практической жизни никак не касающимся. Для него, – человека технической профессии и прикладного склада ума (как он сам любил повторять), подобные темы были сродни философствованию на досуге за бокалом вина. Важное слово – «были». Теперь же, столкнувшись с этим в реальной жизни, на примере своего мальчика, данный феномен обрел для него самый что ни на есть прикладной характер. Такое последовательное механическое формирование сознания ребенка вдруг предстало перед ним хорошо организованным техническим процессом, и его прикладной склад ума цепко схватил это.

Он все больше стал обращать внимание на то, что ему говорят, как говорят и почему говорят (особенно женщины); как он реагирует, что он чувствует при этом, и пытался разобраться в причинах тех или иных чувств. Такая умственная деятельность, с изрядной порцией эмоционально-аналитической составляющей, была ему в новинку; то, о чем с такой непринужденностью и виртуозностью говорила Айгуль, ему давалось нелегко, как если бы такая способность атрофировалась за долгим неиспользованием. В этой части его разум походил на запылившуюся книгу, многие-многие годы пролежавшую на полке и ни разу не открытую, страницы которой в первое время перелистываются с трудом, даже с некоторым характерным похрустыванием.

Копаясь в себе, он, как мужчина, не находил себя особенно ущемленным или угнетенным. Все ему казалось нормальным, естественным. «Я на своем месте, кажется», – говорил он себе. Его работа ему нравилась: он занимался тем, к чему, как ему казалось, у него были способности. Склонность к техническим наукам, говорили в свое время его родители, заметили у него с ранних лет. Так и пошло: технико-математический лицей, институт, работа. Общественно-гуманитарные и прочие науки его особо не интересовали. Каких-либо сумасшедших желаний или амбиций достигнуть чего-нибудь вне рамок своей профессии, – завоевать мир или изменить его, – у него и в помине не было. «Кому-то это интересно, а кому-то – нет; каждому свое», – размышлял он. Но вспоминая своих друзей, знакомых, коллег, родственников мужского пола, вспоминая своего отца, он находил между всеми ними нечто общее: им, как и ему, это, казалось, было не интересно. И подобно ему, они проделали или проделывают аналогичный жизненный путь; не буквально, разумеется, но концептуально очень схожий. Друзьям же, коллегам или родственникам женского пола, судя по их разговорам, такие желания были присущи. Не странно ли это? Его первоначальная мысль – «кому-то это интересно, а кому-то – нет; каждому свое» приобрела далеко не стихийный оттенок; слепой случайностью уже не попахивало.

Ему вдруг вспомнилось то, что однажды обронила в разговоре его бабушка по какому-то случаю, когда он был еще совсем маленьким, и что звучало тогда бесконечно мудро: «Природа устроена так, чтобы был баланс во всем, без крайностей; поэтому, если мальчикам изначально дарована природой физическая сила, то девочкам – сила умственная. Это естественный закон, закон природы. Это не значит, что мальчики – неумные, нет, – просто речь идет о том, в чем мальчики и девочки изначально сильны».

Его память вдруг распахнула двери в свой «архив»: все, когда-либо сказанное женой или обсужденное с ней по гендерному вопросу, всплыло у него в памяти и заиграло совершенно другими красками. Теперь мозаика понемногу начала складываться у него в голове; он начинал видеть, словно нить, причинно-следственную связь между действиями людей, их образом мышления и поведением. Та же мысль, некогда высказанная его бабушкой, – повтори ее ребенку (мальчику или девочке) сто раз, и тот факт, что после института продолжают «грызть гранит науки» в основном девушки, становясь докторами наук, учеными, исследователями, а мужчины уходят сразу в прикладные профессии, уже не покажется банальной случайностью или результатом «зова природы».